Н. Игнатьев миссия в хиву и бухару в 1858 году

134
. 
[234]
Одеяние конвоя оказалось очень практическим, людям нашим очень 
полюбилось, сберегло их здоровье и придавало им непривычный для нашего 
глаза, но воинственный, прекрасный вид. 
Вместе с тем я усиливал настояния свои, — словесно и письменно — 
касательно документального подтверждения эмиром принятия наших 
предложений относительно торговли и плавания наших судов, тем более что 
мирза Азиз, в ответ на мое первое письмо, уведомил меня, что не смеет 
доложить эмиру просьбу мою, относительно нового подтверждения 
сделанных мне уступок, так как уже полученное мною официальное письмо, 
писанное мирзою Азизом по личному повелению эмира, должно считать 
документом вполне достаточным. 
Тохсаба заключил свое сообщениё намеком, что дальнейшие настояния 
мои по сему предмету могут быть приняты за недоверие к слову Наср-Уллы, 
данному мне непосредственно и потом, от имени эмира, подтвержденному 
письменно. 

---

Тем не менее, желая употребить все зависящие от меня меры для 
приобретения письменного дипломатического документа, подтверждающего 
важные уступки, сделанные эмиром, я беспрестанно к этому возвращался, под 
разными предлогами, и наконец написал Тохсабе в третий раз официальную 
бумагу, в которой настоятельно просил о выдаче мне, для ограждения моей 
личной ответственности пред Правительством, письменного обязательства 
относительно точного исполнения всего, мне эмиром обещанного. В то же 
время изустно стал я настаивать на выдаче мне засвидетельствованных копий 
тех писем, которые будут отправлены с бухарским посланником. Предполагая 
возможным, с азиатской точки зрения, что этому лицу будет поручено 
добиваться тех уступок со стороны России, которые были мною отклонены, 
или же сделать оговорки в статьях, мною требованных, я хотел иметь 
возможность заблаговременно о том получить верные сведения и 
своевременно употребить усилия для изменения инструкций посланника, 
который должен был меня сопровождать, и, во всяком случае, предотвратить 
недоразумения между мной и Министром 
[235] 
Иностранных Дел. Вместе с 
тем я старался внушить мирзе-Азизу сознание необходимости назначить 
посланником более достойного человека, нежели те, которые посылались 
доселе в Россию, и снабдить его, если уж азиатский этикет того требовал, 
более приличными и соответствующими нашим понятиям подарками, нижние 
халаты и т. и. 
Вследствие моих разговоров с Тохсаба, эмир назначил посланником 
своим приличнейшего из своих сановников — Недмеджина-Ходжу, имевшего 
почтенный вид и умевшего себя держать в обществе. соответственно своему 
новому званию. 
Имея в виду, что хитрый, лукавый Наср-Улла, согласившись в моем 
присутствии на плавание наших судов по р. Аму, был в состоянии изменить 
свои воззрения до будущего года и, чтобы не нарушать данного мне слова, а 
равно дружественных отношений к России, уговорить под рукою хивинцев 
сопротивляться проходу судов, оставляя его таким образом в стороне, я 
поспешил предложить мирзе-Азизу возвратить бухарского посланника 
будущее весною на пароходе по р. Аму. По докладе о том эмиру, принявшему 
благосклонно мою мысль, Тохсаба, по моему настоянию, объявил 
Недмеджкну-Ходже, в моем присутствии, что эмир разрешил ему вернуться 
будущею весною на пароходе. Я воспользовался сим, чтобы условиться с 
мирзою-Азизом и с несколькими из бухарских купцов, торгующих с Россией, 
что на будущий год будут приготовлены не громоздкие товары для пробной 
перевозки на пароходе, при обратном его плавании от кр. Усти к р. Сыру, а 
также что близ кр. Усти будет устроена бухарцами, во время стоянки нашего 
парохода, пристань, по указанию наших моряков, для выгрузки и нагрузки 
товаров и что нам предоставлено будет впоследствии право пользоваться 
местным каменным углем и покупать на р. Аму древесный и саксаульный 
уголь поумеренным ценам и наконец что начальник парохода, 

