Н. Игнатьев миссия в хиву и бухару в 1858 году

137
На пути из Бухары мы уже раза два сделали два перехода по 
безводным местностям. Обратный путь, физически, самый трудный 
из 
[248]
пройденных нашим караваном. Надеюсь, с Божьею помощью, 
прибыть в форт № 1 около 25 Ноября и, отдохнувши не более трех дней, 
двинуться далее, Мне больше хлопот с моими спутниками посольства, нежели 
с целым конвоем и караваном. Претензиям, ссорам нет конца. 
Многочисленность миссии, разнообразие элементов, ее составляющих, и 
непривычка некоторых членов к перенесению таких трудов и лишений — 
главнейшее и самое важное для меня затруднение и источник постоянных 
неприятностей. 
Для 
довершения 
всех 
оригинальностей 
нашего 
странствования и испробования всевозможных способов передвижения, я 
ездил на сопровождающем нас слоне. Лошади наши по сие время не могут 
привыкнуть к этому животному и приходят в ужас при его появлении. Каждый 
раз, как слон проходит мимо меня, он отвешивает низкий поклон и 
приветствует хоботом. Слон до того к сему привык, что узнает меня издали. 
«Я убедительно просил Сыр-Дарьинское начальство не высылать ко мне 
отряда на встречу, считая это совершенно излишним, но просьба моя не 
исполнена, и сегодня я получил известие о прибытии по ту сторону Кизыл-
Кума огромного, для здешней степи, отряда, 250 человек при 2-х орудиях и 2-
х ракетных станках. Жаль мне бедных людей, подвергающихся совершенно 
напрасно лишениям, неизбежным и неразлучным с движениями по степи, в 
особенности в осеннюю, позднюю погоду. Запасы мною лично сделанные 
были так обильны, что у меня останется не менее 6 ящиков французской 
провизии. 
138
Еще из Хивы отправил я чрез одного преданного нам туркмена, из числа 
считающих себя русскими подданными, шифрованное письмо Ханыкову в 
Мешхед, на почтовой бумажке 
[249]
маленького формата, чтобы поставит 
нашего путешественника в известность о положении дел в Хиве и о наших 
движениях. 
Туркмен обязался доехать до Ирана, в случае надобности, и отыскать 
там русских путешественников. Разумеется, ему была обещана порядочная 
награда. Выступая из Бухары, я возобновил попытку войти в связь с 
Ханыковым и доставить ему сведения, могущие быть ему полезными при 
сношениях с Афганцами. 
Афганский торговец, проживавший некоторое время в Бухаре и 
возвращавшийся в Кабул, с нами сблизился, был нами обласкан и 
обнадеженный получением награды, при передаче письма яко бы моему 

