Н. Игнатьев миссия в хиву и бухару в 1858 году

часть его у него из рук. Начинается бешеная скачка вокруг лица, в честь 
которого дается это представление, и ловкость главного действующего лица 
состоит в том, чтобы при постоянных изменениях направления скачки, 
увертываясь от преследующих, не удаляться однако же из виду главных 
зрителей, продолжающих следовать по пути шагом, и наконец, улучив 

---

благоприятную минуту, пронестись вихрем перед самым главным лицом и, на 
всем скаку, передать ему, а если преследователи этого не допустят, то бросить 
просто перед ногами его лошади несчастного, переходящего из рук в руки, 
окровавленного и зачастую истерзанного ягненка. Тот, в честь которого 
устраивается эта скачка, бросает горсть золотых всаднику-победителю. 
Всадники отличаются ловкостью и удальством и приходят в такое 
исступление, что наскакивают друг на друга, дерутся и несутся гурьбою через 
балки, кусты, канавы и всякие препятствия, очертя голову, сбивая иной раз 
чалмы с голов и калеча беспощадно и себя и лошадей. В виду такого 
настроения всадники безоружны, но и плетей, которыми они погоняют 
лошадей и управляют иные, достаточно для нанесения ударов друг другу. 
Положение лица, в честь которого производится скачка, бывает довольно 
затруднительно, ибо вся толпа всадников несется во весь опор, в плотную, на 
него, пока тот, который выйдет победителем, т.е. обладателем ягненка, не 
успеет бросить в ноги чествуемой особы свою добычу. Скакавшие на этот раз 
всадники выказали 
[198] 
удивительную ловкость: ни один не свалился и, 
несмотря на бешеную езду, наездник, первоначально схвативший с земли 
ягненка, не выпустил его из рук и бросил мне в ноги свою добычу, хотя в 
борьбе за обладание ягненком у него была оторвана одна из задних ног. Я имел 
неосторожность похвалить не только ловкость всадника, но и удивительные 
качества лошади, обскакавшей всех присутствующих и изменявшей 
постоянно, на всем скаку, сообразуясь с наклонением тела седока, 
направление своего бега, чтобы увернуться от наседавших со всех сторон 
противников. Лошадь эту туркменской породы начальник Усти счел долгом 
тотчас же мне поднести, и как я ни отговаривался, но пришлось принять, 
чтобы, по местному воззрению, не обидеть на первых порах бухарского 
чиновника, которого я, разумеется, щедро отдарил имевшимися у меня, на эти 
случаи, подарками, запасенными мною в Париже и Лондоне. 
Переход из долины р. Аму, через Аюбай и Гудженли и Каракуль, 
песками, был самым затруднительным и утомительным, как для людей, так и 
для животных. Поднимаясь беспрестанно на сыпучие бурханы и опускаясь с 
них, в течение от 10 до 12 часов в день, мы измучились 
126
. Оказалось 
невозможным провезти повозки. Моим тарантасом сварили нам обед, и 
остались при караване одни дроги для больных. Вузов и две последние 
казенные повозки пришлось также сжечь. 
18 Сентября, в переходе от Каракуля, встретили нас чиновники, наскоро 
высланные мирзою Азизом для почетного сопровождения посольства. 
По вступлении нашем в Каракуль поднесено нам было бесконечно 
продолжавшееся угощение от имени Тохсабы. Вечером того дня прибыли в 
Каракуль и посетили нас тотчас же, в лагере, высланные из Бухары для 
приветствования меня: директор 
[199] 
монетного двора мирза Кары, близкий 
родственник мирзы Азиза, человек умный, ловкий, более развитой, нежели все 