---

долженствующего прибыть на будущий год в бухарские владения, может 
обратиться за всем необходимым для парохода прямо к начальнику 
(губернатору) кр. Усти, который уже будет снабжен
[236] 
надлежащим 
повелением эмира, с тем чтобы не терять ему времени на испрашивание 
особого разрешения из Бухары, по каждому частному случаю, как это заведено 
в ханстве. 
Несмотря на встреченные затруднения для составления письменного 
обязательства, противоречившего понятиям Наср-Уллы и его сановников о 
дипломатических переговорах и международных обязательствах, и на мои 
неприятные для бухарцев настояния, должно сознаться, что в последние две 
недели нашего пребывания, в бухарской столице эмир был так внимателен к 
нам и предупредителен, что казался для всех знавших его прежде совершение 
иным, нежели в продолжение всего своего долгого царствования, часто 
ознаменованного казнями, зверством и жестокостями. Озабочиваясь 
доставлением мне развлечения, эмир прислал по вечерам своих музыкантов, 
певцов, фокусника туземного, кукольный театр и наконец завалявшуюся где 
то во дворце электрическую машину, предполагая, конечно, что все это пас 
будет интересовать, занимать и забавлять. Не говоря уже о том, что в день, 
когда мне сообщено было о принятии моих предложений, эмир сам прислал 
адъютанта своего предложить мне поспешить донести о том в Петербург с 
нарочным, предварив, что я скоро могу вернуться; он прислал, через несколько 
дней после этого, придворного чиновника уговорить меня покататься верхом 
по городу, побывать на базарах и осмотреть достопримечательности, что я 
исполнил на другой день. Осведомившись, что уличные мальчишки бросают в 
нижних чинов конвоя камни, эмир рассердился и приказал градоначальнику 
принять строгие меры, чтобы «гостям его не было наносимо обид». 
У нас со двора как то украли конвойную лошадь. После тщетных 
розысков, опасаясь, что это может повториться, а наши лошади, втянутые в 
походные движения, нам были крайне ценны для обратного путешествия, я 
призвал пристава и потребовал от него чтобы были приняты самые 
энергические меры для отыскания лошади, грозя иначе пожаловаться 
непосредственно эмиру. Каково же было наше удивление, когда на другой 
день лошадь, угнанная за 
[237]
несколько верст от Бухары похитителем, была 
приведена в нашу конюшню обратно, а дежурный при воротах урядник 
пришел доложить начальнику конвоя, что какого-то человека, с распоротым 
животом, бросили у наших ворот. Оказалось, что это был вор, казненный 
смертью по личному повелению эмира. Потом мы узнали, что в 
предупреждение моей жалобы городская власть поспешила доложить Наср-
Улле о воровстве лошади, и эмир, призвав градоначальника, объявил ему, что 
он будет бит палками, если в 24 часа не найдет вора и не возвратит посольству 
украденной лошади. 