---

родственнику, путешествующему по Афганистану с ученою целью, взялся 
доставить маленький конвертик (крошечного размера), заключавший 
нижеследующее шифрованное сообщение: 
«Окончив поручения на меня возложенные в Хиве и Бухаре, я выступил 
из Бухары 31 Октября на р. Сыр, возвращаясь в Россию. Эмир согласился на 
открытие русского судоходства по р. Аму и вообще принял нас очень ласково. 
Хивинцы не пропустили парохода далее Кунграда и приняли нас несравненно 
хуже, но можно надеяться, что они должны будут последовать примеру эмира 
бухарского. Подробная съемка р. Аму произведена от самого устья до высот 
Чарджуя. В Бухаре заметна чрезвычайная симпатия к восстанию туземцев в 
Индии, но эмир слишком занят Коканом и Хивою, чтобы думать о другом. 
Впрочем он не прочь воспользоваться первым благоприятным случаем, чтобы 
овладеть Балком и другими мелкими владениями, лежащими на левом береге 
р. Аму. К Дост-Мохамеду бухарцы питают большое недоверие, считая его в 
руках англичан. Желаю вам искренно успеха и благополучного возвращения 
на родину». 
Мне осталось неизвестным, дошли ли мои сообщения до Ханыкова и, 
если получил он их, то где и когда именно. Никакого от него отзыва до меня 
не дошло, а уехав вскоре потом в Китай, мне не случилось встретиться с 
нашим почтенным ориенталистом. 
[250]
Хотя при выходе нашем из Бухары кочующие близ караванного пути к 
р. Сыру киргизы были напуганы не только хивинскими слухами, 
распространившимися по степи, но и коканскою шайкою, вышедшею из 
Ташкента и ограбившею один из наших аулов; так что мы были в некотором 
затруднении при найме верблюдов, ибо верблюдовожатые опасались идти по 
предстоящему нам пути, — но все эти опасения оказались неосновательными, 
и мы совершили переход до р. Яны самым благополучным образом. Когда 
усталые и измученные отсутствием водопоя в течение 2 
1/2
суток верблюды 
инстинктивно почуяли, что выход из песков приближается и что вода должна 
быть близко, — они сани, без всякого побуждения верблюдовожатых, стали 
прибавлять шаг; верблюды и лошади разом повеселели, приободрились, 
подняли головы и стали жадно вдыхать в себя дальние и для нас еще не 
чувствительные влажные испарения Яны-Дарьи. Но когда, при спуске с 
возвышенности, мелькнула серебристая ленточка речной струи, тогда нельзя 
было уже сдержать животных: они все ускоряли шаг, перешедший скоро в бег. 
Подходя ближе, все устремилось к воде, перегоняя друг друга, так что я с 
трудом мог восстановить некоторый порядок в движении. Версты за три до р. 
Яны-Дарьи встретил меня начальник отряда подполковник Черняев, бывший 
тогда в должности помощника начальника Сыр-Дарьинской линии. Караван 
мой расположился биваком около отряда. Необыкновенно радостное чувство 
овладело всеми нами при виде наших молодцов-солдат и при звуках их удалой 
песни. Мы чувствовали себя как дона, вне всякой опасности и азиатского 

---

коварного злоумышления. Желая извлечь политическую пользу из 
бесполезной высылки нашего отряда, я воспользовался им для разъяснения 
столь темного и сбивчивого, в тогдашнее время, в глазах азиатов, вопроса о 
нашей границе с Хивою, Бухарой и Коканом. Как только мы пришли на бивак, 
я пригласил к себе бухарского посланца и поздравил его с прибытием в 
пределы русской Империи, сделал ему угощение по этому случаю и водил его 
по биваку отряда, показывая ему нашу пехоту и 
[251]
артиллерию и объясняя 
ему, что это пограничий наш отряд, встретивший нас, для почета, на 
граничной черте, обозначенной течением р. Яны. Недмеджин-Ходжа, 
считавший, вместе с эмиром и всеми бухарцами и хивинцами, что граница 
наша проходит по р. Сыру, крайне удивился моему заявлению, что она уже 
передвинута далее вперед на р. Яны-Дарью. Видя его изумление, граничащее 
с негодованием, я подробно ему объяснил, что притязания хивинцев ни на чем 
не основаны, что присутствие такого отряда показывает, что мы здесь хозяева 
и прочно водворились и что вообще окраина песков Кизыл-Кума должна 
считаться ныне нашею границею. Для вящего же убеждения его в 
основательности моих объяснений, я стал, в его присутствии опрашивать, в 
следующие дни, встречных киргиз: русские ли они, или хивинские подданные. 
Все разумеется отвечали, что они всегда были русскими подданными. Сверх 
того, я выяснил бухарскому посланцу, что мы могли бы даже заявить 
основательное притязание на владение Кизыл-Кумом, ибо часть наших киргиз 
кочует зимою в песках Кизыл-Кумских, но мы предпочитаем держаться ясной 
и определенной, естественной границы по р. Яне. Недмеджин-Ходжа был 
очень смущен по-видимому открытием новой русской границы в более 
близком расстоянии к Бухаре, нежели он мог ожидать, и послал на другой день 
рассыльного с донесением к эмиру. 
Наср-Улла, выждав уход посольства из столицы, отправился в Карши, 
Шехрисябз и Самарканд, для осмотра сих областей и раздачи наград за 
последний поход против коканцев. Прибывшему в Бухару в день нашего 
выступления оттуда хивинскому посланцу, Атанияз-бею, эмир приказал 
ожидать в Бухаре возвращения его из объезда. В Кокане возникли 
междоусобия между двумя братьями: ханом Худояр и Мулла-беком, 
расположившим в свою пользу киргиз. Так как Мулла-бек собирался 
низложить Худояра и обещал эмиру признать его верховным владетелем 
Кокана, то Наср-Улла выжидал до весны результата междоусобия, а между тем 
принял изъявление 
[252]
покорности от нескольких влиятельных лиц, 
явившихся к нему из Ташкента, за несколько дней до нашего выступления. 
По последним известиям, собранным по пути от киргиз, в ханстве 
хивинском произошли беспорядки и междоусобная война вскоре после нашего 
выхода из ханства: Кунград отложился, и там объявлен ханом, при поддержке 
киргиз и туркмен, Тюря-Сурья, происходящий от прежних независимых 
кунградских ханов. Хивинцы обложили город и собирались его взять осадою. 
Дарга, предназначавшийся посланником в Россию, назначен был мехтером. 