---

другие чиновники азиатские, с которыми нам приходилось встречаться, и 
пользовавшийся большим доверием Наср-Уллы, и еще шесть других 
чиновников, большею частью также родственников мирзы. Азиза. Все они 
сопровождали нас до Бухары и, находясь, таким образом, в течение трех дней, 
при нас безотлучно, старались заговаривать со мною и с моими спутниками, 
делать нам разные вопросы, касающиеся отношений России к 
среднеазиатским владетелям, и выведать наши виды и образ мыслей. Значение 
мирзы Кары придавало особенный интерес сим беседам, и я воспользовался 
его сообщительностью и словоохотливостью, чтобы начать с бухарским 
правительством переговоры, заочно, косвенным обрезом, до прихода нашего 
в Бухару и сделать бухарцам все те внушения, которые могли расположить 
эмира в нашу пользу, дока-зять ему выгоду добрых отношений к России, 
повредить англичанам — против которых, со времени путешествия Стоддарта 
и Коллинса, эмир и без того был чрезвычайно предупрежден, и раздражить 
бухарцев против хивинцев, которыми мы не могли быть довольны и которых 
поэтому надлежало ослабить и лишить союзников, на случай столкновения с 
нами. По заведенному в Бухаре порядку все сказанное нами замечалось и 
записывалось и эмиру посылалось в лагерь, — как мы имели случай убедиться, 
— подробные донесения о говоренном мною и кем либо из моих спутников. 
22 Сентября, около полудня, вступили мы торжественно в Бухару. Для 
надлежащего приготовления к этому мы останавливались в 1 
1/2
верстах от 
города, биваком, и там пообчистились и приоделись, заменив самою лучшею 
форменною одеждою наше дорожное одеяние. 
Из Бухары я на четвертый день отправил в форт № 1 двух рассыльных 
киргиз с донесениями Катенину и в Петербург о благополучном прибытии 
нашем и внимании, оказанном визирем (Тохсаба), который, сверх высланных 
на встречу чиновников, 
[200] 
отправил ко мне три любезных письма, одно за 
другим, в ответ на извещение мое о скором прибытии. 
Отцу я писал (25 Сентября): «22 дня не писал я вам и не брал пера в руки, 
что со мною никогда еще прежде не случалось. Но мы сделали трудный поход, 
так что во время остановок я едва успевал несколько отдохнуть, чтобы 
физически быть в состоянии ежедневно, изо дня в день, без дневки, идти, 
верхом, не менее 8 и 9 часов времени. Как только мы вошли в бухарские 
пределы, у меня стало больше досуга, потому что опасность, угрожавшая до 
того времени каравану, миновала; но я до того был окружен бухарцами, 
которые с меня глаз не спускали, наблюдая за каждым движением моим, что 
мне невозможно было улучить минуту свободную 
127
. 
«Неоднократно уже имел я случай убедиться в том, чего может 
достигнуть сила духа даже в слабом и болезненном теле. На этот раз, смею 
думать, опыт был еще более полный и успешный, нежели когда-либо. С моею 
ужасною болью в левой ноге препятствующею мне спокойно сидеть на 

---

лошади более часа времени, я прошел верхом более 500 верст, без дневок, не 
дозволив себе, для примера другим, даже присесть на минуту в тарантас, 
которые я тащил еще за собою. Большое число больных и слабосильных, 
выздоравливающих в продолжение всего похода (первых было не менее 16 до 
20 ежедневно) поставило меня в необходимость отдать мой тарантас, равно 
как и две казенные повозки, которые мы с большим трудом еще тащили за 
собою, под тех больных, которые не имели уже силы выносить движения 
лошади или верблюда, и строго запретить здоровым и тем легкобольным, 
которые еще могли держаться верхом, пользоваться повозками или хотя 
садиться в них временно. Чтобы 
[201] 
показать пример и иметь возможность 
тотчас распорядиться в случае предсказываемого нам нападения туркмен, я 
весь поход шел в голове конвоя Путешествие по Усть-Урту, — так пугавшему 
прежде оренбуржцев, — приятная прогулка, в роде катания по Петербургским 
окрестностям, в сравнении с ужасным плаванием нашим по р. Аму и тяжелым 
походом ныне нами благополучно оконченным. Мы воспоминаем с 
удовольствием о нашей киргизской степи и о возвышенной плоскости Усть-
Урта, которая может пугать только тех, которые никогда не выходили из 
цветущей части наших степей». Все на земле имеет относительное значение, 
по сравнению с другими предметами. Уже в Хиве мне со всех сторон 
предсказывали, что на нас нападут туркмены, когда мы будем подходить к 
бухарской границе. Переправа через р. Аму была крайне затруднительна и 
взяла у нас двое суток. Во время первых переходов зловещие слухи получили 
как будто подтверждение: с одной стороны нам дали знать, что хан хивинский 
приказал почетному конвою, нас сопровождавшему, напасть на нас врасплох, 
совместно с 300 чаудуров (туркмены, в пределах ханства пребывающие) 
подговоренных нас преследовать, для грабежа каравана; с другой стороны 
взбунтовавшийся киргизский предводитель Джан-ходжа должен был придти 
из Кизыл-кума, чтобы захватить посольство в виде залога против отрядов 
наших войск, его преследовавших и т. и, Только то было достоверно, что путь 
в Бухару не был безопасен и что разбойничьи шайки кочевников грабили 
торговые караваны: два из них, перед самым нашим проходом, были 
ограблены туркменскими аламанщиками, пришедшими из под Мерва, и 
спасшиеся от них верблюдовожатые нам встретились и смутили наших киргиз 
описанием мнимых опасностей, нам угрожающих. И хивинцы уже не 
скрывали своего дурного расположения относительно посольства, выражая, не 
стесняясь даже присутствием наших людей, удивление, что хан имел глупость 
выпустить таким образом из своих рук русский караваи, везший, вероятно, 
много денег и богатые подарки эмиру, которые он мог бы легко 
себе 
[202]
присвоить. Во время похода нашего, случилось несколько 
фальшивых тревог, и мы всякими раз были готовы вступить в бой. Для 
отвращения от себя подозрения хивинский хан два раза присылал нам в 
догоню гонцов, чтобы чрез Мин-башу, начальника конвоя, известить меня 
формально о готовившемся яко бы скоро нападении на нас туркмен. 
Чарджуйский губернатор выслал мне также извещение, что несколько шаек 