---

Бухарское купечество, проведавши о сделанных нам торговых уступках, 
было очень недовольно этим и стало изыскивать средства для 
воспрепятствования или, по крайней мере, затруднения нашим купцам 
личного приезда в Бухару; в этом смысле туземные торговцы ходатайствовали 
перед сановниками и самим эмиром, но Наср-Улла не обратил никакого 
внимания на эти происки и ответил решительным отказом, дав заметить, что 
он будет рад видеть русских купцов в столице своей. При сборах наших в путь, 
узнав, что нам нужна водка, прислал предложить мне распорядиться, чтобы 
начальник посольского конвоя сам отобрал у евреев — единственных 
обладателей водки, приготовляемой ими из винограда — все потребное для 
нас количество. Евреи выгоняли водку для собственного употребления, и, 
чтобы мусульмане не уклонялись от закона, открытая продажа евреям была 
запрещена, а потому они не хотели и нам продать, на что мы и пожаловались 
одному из чиновников, бывших с нами в сношении. 
Все эти действия эмира не соответствовали существовавшим до тех пор 
в Бухаре фанатизму, местным обычаям, понятиям народа и принятым 
правилам и доказывали, несомненно, необычайное расположение эмира к 
русскому посольству. 
Адресуя отцу последнее письмо из Бухары, 30 октября, я выразился 
следующим образом: «Не желая покинуть Бухару не кончивши основательно 
дела, которое пошло удачнее, нежели когда 
[238]
либо можно было ожидать, я 
вынужден был остаться несколько дней долее, нежели предполагал при 
отправлении предыдущего письма к Вам, с целью письменно закрепить все, 
что мне было обещано эмиром, а равно и то, что уже заявлено было мне 
сообщением Тохсаба. Без этой предосторожности я мог рисковать, что эмир 
отречется, по азиатски, от всего того, о чем мы условились. Я не заключаю с 
эмиром договора по той простой причине, что обоюдных уступок быть не 
может в данном случае, и я ничего не мог обещать из того, чего они от меня 
здесь добивались. Но я надеюсь, что избрал выгоднейший путь для России, 
чем заключение формального договора с Бухарою, ибо выгоды, которые он 
мог бы доставить, весьма малым отличаются от уступок, ныне сделанных нам, 
а в то же время всякий договор влечет за собою уступки и льготы с нашей 
стороны. Я вообще того мнения, что мы уже слишком много делаем уступок и 
льгот всем иностранцам на счет собственных интересов, чтобы еще делать 
таковые диким среднеазиатским ханам, которые по милости нашей 
нравственной слабости и снисходительности, смеют относиться к нам на каких 
то правах равенства. Я избегнул всяких уступок с нашей стороны — даже тех, 
на которые был уже уполномочен при отправлении из С.-Петербурга, 
предоставляя самому Министерству Иностранных Дел случай и удовольствие 
их сделать, если оно непременно этого желает. Тем не менее я вытребовал от 
бухарцев все, что мне указано было в инструкциях Министерства и даже 
свыше указаний, данных мне в руководство. 27-го дана была мне прощальная 
аудиенция эмиром, а сегодня получил я наконец официальные бумаги, 

---

которые я требовал. Я ухожу отсюда в сопровождении бухарского посольства 
и слона, подаренного эмиром Государю. В последнее время нашего 
пребывания здесь, мы не только пользовались полною свободою, но мы 
сделались большими приятелями с эмиром, который мне доставлял прогулки 
в город, осмотр мечетей, училищ, базаров и проч., присылал мне своих 
актеров, фокусников, музыкантов придворных и певцов, чтобы меня, яко бы 
забавлять и развлекать в 
[239] 
длинные и скучные вечера, проводимые мною 
в одиночестве, в моей комнате. Мы почти ежедневно пересылались мелкими 
подарками. Однажды вечером Наср-Улла прислал мне старую электрическую 
машину, каким то образом попавшую в его дворец, и изъявил желание, чтобы 
я ему сказал мое мнение на счет улучшений, которые яко бы сделал в ней какой 
то наш беглый татарин. Можно себе представить состояние, в какое приведена 
была эта машина, невежественными людьми, с нею обращавшимися. 
Бухарский посланник везет Вам от имени Тохсаба и по повелению эмира 
письмо с любезностями на мой счет и подарки (несколько халатов и 
кашемирская шаль). Это должно служить Вам, по понятиям туземцев, 
доказательством, до какой степени меня здесь ценят и почитают, хотя я о 
возвеличении своей личности здесь вовсе не заботился. Обыкновенно в Бухаре 
звание посланника в России возлагают на самую ничтожную при здешнем 
дворе личность, но на этот раз облечен в это звание человек богатый, один из 
важнейших по положению своему при дворе и по знатности своего 
происхождения. Он везет с собою подарки лучше прежних. Утверждают, что 
отличия, мне здесь оказанные, беспримерны в летописях отношения Бухары с 
европейцами. Сознание, что я, русский, первый из европейцев занял здесь 
подобающее положение, вместо приниженного, которому предшественники 
мои, по неволе подчинялись, мне тем более приятно, что начало наших 
азиатских похождений было менее благоприятно, нежели можно было 
ожидать и что все случившееся удовлетворило мою совесть убеждением, что 
я исполнил свой долг неукоснительно и что в этих варварских странах я не 
уронил достоинства нашего дорогого и великого Отечества». 
«Мне передают, что Бутаков злится на меня за то, что я, честным 
образом, не хотел обнадежить его в том, что всю ответственность за его 
непредусмотрительность и его промахи я возьму на себя и исполню все 
желания его для удовлетворения его тщеславия. Под видом добросердечного 
моряка скрывается честолюбец не чуждый интриги. Он очень умен и 
образован, но 
[240] 
слишком себялюбив и лукав иной раз, что несовместимо с 
обязанностями доброго и полезного слуги Отечества в этом дальнем крае. С 
половины Июня он мне не написал ни отроки, и у меня о флотилии ни слуха, 
ни духа, хотя она считается вместе с своим командиром, под моим 
начальством во все продолжение нашей экспедиции, и я понятно, уклонялся 
от ссоры, поводов к которой было множество. До моего сведения доводят из 
Оренбурга, что Галкина уверяли на пароходе «Перовском», — на котором он 
остался не по моей вине и противно моему желанию, — что я его умышленно 
удалил из Хивы, чтобы не брать его с собою в Бухару. Формально готов 