---

Каракалпаки, не сочувствуя хивинцам, опасались прямо принять сторону 
Кунграда и выжидали решительного оборота возникшего междоусобия, не 
принимая участия в борьбе. Такое положение ханства еще более подтвердило 
бесполезность заключения договора с Сеид-Мохамедом. Донося о положении 
дел в ханстве, я поспешил предупредить директора Азиатского Департамента, 
что при таких обстоятельствах сомнительно, чтобы хан отправил посольство 
в Россию, но что принять его и пропустить далее форта № 1 не следует ни в 
каком случае. При еще усилившейся слабости ханского управления 
осуществление будущею весною предположения об отправлении нашего 
парохода, с баржею вверх по реке к бухарским владениям, встретило бы 
меньше, нежели когда либо, препятствий. В доказательство, что положение, 
выдержанное мною в Хиве, в конце концов произвело некоторое 
отрезвляющее впечатление на Сеид-Мохамеда, служит то, что требование мое, 
заявленное хану перед выступлением, о выдаче урядника Уральского 
казачьего войска Курманова, взятого в плен Джанходжею и служившего 
впоследствии в хивинской регулярной пехоте, было исполнено: его выдали 
начальнику Сыр-Дарьинской линии тотчас после выхода моего из Хивы. Так 
как Курманов — человек развитой и бойкий, то он сообщил интересные 
сведения о Хиве, о киргизах и каракалпаках, а также и о туркменах, 
ближайших к ханству. 
Когда мы подходили к форту № 1, р. Сыр покрылся ледяною корою, и 
нам 
пришлось 
много 
возиться, 
чтобы 
переправить 
слона 
на 
[253]
противоположный берег. Умное животное сделалось любимцем моего 
конвоя, а скоро и отряда Черняева: при трудном переходе чрез крутой овраг 
слон добровольно помог перетащить застрявшую повозку, а однажды 
вытащил орудие, ловко подставивши хобот под ось лафета, и надвинул его на 
передок, так что уставшим лошадям оставалось очень мало труда, чтобы 
выйти на ровное место. Ступив осторожно на тонкий лед и чувствуя 
инстинктивно недостаток в нем крепости, слон заревел и быстро, круто 
повернул назад, отказавшись от дальнейших попыток перейти. Пришлось 
поливать водою ледяную кору, класть солому и дожидать достаточного 
утолщения льда, чтобы слон решился наконец послушать своего проводника 
и перейти на правый берег реки. По случаю наступивших сильных морозов с 
буранами пришлось нам оставить слона в форте № 1, до весны, вместе с двумя 
аргамаками, посланными ханом хивинским Государю. 
В форте № 1 бухарский посланник осматривал, по моему приглашению 
пароход «Перовский», очень ему понравившийся, и мы условились, что на 
будущий год, пред возвращением на оном в Бухару, он, во избежание 
недоразумений с хивинцами, предупредит письменно, одновременно с 
нашими властями, хана о плавании наших двух судов (парохода и баржи с 
запасом топлива) по р. Аму до кр. Усти. Из форта № 1 Недмеджин Ходжа 
послал обстоятельное донесение эмиру о водворении русской власти между 

