Н. Игнатьев миссия в хиву и бухару в 1858 году

разделения ханства между Россиею и Бухарою и совокупных неприязненных 

---

действий против Сеид-Мохамеда надлежало бы заблаговременно условиться. 
Не будучи уполномочен входить в такие переговоры и не зная видов 
Правительства и взгляда Министерства Иностранных Дел относительно 
занятий нами устья р. Аму, так как это было лишь мое личное мнение, 
основанное на затруднениях, встреченных нашею Аральскою флотилиею, я 
уклонился от дальнейших разговоров по этому предмету. 
16 Октября, вечером я поспешил письменно благодарить эмира и мирзу-
Азиза за заявленное мне согласие на наши требования, но объяснил им, что 
хотя я уже послал о том извещение в С.-Петербург, согласно желанию эмира, 
но должен предупредить, что, по существующим в Европе дипломатическим 
обычаям, простого уведомления Тохсабы мне недостаточно и что я буду 
ожидать писем эмира Государю Императору и мирзы-Азиза к Министру 
Иностранных Дел, которые служили бы подтверждением обещанного ныне 
мне, и прошу мне доставить для моего личного сведения, копии с этих 
документов. 
Что же касается до враждебных нападений на посольство, то я сообщил 
мирзе Азизу, что считаю совершенно невероятным, чтобы хивинцы дерзнули 
остановить посланца Русского Императора и что если бы я в этом сомневался, 
то имею всегда возможность дать знать об угрожающей опасности на Сыр-
Дарьинскую линию, откуда могут выступить немедленно «значительные 
отряды для уничтожения всяких замыслов, нам враждебных». 
Как бы в подтверждение моего заявления, но без прямого вызова с моей 
стороны, а на основании слухов распространенных не только в Хиве и Бухаре, 
но и в киргизской степи, о замыслах хищников хивинских и туркменских 
напасть на караван посольства при следовании его на р. Сыр из Бухары, слухов 
дошедших до г. Оренбурга с быстротою передачи киргизами 
[231] 
разных 
степных новостей, — по распоряжению Генерал-губернатора был двинут из 
форта № 1, тотчас по получении известия о нашем выступлении отряд из двух 
рот и двух орудий при сотне казаков, под начальством подполковника 
Черняева (Михаила Григорьевича, моего бывшего товарища по Военной 
Академии Генерального Штаба), который и встретил нас на р. Яны-Дарье, при 
нашем выступлении из безводных песков Кизыл-Кумских. 
16 Октября писал я отцу моему: 
«Принимаюсь за перо под впечатлением самой живой, самой 
неподдельной радости: сёйчас получил извещение, что эмир согласился на 
наши предложения и дней через 6 даст мне прощальную аудиенцию, так что 
дней через 10-12 я, если Бог поможет, выступлю в обратный путь на родину. 
Если все обойдется благополучно и Бог даст здоровья, надеюсь день моего 
рождения провести в кругу родном, а может быть при особенном счастье, 
добраться в С.-Петербург и к новому году». 