---

протестовать против этой лживой клеветы. Я жалею об удалении Галкина 
более, вероятно, нежели он сам, потому что отношения мои о Катениным 
могут лишь ухудшиться при отсутствии при миссии его чиновника особых 
поручений, и я, при возвращении его к посольству, мог получить 
обстоятельные сведения о происходившем в устье р. Аму между Бутаковым и 
хивинцами. Признаюсь, что эти беспрестанные интриги и личные усложнения 
мне ужасно противны. 
31 Октября надеюсь выступить и пройти благополучно песками Кизыл-
Кума. Перст Божий видимо над нами, Милость Всевышнего нас охранит до 
конца, и мы скоро свидимся». 
Так как мне поручено было выследить английские происки в средней 
Азии, проследить за английскими агентами, собрать сведения политические о 
всех соседних с Бухарою владениях и наконец попытаться войти в сношения 
и в связь с Ханыковым, отправленным в то время в Афганистан, то на эти 
предметы обратил я особенное внимание. Расспросами собрано не мало 
материалов и все они доставлены, по возвращении моем, директору 
Азиатского Департамента, Егору Петровичу Ковалевскому. Почетный прием, 
сделанный русской миссии эмиром, поразил не только жителей города 
Бухары, но и пребывавших там жителей мелких соседних ханств, афганцев и 
индейцев. Молва о том несомненно разнеслась и произвела впечатление в этих 
странах. 
Относительно 
англичан 
эмир 
велел 
Тохсабе 
мне 
передать 
[241] 
словесно, что он очень хорошо понимает их коварные замыслы 
и знает, что самый надежный, могущественный и верный союзник Бухары — 
одна Россия, а потому он никогда не подастся Великобританским интригам и 
не только не намерен принимать у себя английских агентов, но пошлет сказать 
Дост-Мохамеду, чтобы он впредь не пропускал совсем англичан в Бухару. 
Бывшие в Бухаре, во время нашего приезда два яко бы английских агента, но 
выдававшие себя за афганских купцов, не были приняты даже мирзою Азизом 
и за несколько дней до нашего выступления отправились обратно в 
Афганистан. 
27 Октября рано утром эмир прислал подарки 
135
не только мне и всем 
моим спутникам, но даже всем нижним чинам; никто не был забыт. Вместе с 
тем он пригласил меня на торжественную прощальную аудиенцию. Когда я к 
нему подошел, он тотчас предложил мне сесть, довольно долго со мною 
беседовал и объявил официально об отправлении в Россию со мною Тохсабы 
Недмеджина Ходжи с подарками, выразив желание, чтобы между Россиею и 
Бухарою поддерживались постоянно частые сношения. На прощание он 
изъявил сожаление, 
136
что я так настойчиво желал вернуться к зиме в Россию, 
тогда как он первоначально надеялся, что мы проживем около года в г. Бухаре. 
Я воспользовался хорошим расположением духа эмира, чтобы представить 
ему не только всех членов посольства офицеров конвоя, но и нижних чинов. 