---

киргизами, кочующими на левом береге р. Сыра, развив сказанное мною ему 
о границе нашей по р. Яне и до окраины Кизыл-Кума, 
Как только вошел я 23-го Ноября в форт № 1, комендант передал мне 
полученные из Петербурга конверты на мое имя. В одном из них нашел я 
Высочайшее повеление распорядиться дальнейшим следованием моего 
каравана, под прикрытием конвоя, в Оренбург, чрез кр. Орскую, а лично, 
передав начальство миссиею, а равно казенное имущество, Кюлевейну, 
спешить прибытием в Петербург, для получения особого назначения в 
Китай. 
[254]
Легко можно себе представить поразительное впечатление, которое 
могло произвести на меня, — только что вырвавшегося из рук хивинцев и 
бухарцев, — перспектива нового тяжелого странствования чрез всю Сибирь, в 
империю сына неба. Не смотря на неопределенность и неизвестность того, что 
мне предстояло в этой новой и, вероятно, продолжительной отлучке из 
родины, я принял бодро данное мне повеление, с полною готовностью 
послужить, с неослабным усердием, Царю и отечеству там, куда Промысел 
меня поведет. Дав прощальный обед всем моим спутникам и офицерам конвоя, 
простившись трогательно с нижними чинами, привязанность которых ко мне 
ощущалась, и раздав награды служившим мне лично, я сдал коменданту 25.600 
р. (звонкою монетою), образовавших остаток от суммы, отпущенной в 
Оренбурге в распоряжение посольства (67.000 р.), и оставил Кюлевейну на 
содержание миссии и для окончательных расчетов по путевым расходам 
14.000 р. 
По приведении в порядок спутниками моими материалов и дорожных 
заметок, собранных нами по пути разнородных сведений, приобретенных 
нами о Средней Азии, вместе с произведенными съемками, путевым 
журналом, астрономическими и метеорологическими наблюдениями, 
подробным денежным отчетом и пр., все это предоставлено было частью в 
Министерство Иностранных Дел, частью в Департамент Генерального Штаба 
и в особенности в управление Оренбургского Генерал-губернатора. Из числа 
данных мне из Азиатского Департамента подарочных вещей некоторые 
остались неизрасходованными, так как при раздаче их, точно так же, как и при 
расходовании денег, мы постоянно старались соблюдать самую строгую 
экономию. Вещи эти были представлены обратно в Департамент Кюлевейном, 
по возвращению его в Петербург. 
Купив кибитку, я впряг в нее пять верблюдов с одним запасным, нанял 
двух провожатых киргиз и одного казака и, взяв с собою Ш. К. Залесова, 
торопившегося к молодой жене своей (он женился перед самым походом), а 
также спутника 
[255]
всех моих путешествий, камердинера Скачкова и повара, 
ехавших за нами на наемных лошадях, в санях, пустился на весьма 
рискованное, в тогдашнее время года, путешествие без дороги, по снегу, на 