---

туркменских переправлялись для грабежа на левый берег Аму и находятся 
близ пути, по которому мы должны были следовать. Начальник нашего 
хивинского конвоя, Мин-баша силился всячески доказать мне, что мы 
окружены опасностями и что он нас, с величайшим усердием, от них 
ограждает. Возложив свое упование на Всемогущего Бога и подозревая, что 
все это хивинские проделки, имеющие целью меня смутить, сбить с толку и 
навести на выбор другого более кружного и яко бы безопаснейшего пути, 
чтобы помешать мне идти вдоль р. Аму, прямо в Бухару, я неукоснительно 
продолжал идти по предположенному маршруту. Слухи эти побудили лишь 
меня совершить поход по военному, с принятием всех нужных мер 
предосторожностей, как в неприятельской стране. Я распределял своих 
спутников и держал конвой в сборе под личным моим руководством, так, 
чтобы, в случае надобности, иметь возможность тотчас же распорядиться 
защитою нашего каравана от степных наездников. Мы пили только пока 
светло, а на ночь становились в каре биваком, выбирая осмотрительно место 
удобное для обороны. Выходили мы обыкновенно не позже 6 часов утра и 
становились на бивак в 3, 4 и даже в 5 ч. пополудни, смотря по тому, когда 
находили удобное место для водопоя и охраны каравана. Киргизы служили 
нам разведчиками, и я посылал их, в виде разъездов, осматривать местность 
впереди и по сторонам следования каравана. Верблюды наши шли 
обыкновенно в 4-х параллельных колоннах, в тесном порядке, что, очевидно, 
замедляло несколько ход их, но давало возможность, при первой надобности, 
сводить вереницы верблюдов в каре, для лучшей обороны каравана. Копкой 
следовал сомкнуто, прикрывая караван 
[203] 
с той стороны, с которой в 
данную минуту можно бы всего скорее ожидать внезапного появления 
неприятеля. На биваке, кибитки и джуламейки наши расставлялись в форме 
четыреугольника, занимая пустое пространство тюками и тяжестями нашими. 
Лошадей на ночь брали, на коновязи, в середину каре. Чтобы приучить 
лошадей по свистку бросаться в каре, а не разбегаться по степи, я настоял, с 
самых первых переходов наших, еще до р. Эмбы, чтобы их не иначе кормили 
овсом как внутри каре, подавая перед тем сигнал особенного рода свистком. 
Лошади так привыкли к этому звуку, что, услышавши знакомый свист, 
сбегались опрометью в середину каре. Четыре часовых по флангам и 
киргизский конный пикет несколько впереди, на месте, удобном для 
наблюдения за подходами к каравану, доставляли нам достаточную охрану, 
так что мы все ночи спали спокойно. Один раз только появились было 
туркмены, но мы отделались от них, пуская фейерверк; «дьявольский огонь», 
ими доселе невиданный, произвел ошеломляющее, внушительное на них 
впечатление и мы, по приятельски, с ними расстались. Мы так хорошо 
приготовились защищаться и конвой был так одушевлен, что я, признаюсь, 
почти сожалел, что для разнообразия наших ощущений и воспоминаний не 
было действительного туркменского нападения, из которого мы вышли бы, я 
уверен, с честью при тогдашнем настроении всех нас. В самом деле, стычка с 
нападающими открыто, с оружием в руках, предпочтительнее, нежели 