---

При выходе из внутреннего двора и прохождении нашем мимо других 
помещений дворцовых, случилось небольшое, но интересное замешательство: 
красавица жена эмира, отбитая Наср-Уллою у владетеля Шахри-Сябза, после 
кровопролитной войны, увлеченная женским любопытством посмотреть на 
невиданных ею Европейцев, высунулась было из какой то двери, выходившей 
на внутренний двор; невольно я остановился, увидя в нескольких 
[242] 
шагах 
от себя ошеломляющее женское лицо, которое испуганно, хотя и с 
очаровательною улыбкою, на нас посмотрело и тотчас исчезло под 
прикрытием гаремной прислуги, энергично заслонившей ее от нескромных 
взоров европейцев. 
Эмир хотел было, чтобы я выехал непременно на слоне из Бухары, 
корнак которого заставил его, когда я вышел, преклонить предо мною колена 
передних ног и попустить оглушительный привет хоботом, что, впоследствии, 
походом, повторялось всякий раз, как я обгонял слона, во время движения 
каравана, и что долго еще наводило панический страх на многих из наших 
лошадей, так что свита моя разлеталась в разные стороны, как только 
раздавался трубный привет слона. Но я нашел движение на слоне и, в 
особенности, посадку на него крайне неудобные в военной форме, с каскою на 
голове, и потому отклонил предложение эмира, обещав ему испробовать 
когда-нибудь, по выходе из города, этот способ передвижения, что и исполнил 
впоследствии. 
По возвращении нашем в дом, нами занимаемый, мне были выданы 
требованные мною копии с писем эмира к Государю Императору и мирзы 
Азиза к Министру Иностранных Дел, а равно и сшивок подарочных вещей, 
предназначенных Высочайшему Двору. Старания мои убедиться в том, что 
обещанное словесное эмиром и сообщенное визирем будет вполне 
подтверждено бухарским посланцем и упомянуто в ответных гравюрах, 
задержали нас до 31 Октября. 30-го вечером были переведены и сверены с 
инструкциями, данными. Недмеджину Ходже, копии с грамоты эмира на 
Высочайшее имя и с письма Тохсабы. 
31 Октября рапс утром, помолившись и усердно поблагодарив 
Всевышнего за окончание нашего пребывания в азиатской среде, мы 
выступили из города. До Кагатана, т.е. до 2 ночлега, нас провожали бухарские 
чиновники, и 1 Ноября, во время перехода, в честь моно был снова дан 
праздник, т.е. скачка «курбани» еще более обширного размера и 
многочисленнее, нежели та, которую 
[243] 
мне сделали близ Усти. Со времени 
вступления нашего в населенную долину Заревшана, до 2 Ноября, мы были на 
продовольствии бухарских властей, заботившихся весьма усердно и 
внимательно об удовлетворении нужд моих спутников и конвоя. 
Пред самым выступлением из города, представился еще раз случай 
проверить искренность расположения к нам эмира. Когда я обратился наконец 