---

колесах, до укр. Уральского. В Кара-Кумских песках было еще сносно, хотя и 
очень холодно, с ветром, по при выезде из них на степную равнину, между 
озерами стала падать пронизывавшая нас изморозь, а затем поднялся 
сильнейший буран, при значительном морозе, все увеличивавшемся, от 
которого мы все окоченели. Буран до того усилился к вечеру, что запряженных 
верблюдов не было нам видно из повозки и вожатый киргиз, отошедший шага 
на два в сторону, пропал без вести и, вероятно, погиб, не смотря на наши 
отчаянные крики, он не мог найти нас и исчез в пространстве. Другой киргиз, 
слезший с верблюда, чтобы отыскать нам выезд из какого-то оврага, куда нас 
занесло, также исчез в буране, и, вероятно, замерз. Вылезли мы кое как из 
углубления, но так как уже стемнело, мы все были истомлены, так как уже 
сутки ничего не ели, а верблюды и лошади изморились и едва передвигали 
ноги, идти же вперед, при невозможности ориентироваться и без погибшего 
вожака нашего, было немыслимо, а потому я решился остановиться и 
попытать согреть моих спутников чаем. Но развести огонь было трудно. 
Топлива нигде нельзя было достать. Общим советом решили сжечь запасные 
ось и колесо кибитки и, бесполезные нам при таких обстоятельствах, два моих 
седельных ленчика. С трудом разведи драгоценный огонь и поставили на него 
металлический чайник, бывший всегда с нами, набив в него ногами снегу 
(руки до того замерзли, что мы не могли ими владеть). Хотел я 
воспользоваться бочонком рому, взятого со мною на дорогу, чтобы оживить 
моих спутников, которые были совершенно обессилены и упали духом, 
ожидая каждую минуту замерзания одного из нас в эту ужасную ночь; но 
оказалось, что ром обратился в кусок льда. Тем не менее нам удалось таки 
выпить по стакану снегового чая, который нам показался вкусным и даже 
целебным. Но затем небольшой костер наш потух, и мы погружены были 
в 
[256]
совершенную темноту, с беспрерывным завыванием и свистом 
снежного урагана. Так простояли мы 18 часов, занесенные снегом до того, что 
немыслимо было двинуться. Я старался поддерживать жизненные силы в себе 
и в спутниках, ободряя их словами, шутками, ударяя их по рукам и ногам для 
приведения крови в движение и чтобы не дать им заснуть. Несколько раз 
наступали минуты, когда я начинал думать, что все усилия мои будут тщетны 
и что едва ли кто из нас выйдет живым. 
У Скачкова делалась икота и он уже так застывал, что я едва мог 
привести его в чувство. Один из двух оставшихся при нас киргиз совершенно 
замерз. 
Наконец буран стал стихать, и мы могли осмотреться. Кочевавший аул 
заметил признаки нашего присутствия и чрез несколько времени помог нам 
отгрести заваливший нас снег. К вечеру прибыли мы в Уральское укрепление, 
и добрый комендант удивился, что мы уцелели, когда увидел, что вся одежда 
на нас одеревенела и что надо было разрезать рукав моего мехового пальто, 
чтобы его снять. Комендант, зная по опыту, как обходиться с 
обморозившимися людьми, не позволил нам ничего есть в течении нескольких 