---

«Так это было бы хорошо, что мне не верится в возможность. Я привык 
теперь при благоприятном обороте, равно и при неудаче, одинаково умерять 
настроение духа, чтобы не слишком резко ощущать то и другое. Жизнь так 
изменчива и прихотлива, что можно с ума сойти, если слишком поддаваться 
радости или горю. Надо установить в себе духовное равновесие». 
«Вероятно, ко времени прибытия нашего в Оренбург, Александр 
Андреевич (Катенин) уже уедет в Петербург, но, во всяком случае, я не 
предполагаю оставаться в Оренбурге более 3 или 4 дней. 
«Вернувшись в Бухару 11 Октября, в полдень, эмир тотчас же пригласил 
меня к себе. Несколько чиновников и придворных сановников были присланы 
ко мне, чтобы условиться относительно церемониала; было довольно трудно 
придти к соглашению. Но под конец все было установлено, как следует, и 
церемониймейстер прибыл за нами, чтобы проводить нас во дворец. 
Несметная толпа запрудила все улицы и площадь перед дворцом, и наше 
шествие походило, действительно, на триумфальное и если 
[232] 
хотите, на 
театральный выход. Два самых красивых и рослых казака, на серых конях, 
открывали шествие, предшествуемые конною бухарскою полициею; 36 солдат 
и казаков шли за ними, неся на красных суконных подушках подарки Государя 
Императора; затем ехали верхами 10 церемониймейстеров и придворных 
сановников. Я следовал за ними, в некотором расстоянии, на отличном 
аргамаке богато убранном (для этого случая я купил великолепный чепрак, 
золотом шитый). Около меня ехал Кюлевейн, неся на бархатной подушке 
Высочайшее верющее письмо, а сзади нас, тоже верхами, все члены 
посольства, офицеры и нижние чины конвоя. Двое из моих сотрудников 
разбрасывали деньги в парод, по пути нашего следования. Народ рвался 
вперед, несмотря на сопротивление и палочные удары полиции, чтобы на нас 
ближе посмотреть; дрались и даже убивали друг друга, чтобы приблизиться к 
шествию и схватить монеты, сыплющиеся на толпу. Эмир был очень любезен 
и даже разговорчив, к великому удивлению бухарцев, трепещущих при его 
грозном виде. Он протянул руку и пожал мне мою по европейски чего он 
никогда ни с кем не делал до сего времени. Оно и было заметно по не умелому, 
резкому рукопожатию, стиснувшему мне мальцы болезненно. На другой день 
я послал ему подарки от себя, в благодарность за любезный прием (оружие, 
часы, подзорную трубку, гравюры и пр.). Эти подарки ему больше 
понравились, нежили вещи казенных фабрик которыми нас наделили, 
руководствуясь «прежними примерами» по заведенному в Азиатском 
Департаменте издревле шаблонному порядку. После разных обоюдных 
ухищрений, нескольких совещаний и письменных сообщений с одной стороны 
и с другой, мои дела, кажется, очень хорошо наладились: все наши 
предложения приняты, и Джон Буль ошибется в своих расчетах. Если успех 
будет полный, то я достигну его разве ради Ваших молитв, бесценные 
родители, потому что обстоятельства были крайне неблагоприятны, в 
особенности в Хиве. Желал бы я выторговать у эмира более, нежели было 

---

предположено, при моем отправлении, но вместе с тем не дать, в 
[233]
замен, 
никаких обязательств, которые могли бы связывать Правительство наше в 
дальнейших действиях. Эмир сани предложил мне отправить рассыльных 
киргиз с доброю вестью на р. Сыр. Вы увидите меня состарившимся лет на 
десять, но домашний очаг меня снова помолодит. Надеюсь, что теперь мною 
будут довольны в Петербурге. Бог свидетель, что я не мог или не умел ничего 
лучшего достигнуть в этой проклятой ханской Азии. Впрочем, я почти 
равнодушен к тому, что обо мне будут говорить. Совесть моя удостоверяет 
меня в том, что преданность моя Государю и отечеству и усердие к службе не 
ослабли ни на минуту, и этого убеждения для меня достаточно. Я ничего себе 
не — прошу и не ожидаю; лишь бы меня оставили в покое, и я предоставляю 
завистникам и недоброжелателям осуждать меня сколько им угодно....... До 
свидания (что за прелестное слово, которое я почти забыл выговаривать)». 
Так как Тохсаба мне сообщи, что эмир примет меня вскоре для 
прощания, и занят уже выбором посла, для отправления с нами в Россию, то я 
ускорил приготовления наши к обратному походу. А дела было немало в этом 
отношении: надо было приискать и напять надежных верблюдов, из числа 
обратных Оренбургских, чтобы поход наш казне обошелся дешевле, а 
верблюдовожатые были бы русские подданные и потому для нас более 
благонадежные. Надо было приготовить пятьсот торсуков (шкур смазанных 
бараньим салом для противодействия влиянию атмосферических резких 
перемен) для поднятия запаса воды нас людей и лошадей при переходе через 
безводные пески Кизыл-Кума. Сверх того, для сохранения здоровья нижних 
чинов конвоя, я им купил туземные теплые киргизские сапоги, кожаные штаны 
и бараньи шапки, в замен форменной одежды, для зимнего похода и разрешил 
им всем отпустить бороды