---

к Тохсабе и градоначальнику с просьбою о немедленном сборе и присылке в 
дом миссии всех выданным нам пленных, предназначенных к возвращению в 
Россию, двое из них — Петр Колобов и Степан (действительная фамилия 
осталась неизвестной) — скрылись и от нас и от бухарской городской власти. 
Так как за 20 дней пред тем они изъявил вполне добровольно согласно 
вернуться на родину и скрылись, не предварив нас о том, что раздумали и 
изменили свое намерение (как кажется, оба были беглые и, разговорившись с 
казаками конвоя, они вероятно стали сомневаться в том, что не будут 
подвергнуты строгой ответственности за прошлое), то, чтобы отнять у наших 
беглых всякую надежду на возможность скрываться в бухарских пределах от 
русского начальства, — я потребовал, на первом же переходе, — когда 
определилось вполне, что в караване нашем не досчитывается двух из числа 
выданных людей, — у сопровождавшего нас Бухарского чиновника 
немедленного и более тщательного розыска и вторичной мне выдачи двух 
поименованных беглых. На второй день вечером оба они были привезены, под 
бухарским конвоем, на арбе в Кагатан и доставлены на наш бивак. Во время 
похода, пользуясь каждою остановкою, от бывших русских пленных 
отбирались назначенными мною членами посольства подробные показания об 
их прошлой жизни и довольно любопытные сведения о Бухаре, а равно и о 
всех соседних местностях, где нашим землякам довелось побывать. Сведения 
эти представлены частью в Азиатский Департамент, частью в Главный Штаб 
(тогда еще в Департамент Генерального Штаба). У одного из пленных, при 
осмотре 
взятых 
им 
с 
собой 
вещей, 
нашелся 
английский 
карманный 
[244] 
молитвенник небольшого формата, на страницах коего 
несчастный Стоддарт, сидя на дне клоповника, записывал предсмертные свои 
заметки, некоторые из которых написаны иголкою, смоченною в собственную 
его кровь. Имя этого пленного Федор Федотов и он купил этот молитвенник 
на медные гроши на базаре, когда продавали все вещи, принадлежавшие 
ограбленному и убитому английскому агенту. 
Молитвенник этот был выкуплен у Федотова и затем, впоследствии, 
возвращен семье Стоддарта, в Англии, одним из членов миссии, у которого 
книжка эта осталась в руках, по отъезде моем раннею весною следующего года 
в Китай, прежде чем вещи наши успели прибыть в Петербург. 
Нас выпроводили из города и населенной части Бухары с почестями, и 
мы безостановочно пошли на Север, к Буканским горам и в пески Кизыл-Кума, 
по обыкновенной караванной дороге, ведущей к форту № 1. 
Узнав от встречных наших киргиз, что в форте № 1, вследствие 
распространившихся в степи слухов, готовится значительный отряд, для 
встречи в Кизыл-Куме миссии, я тотчас отправил поспешно чабара, о двуконь, 
к коменданту, с просьбою отменить, если возможно, высылку отряда; так как 
снаряжение потребует больших непроизводительных расходов и подвергнет, 
в позднее время года, совершенно напрасно, войско отряда различным 

---

лишениям, тогда как посольство, с приближением к Сыр-Дарьинской линии, с 
каждым днем будет себя считать более и более обеспеченным от грозившей 
ему, может быть, прежде опасности. 
Бухарский посланец выступил из города на другой день после нас и 
догнал нас 3 Ноября на ночлеге. Он затем шел все время с нами, но становился 
на ночлег, по желанию моему, отдельно в некотором расстоянии от нашего 
бивака, чтобы не расстраивать нашего порядка и тех военных 
предосторожностей, которые мы должны были соблюдать до р. Яны, проходя 
по 
Буканским 
горам 
и 
Кизыл-Куму, 
где 
нам 
предсказывали 
появление 
[245] 
бродивших тогда шаек хищников и Коканцев. Слон, по 
непривычке к нему наших лошадей и страху, внушаемому им верблюдам, 
производил на первых переходах смятение в нашем караване: верблюды, когда 
он приближался, начинали суетиться, рвать веревки, — пропущенные через 
ноздри для того, чтобы они шли один за другим, по воле своего вожатого, — 
сбрасывали зачастую вьюки, и теснясь друг к другу, поднимали неистовый 
рев. Чрез несколько дней панический страх ослаб, а потом и верблюды совсем 
освоились со слоном. Помещаясь на биваке Бухарского посланца, слон 
выходил позже нас, легко догонял и опереживал караван, располагаясь на 
ночлег ранее нашего прихода. Так как до русской границы его должны были 
продовольствовать бухарцы, то нередко слона обижали кормом, не давая ему 
любимых им мучных лепешек и уменьшая положенную ему порцию. Слон 
терял тогда терпение и раза-два наделал нам немало хлопот и тревоги, выходя 
из повиновения и выражая свое негодование всем смертным. Подняв хобот и 
испуская дикие звуки, слон однажды бросился в наш бивак и устремился 
прямо к моей кибитке, отстраняя все препятствия и как бы желая подать лично 
мне жалобу, на обижающих его бухарцев. С трудом мы его успокоили; 
накормив его чем попало, мы дали возможность оторопевшему корнаку 
привести его снова в повиновение. Слон почему-то не мог равнодушно видеть 
осликов, на которых восседали некоторые из верблюдовожатых, в 
особенности во встречных нам караванах, и, проходя мимо, зачастую 
сбрасывал седока самым неожиданным ударом хобота и откидывал вместе с 
осликом в сторону. Так как я давал слону лакомиться сухарями и сахаром 
почти при каждой встрече, то умное животное относилось ко мне 
благосклонно, старалось отыскать меня на походе и всякий раз приветствовало 
меня трубным звуком (походившим на сигнальный выпуск пара из труб 
некоторых речных пароходов) и поклоном. 
С Недмеджином Ходжею мы часто беседовали и во время походного 
движения, и при бивачных остановках. Он перебывал 
[246] 
посланцем в Хиве, 
в Кабуле, ездил по разным поручениям в Гиссар, в Неймана, в Чарджуйскую 
область и занимал теперь при эмире должность селамагасси. Недмеджина 
считают знатного происхождения. Он умен, необыкновенно приличен, вежлив 
и доброго характера. В разговорах с ним узнали мы много любопытного про 
отношения между среднеазиатскими владетелями и про разные местности, им 