---

часов, а поил чаем, чайною ложкою, пока мы постепенно не отогрелись. Когда, 
отдохнув и отогревшись у коменданта, мы тронулись в путь уже на полозьях, 
то опять пришлось проплутать ночью, потому что утихший было в течение 24-
х часов буран снова возобновился, но довольно умеренно на этот раз. В 
течение 12 часов мы успели сделать таким образом одну лишь станцию, не 
смотря на обычную скорость езды киргизках почтовых лошадей. 
Из Уральска мы продолжали путь на переменных почтовых лошадях до 
кр. Орской и потом по линии до Оренбурга. Бураны и метели нас 
преследовали, но не в таких ужасающих размерах, как около Уральского 
укрепления. В Оренбург прибыл я 6 Декабря, в день моих именин, около 10 
часов вечера и прямо, в дорожном одеянии полукиргизского покроя, явился в 
дом Генерал-губернатора, где было собрание. Так как входить 
[257]
в 
гостиные, наполненные оренбургским обществом, не было возможности, то я 
просил адъютанта вызвать Генерал-губернатора в переднюю. Александр 
Андреевич, по последним стенным вестям, считал меня погибшим при 
нападении на караван шайки туркмен и, во всяком случае, никак не ожидал 
такого скорого окончания моего пребывания в Бухаре и необыкновенно 
быстрого, для того времени и в такое время года, переезда с р. Сыра в 
Оренбург; а потому, выйдя ко мне и не предупрежденный адъютантом о том, 
кто такой, одетый по азиатски, его вызывает, всмотревшись в меня стал 
креститься и меня крестить, как пришедшего с того света; он казался очень 
смущенным, когда признал меня и услышал от меня, что, окончив данное мне 
поручение, я намерен на другой же день уехать в Петербург, вследствие 
полученного в форте № 1 повеления, ему неизвестного. Генерал-адъютант 
Катенин желал меня задержать в Оренбурге с тем, чтобы вместе ехать в 
Петербург, куда он намерен был отправиться через несколько дней; но я 
объяснил ему невозможность, в которой нахожусь, не исполнить 
Высочайшего повеления поспешить прибытием в столицу. Пришлось однако 
же остаться сутки для того, чтобы переговорить с Генерал-губернатором о 
среднеазиатских ханствах, о делах относящихся до края, ему вверенного, 
сообщить ему собранные мною сведения, а также ходатайствовать о 
награждении лиц его ведомства, служивших под моим начальством во время 
нашей, экспедиции и меня сопровождавших. Вместе с тем я виделся с 
управляющим пограничною комиссиею, заведовавшим Киргизскою степью д. 
с. с. Григорьевым и передал ему все впечатления, вынесенные мною из бесед 
с исетовцами и из наблюдений над существовавшем тогда управлением 
султанов правителей, с их жалкими письмоводителями, — которые 
набирались из отребьев чиновничества, — наделенными нищенским 
жалованьем и введенными таким образом в соблазн киргизского 
грабительства. Эти беседы дали мне возможность оценить русский склад 
светлого ума и восточную начитанность Григорьева, с которым я 
и 
[258]
впоследствии остался в наилучших отношениях. В одном я никак не 
мог придти к соглашению с Генерал-губернатором, это в: вопросе об р. Аму-
Дарье и об выставляемой мною необходимости перенести нашу флотилию с р. 

---

Сыра на р. Аму, заняв устье этой реки и став твердою там ногою, чтобы 
держать в руках хивинское ханство, завладеть всею торговлею от устья до 
верховий реки... и возобновить нашу попытку ввести пароход с будущей 
весны. Генерал Адъютант Катенин пренебрегал р. Аму и обращал особенное 
внимание на р. Сыр и на экспедицию против Джулека и Туркестана, для 
удлинения Сыр-Дарьинской линии. Я был против постепенного покорения 
небольших глиняных коканских крепостей и непроизводительной растраты 
наших сил и денежных средств на ничтожные результаты, когда всем 
известно, что горсть азиатов может долго, упорно защищаться за 
глинобитными стремами против многочисленного европейского войска, тогда 
как масса тех же самых азиатов не устоит в открытом поле против сомкнутой 
горсти хорошо предвидимых солдат наших, 
Переезд из Оренбурга через Симбирск и Москву, несмотря на 
наступившие сильные морозы, совершил я очень быстро на почтовых до 
Москвы, а оттуда по железной дороге, и прибыл в Петербург до Рождества. 
Возвращение мое было до того неожиданно для всех, в особенности после 
мрачных донесений Генерал-губернатора, предсказывавшего мою конечную 
гибель, на основании степных слухов, что, когда я вошел без доклада в кабинет 
отца и застал его за чашкой чая (поезд московский тогда приходил рано 
утром), то он был так поражен моим появлением, что первоначально испугался 
и стал меня крестить издали, как бы преследуемый призраком. 
Государь принял меня весьма благосклонно и в самых лестных 
выражениях благодарил за службу и понесенные труды. 
Его Величество тотчас же сообщил мне, что, по решению специального 
Комитета, собранного для обсуждения китайских 
[259]
дел и по предложению 
графа Путятина, я избран, чтобы отправиться в Пекин, для весьма важного и 
трудного поручения: покончить миролюбиво наши пограничные дела с 
Китаем, начатые Муравьевым, и вынудить ратификацию Айгунского 
договора, заключенного между Генерал-губернатором Восточной Сибири и 
местным Манджурским Генерал-губернатором И. Шанем, но при исполнении 
которого встретились, неожиданно большие препятствия со стороны 
Пекинского правительства... Вместе с тем — Его Величество объявил о 
пожаловании мне креста Анны 2 степени с короною. Я благодарил за доверие, 
но старался отговориться от поездки в Китай полным незнанием страны, 
трудностью самостоятельного дипломатического поста на таком громадном 
расстоянии от Петербурга, с затруднительностью получения современно 
инструкций и в предвидении непосредственного столкновения с 
противоположными 
нам 
западноевропейскими: 
интересами 
и 
их 
представителями — опытными дипломатами. Государь ответил мне, что Он 
убежден что поручение это мне по плечу, что я это доказал уже в Париже и 
Лондоне, как свидетельствовали обо мне граф Киселев, барон Бруннов и граф 
Хрептович, а ныне граф Путятин, лично оцепившие услуги, мною оказанные 