---

пребывание в Хиве, или, может быть, и в Бухаре, где находится постоянно во 
власти зверообразных, бессовестных людей. 300 чаудур, которые, как уверяют 
киргизы, по наущению хана Сеид-Мохамеда, бросились было за нами с целью 
грабежа; но узнав чрез лазутчиков своих, бывших в составе нашего хивинского 
конвоя, о нашей бдительности, о неуклонном соблюдении нами военных 
предосторожностей, а также о нашем вооружении (тотчас по выходе из Хивы 
я умышленно дал заметить хивинцам действие наших револьверов, им 
совершенно неизвестных), и дальности полета имевшихся у нас ракет (на 
третьем переходе после переправы через Аму, я, под 
[204] 
предлогом осмотра, 
не отсырели ли ракеты, велел спустить две из них), предпочли наброситься на 
мирные аулы киргиз, — считающихся такими же подданными хана, как и эти 
чайдуры, — чтобы не возвращаться с пустыми руками в свои кочевья, чем 
вступить в бой с моим конвоем, обладающим таким неизвестным и 
казавшимся страшным вооружением. Не могу достаточно нахвалиться духом 
и — преданностью моего маленького отряда. Мы переправились через р. Аму 
с третьею частью конвоя больными или крайне расслабленными 
последствиями перемежающейся местной лихорадки, которая пристает 
жестоко к людям, в первый раз приходящим в этот негостеприимный край, 
преимущественно осенью. Несмотря на пятнистый тиф, который показался у 
четырех прежде заболевших лихорадкою, посмотри на трудности пути и 
сторожевой службы, несносной жары днем и свежести ночей, несмотря на 
необходимость быть постоянно на стороже, ожидать нечаянного нападения и 
остерегаться нашего хивинского неблагонадежного конвоя, мы все были 
постоянно веселы и бодры духом. Я заставлял песенников петь беспрестанно 
во время похода, разговаривал и шутил с нижними чинами для поддержания в 
них бодрого настроения, что так важно в подобных обстоятельствах, и давал 
им от себя два раза в день чаю, что было для них новинкою, к которой они 
пристрастились. Водки у нас осталось, на чрезвычайные случаи, надобности, 
очень мало. В Кукертли, 12 Сентября, перешли мы границу бухарскую и 
расстались с хивинцами, но только 16 Сентября встретили мы жилище 
человеческое, С переправы через р. Аму мы остановились только однажды 
днем — 15 Сентября, потому что накануне вечером мне доставили очень 
любезное письмо Тохсабы (нечто вроде визиря, заведывающего 
иностранными делами и финансами), который в ответ на извещение, 
посланное с р. Аму о скором прибытии моем, выражал удовольствие со мною 
познакомиться и разные благожелания, но просил вместе с тем замедлить паше 
путешествие, так, чтобы мы не вошли в Каракульскую область прежде, нежели 
он успеет сообщить мне непосредственный отзыв эмира, которому он 
послал, 
[205] 
с гонцом, мое письмо. Выступив, несмотря на это 
предостережение, 16 Сентября, я был встречен и провожаем депутациями, 
высланными начальниками ближайших бухарских укрепленных городов — 
Усти и Чарджуя (первый на правом, а второй на левом берегу р. Аму). На 
последнем переходе встретил меня сам начальник Усти, который оказал мне 

