Barthes. Mythologies p aris, Seuil,1957

баскскости.
Действи-
тельно, здесь понятие является мне во всей своей адрес-
ности: оно настигает меня и требует опознать весь ряд 
интенций, которыми оно обусловлено; оно помещено 
здесь как сигнал чьей-то индивидуальной истории, 
доверительной близости между мною и хозяевами до-
мика, как самый настоящий призыв с их стороны. И этот 
призыв, чтобы стать более императивным, идет на любое 
обеднение своего содержания; отбрасывается все то, 
чем технически определяется баскский домик, — амбар, 
наружная лестница, голубятня и т. д., — остается один 
лишь короткий и бесспорный сигнал. Личностная на-
правленность здесь столь откровенна, что мне даже 
кажется, будто этот домик только что построен тут 
специально для меня
— как некий магический предмет, 
возникший в моей сегодняшней жизни без всякого сле-
да породившей его истории. 
Действительно, такое окликающее слово оказыва-
ется одновременно и застывшим: настигнув меня, оно 
замирает, замыкается в себе и 
вновь обретает
обоб-
щенность; замораживаясь, оно обесцвечивается, ста-
новится невинным. Адресность понятия внезапно 
опять оттесняется на второй план буквальностью 
смысла. Она оказывается 
остановленной — 
в физи-
ческом и юридическом смысле слова*
17
. «Французская 
имперскость» обрекает салютующего негра на чисто 
инструментальную роль означающего; негр обраща-
ется ко мне от имени «французской имперскости», но 
тем самым и жест его тяжелеет, становится окаменело-
застывшим 
обоснованием
«французской имперско-
сти». На поверхности языка замирает какое-то движе-
ние; значение, притаившись за фактом, продолжает 
действовать, сообщая факту силу предписания; но и 
сам факт парализует интенцию, поражает ее каким-то 
оцепенением; чтобы придать ей невинность, ее прихо-
дится заморозить. Дело в том, что миф — это 
похи‑
9 / 35

---

285
II
. 
М
иф сегодня 
щенное и возвращенное
слово. Просто возвращается 
слово уже не совсем таким, каким было похищено; при 
возвращении его поставили не совсем на свое место. 
Такое кратковременное умыкание, результат неуло-
вимой ловкости рук, как раз и сообщает слову-мифу 
его ледяную застылость.
Остается рассмотреть последний момент значе-
ния — его мотивацию. Как известно, языковой знак 
произволен: «от природы» ничто не требует, чтобы 
акустический образ 
дерево
обозначал понятие 
дерево; 
знак здесь не мотивирован. Однако такая произволь-
ность имеет свои границы, обусловленные ассоциатив-
ными связями слова: нередко целые части знака выра-
батываются в языке по аналогии с другими знаками 
(говорят, например, не 
amable,
а 
aimable 
[
любезный
]
,
— 
по аналогии с 
aime 
[
люблю
])
.
В мифе же значение ни-
когда не бывает вполне произвольным, оно всегда 
частично мотивировано, неизбежно содержит в себе 
долю аналогии; чтобы сочетать «примерность» латыни 
с самоименованием льва, требуется аналогия, в данном 
случае согласование сказуемого; чтобы в салютующе-
го негра вселилась «французская имперскость», тре-
буется совпадение его жеста с воинским приветствием 
французского солдата. Мотивированность мифа обус-
ловлена самой его двойственностью — миф играет на 
аналогии между смыслом и формой, нет такого мифа, 
где бы форма не была мотивирована
1
. Чтобы ощутить 
силу мотивации в мифе, достаточно представить себе 
предельный случай: допустим, передо мной — собрание 
настолько разнородных вещей, что я не могу подыскать 
1
С этической точки зрения в мифе всего неприятнее именно эта 
мотивированность его формы. Если и правомерно говорить о «здоровье 
языка», то основой его должна быть произвольность знака. Миф же 
отталкивает своей псевдоприродностью, его значащие формы оказы-
ваются