---

Правительству в Париже и Лондоне (граф Путятин был одновременно со мною 
в Лондоне, в качестве морского агента), что впрочем в Комитете, 
состоявшемся под председательством самого Государя, все Члены оного: 
Великий Князь Константин Николаевич, князь Горчаков, граф Путятин и 
генерал Ковалевский были единогласно того мнения, что в Пекин нужен 
человек энергический, знакомый с английскою политикою на востоке и что 
никому нельзя поручить этого деда, как мне, тем более, что тут нужны еще 
специальные военные сведения, так как дипломатическое поручение 
сопряжено с отправкою китайцам оружия, орудий и инструкторов, обещанных 
Пекинскому правительству Графом Путятиным. Я попытался сослаться на 
последствия выдержанной на р. Аму лихорадки с кровавым поносом и 
перенесенные трудности зимнего перехода 
[260]
через степь, но Государь 
прервал меня замечанием, что «ты отдохнешь здесь два, три месяца и надеюсь, 
с Божьею помощью, поправишься совсем». Мне оставалось преклониться 
перед Царскою волею и исполнить в то же время приказание Его Величества 
составить план будущих действий наших на р. Аму, в Хиве и в Бухаре и 
представить его в Министерство Иностранных Дел с тем, чтобы можно было 
иметь в виду мое мнение, когда вопрос будет обсуждаться в Петербурге, по 
представлению начальника пограничного края. Я воспользовался сим случаем, 
чтобы представить Государю о необходимости повторить будущею весною, 
при лучшей подготовке и обстановке, попытку ввести суда наши в р. Аму, 
пользуясь отличным предлогом возвращения бухарского посланца, и занять, 
впоследствии, устье р. Аму, став там твердою ногою, в виду того, что для 
флотилии нашей нет будущности на р. Сыре, а господство наше в бассейне р. 
Аму может управиться, при плавании наших судов вверх по реке до Чарджуя 
и даже до высот Балка. Я выставил Государю неудобство различных воззрений 
административных систем, проводимых Его Именем в киргизской степи двумя 
губернаторами, Омским и Оренбургским, часто между собою не 
согласующихся и преследующих нередко противоположные цели, что вредно 
для России, непонятно пи для наших подданных киргиз, ни для соседей наших, 
азиатских владетелей и чем постоянно пользуется хан Коканский. Когда Его 
Величество спросил меня: какое же средство положить предел разномыслию 
наших деятелен в степи, я ответил: соединить Сыр-Дарьинскую линию с 
Сибирскою, продвинуть их вперед, чтобы выйти из пустынь, облегчить и 
удешевить содержание наших степных укреплений, подчинив всю киргизскую 
степь одному Генерал-губернатору, а не двум