---

большие (по азиатским понятиям) почести, развлекал ристалищем всадников, 
дикою музыкою и поднес всем нам угощение на биваке». 
«Только 17 Сентября покинули мы берег р. Аму и вступили в песчаные 
бурханы, отделяющие долину реки от Каракуля. Таким образом, не смотря на 
всевозможные и неожиданные препятствия, на отсутствие обещанного 
парохода и средства флотилии, я исполнил все то, что от меня требовалось в 
Петербурге, в отношении географическом и топографическом: около 40 дней 
провели мы на р. Аыу и сделали съемку и изыскания от устья Талдыка (работа 
Можайского, Зеленина и Недорезова) до Ханки: от Ханки прошлись мы по 
берегу реки, производя постоянно глазомерную съемку почти до высот 
Чарджуя, т.е. до поворота караванной дороги на Кара-куль в Бухару. По 
первоначальному предположению я должен был высидеться с парохода 
«Перовский» как раз в том пункте, до которого мы дошли вдоль реки. Правда, 
что пароходу предстояло подняться выше, без меня, но не моя вина, что 
оказалось невозможным пополнить это в нынешнем же году. Не надо 
отказываться от осуществления этого плавания и настойчиво возобновлять 
преследование той же цели, с будущей весны, на что я и буду настаивать по 
возвращении в Петербург». 
«Мы были первыми европейцами, видевшими р. Аму на пространстве 
между Ханки и Усти и во всяком случае первыми европейцами, 
пропутешествовавшими в этой местности и изучившими эту реку на 
протяжении 
2/3
ее течения. В начале восемнадцатого столетия какой-то 
итальянец (которого хивинцы считали за часового мастера) прошел вдоль р. 
Аму около 
2/3
пути из Хивы в Бухару и потом свернул, по караванной дороге 
прямо, в Бухару, не 
[206] 
доходя до Кукертли. Жаль, что не осталось, сколько 
мне известно, ни следов, ни описания его интересного путешествия». 
«Пройдя сыпучее песчаное взволнованное море бурханов (сыпучие 
пригорки), мы взошли в долину Заревшана и были приняты торжественно в 
Каракуле 19 Сентября. Несколько чиновников (из которых два поважнее, 
близкие родственники Тохсабы были присланы из Бухары для нашей встречи. 
Нас обкормили бухарскими разнородными сладостями, конфектами и 
вареньями, а я за всю эту гадость отдаривал подарками всех без исключения 
присланных нам навстречу чиновников, распределяя ценность подарка по 
степени важности и значения чиновников, что требует не мало тонких, 
щекотливых и неудобопонятных для европейца соображений. После 
утомительного перехода 20 Сентября, мы сделали на другой день (21) лишь 
верст двадцать, чтобы расположиться в последний раз, перед вступлением в 
Бухару, биваком, верстах в 2-х от городских стен. Остальная часть этого дня 
(Воскресенье) была употреблена на приготовления ко вступлению в столицу 
бухарскую: разделывали вьюки и чемоданы, чтобы одеть конвой и всех нас в 
парадную форму и пообчиститься. Все хотели щегольнуть не только собою, 

---

но и лошадьми, которым давали в последние дни корму более 
обыкновенного». 
«Около 10 часов утра 22 мы тронулись. Заметили мне, что Понедельник 
— дурной день для вступления в столицу и для начала дела в особенности в 
такой стране, где многое с нами может случиться. Тем не менее мы храбро 
сели на коней, доказывая тем, что не верим предрассудкам, а полагаемся во 
всем на милость Божию. Для торжественного вступления в город — Тохсаба 
прислал мне великолепного аргамака (молодой, резвый и железисто-серый, 
темной масти); на него было накинуто седло с бархатным чепраком: вышитым 
золотом, с серебряными стременами и серебряною уздечкою. Шествие наше 
устроилось в следующем порядке: 12 оренбургских казаков, по три в ряд, с 2 
конвойными офицерами шли впереди, предшествуемые несколькими 
полицейскими, вооруженными длинными шестами, которыми они 
били 
[207] 
население по головам, расчищая вам дорогу. Улицы были 
запружены толпою любопытных. За оренбургскими казаками ехали верхами 
попарно 8 чиновников эмира, высланные нам навстречу и одетые в 
разноцветные, ярко-пестрые халаты. За этою разношерстною дружиною, в 
нескольких шагах за самыми важными бухарцами, гарцевал невольно я, сидя 
на очень рослом (но сравнению с нашими киргизскими и башкирскими 
конями) аргамаке-жеребце 
128
, не подпускавшем никого к себе близко, а сзади 
меня, в «почтительном» расстоянии, вся моя военная и штатская свита, в 
мундирах. 10 уральских казаков, в их красивых и высоких шапках, и 12 
импровизованных драгун (стрелки, посаженные на лошадей) заключали 
шествие. Караван наш шел отдельно, чтобы не расстраивать общего 
впечатления. Погода была превосходная и толпы народа несметные. По 
прибытии в дом, нам отведенный, мы были, в последний раз, угощаемы 
чиновниками нас встретившими и сопровождавшими. Эти бухарские пиры 
повторялись ежедневно, от самого Каракуля, по два раза в день: в 7 часов утра 
и в 2 часа пополудни, и если мы были в движении, то должны были сделать 
привал, чтобы принять заготовленное по пути угощение. Подносили сначала 
массу разнообразных сладостей, а потом подавали мясные блюда и 
неизменный пилав, который я нахожу — очень вкусным; все оканчивалось 
чаем». 
«Дом, в котором мы поместились, очень обширен, с несколькими 
дворами, и находится в близком расстоянии от дворца эмира. Я занимаю 
комнату во втором этаже, в поперечном строении отделяющем наружный двор 
от среднего». «Комната эта в виде фонаря, с окнами на обе стороны и 
террасою, вроде балкона, с которой я могу обозревать все дворы и помещения 
моих спутников и конвоя, равно и конюшни лошадей». 
[208]
«На другой день после нашего размещения, Тохсаба приехал ко мне с 
официальным визитом, окруженный многочисленною свитою. Я принял его в 
мундире и предложил ему завтрак, по местному обычаю. После взаимных 