---

посещенные, а также и про виды бухарцев в отношении к нам. Таким образом 
я мог еще с пути предупредить директора Азиатского Департамента, что 
новый посланник будет просить то же самое, что и прежний бывший на 
коронации, Муладжан, а именно о сбивке таможенных пошлин с товаров, 
привозимых бухарцами в Россию, об отведении постоянных лавок на 
Нижегородской ярмарке, на подобие прежних Китайских, с тем чтобы 
торговцам бухарским не приходилось всякий раз нанимать особые 
помещения, а лавками этими мог бы распоряжаться эмир, распределяя их 
между бухарцами (эмир сам торговал в России, под именами назначаемых мы 
приказчиков, и желал извлекать личную пользу из постоянных лавок, которые 
были бы ему предоставлены), о даровании семействам бухарцев, живущим в 
России, права выезжать обратно в Бухару и снова возвращаться и о дозволении 
бухарцам торговать в Москве и в Петербурге непосредственно. 
Вследствие внушений, сделанных ему еще в Бухаре, по моему 
приказанию, Недмеджин уменьшил значительно свою свиту, содержание 
которой должно было пасть, с переходом границы, на наш счет, что при 
прежних посольствах, поглощало значительную сумму и причиняло немало 
хлопот властям нашим. Вместе с посланником и прислугою было всего 
пятнадцать человек. 
Хотя путь, который мы проходили, считался трудным, но он нам 
показался легче пройденного, и мы достигли 11 Ноября Буканских гор. С 
колодца Букан послал я последнее донесение свое в Министерство 
Иностранных Дел о результатах моего пребывания в Бухаре. Подложного 
корма мы уже нигде почти не могли найти, и бесчисленные остовы павших 
верблюдов, рассеянные по
[247]
всему пути, в особенности же близ колодцев, 
где мы останавливались на ночлег, свидетельствовали о тех лишениях, 
которым подвергаются все караваны, следующие на пространстве между р. 
Сыром и Бухарою. 
10 Ноября, когда мы подходили уже к Буканским горам, встретился нам 
рассыльный киргиз, отправленный ко мне из форта № 1 комендантом, с 
извещением, что, в противность моей просьбе, выслан нам на встречу отряд в 
250 человек, при 2-х орудиях и 2-х ракетных станках. 
Вследствие моего успокоительного извещения было сделано 
единственное изменение в прежних распоряжениях Генерал-губернатора: 
отряду приказано не доходить до Буканских гор, как предполагалось, а 
остановиться на р. Яны-Дарье, ожидая выхода посольства из песков Кизыл-
Кумских. 
Вот, что писал я отцу 12 Ноября с Буканских гор, у входа в песчаное 
пространство: «Меня выпроводили из Бухары с почестью и с тех пор мы идем 
безостановочно на север. До вчерашнего числа (т. е. 11 Ноября) погода была 

---

свежая, но необыкновенно приятная. Вчера стало вдруг очень холодно и шла 
изморозь. Завтра вступаем в пески, и надо пройти три дня без воды. Впрочем, 
я запасся в Бухаре, для миссии и конвоя, несколькими сотнями торсуков 
(кожаных жирных мешков), так что надеюсь не остаться без нужного запаса 
воды.