---

приветственных комплиментов я ему представил всех членов посольства и мы 
имели затем продолжительную конференцию по делам, касающимся 
политических и торговых вопросов и заключения дружественного договора. 
По местным воззрениям и установившимся обычаям, не принято чтобы 
иностранные посольства выходили из дома и показывались на улицах прежде 
представления самому эмиру или, по крайней мере, прежде получения какого 
либо отзыва на сделанные предложения. Опасаюсь чтобы эмир не вздумал 
заставить нас ожидать его в Бухаре в течение всей зимы если ему придется 
остаться в Ходженте, который он теперь осаждает и надеется взять. Желал бы 
получить от пего извещение, что он не может меня принять ныне, до 
окончания войны с Коканом. Вот уже 5 месяцев, потерянных в моей жизни, 
без ощутительного результата. Вы знаете, что в деловой моей жизни — и в 
особенности во время пребывания военным агентом за границею — я привык 
рассчитывать употребление каждой минуты дня, не желая тратить 
драгоценное время бесполезно, тогда как здесь я вынужден проводить целые 
дни без занятий умственных, без труда; сделаешься ужасным невеждою, от 
всего отстанешь и обленишься. Пять месяцев прошло в том, чтобы двигаться 
верхом или пешком, или сидеть неподвижно в лодке, уставать физически, 
чтобы потом отдыхать, есть и спать и еще бесплодно пререкаться с 
скотообразными людьми. Во что обращусь я если мне придется просидеть 
здесь, в таком же положении, еще 6 месяцев!» 
«Забыл Вам сказать, что во все время похода из Хивы в Бухару мы 
любовались чудесною и большою кометою, которая нам видна уже более 
месяца» 
«Моими теперешними спутниками я гораздо более доволен, нежели в 
начале нашего похода. Кюлевейн очень сформировался, трудолюбив и 
добросовестен. Но я никого почти из моих 
[209]
спутников, за исключением 
драгомана и в редких случаях (как напр. в Хиве) Кюлевейна, не могу 
употребить на сношения с азиатами, потому что эти дела нельзя иначе вести, 
как самолично, непосредственно или чрез драгомана, говорящего на понятном 
для местных жителей языке. Этого преимущества, к сожалению, ни у кого из 
моих спутников нет. Кюлевейн переписывает мои донесения и сообщения, 
записывает в журнале сведения политические и отлично исполняет должность 
казначея, так как он бережлив. Все остальные члены посольства собирают 
сведения каждый по своей части, но добрая половина моих спутников ровно 
ничего не делает, потому что здесь решительно нечего делать человеку 
специально неподготовленному к такого рода путешествию»... 
«Ожидаю самого печального последствия нашего несчастного 
странствования, потому что, по возвращении в С.-Петербург, я, без сомнения, 
буду преследуем завистью и злоречием. Хотел бы перенести всю ложь и злобу, 
— обычно изливаемые в известных сферах Петербурга на людей, что либо 

---

творящих необыденное, с тем самоотвержением и терпением, которые 
чувствую в себе в настоящее время Я совершенно здоров и бодр духом. 
Говорят, что здесь, под видом афганского и индейского торговцев, 
скрываются два тайных английских агента. Они свободнее нас могут 
действовать и делать внушения бухарцам, располагая денежными средствами 
и пользуясь тем, что их считают за обыкновенных купцов. Слежу за ними чрез 
Панфилова и двух. киргизов и стараюсь удостовериться, но разоблачить не 
могу...... Скоро же считаете Вы с Ковалевским наши переходы! Пока еще и 
нельзя надеяться окончить так скоро, как Вы предполагаете, мое здешнее 
пребывание. Ковалевский забыл видно, что он меня отправлял по крайней 
мере на целый год и что в Министерстве Иностранных Дел ожидали, что я 
буду в необходимости продолжить свое путешествие до 13 месяцев. Очень 
жалею, что, основываясь на словах Егора Петровича, очевидно, сказанных для 
Вашего утешения, Вы решили не посылать уже мне более газет 
и