Смысл и назначение истории. Пер с нем

 конкретной всемирно-исто­
рической ситуации. Исторически данное
— это субстанция, кото­
рую человек со времен Французской революции, правда, пытался 
радикально уничтожить. Это равносильно тому, что он сознатель-
349 

---

но рубит ветку, на которой сидит. Его возможностью как будто 
стала попытка приложить руку ко
 всему
своему существованию, 
превратив его в предмет планирования. Когда хотели сделать 
существование как целое правильным, с одной стороны, возникла 
опасность его крушения, с другой — угроза возникновения неве­
домой ранее принудительности; обе они одновременно познаются 
и переносятся людьми. Любая попытка перерыва или прекращения 
истории терпит крушение, поскольку, к счастью для духовного 
состояния, история вновь начинает действовать в измененном 
образе. Постигнуть настоящий момент всемирной истории — 
дело политической конструкции, которая должна исходить из кон­
кретного положения. Описать его изолированно невозможно. 
Политика как
 эгоистический расчет государственной сферы 
рассматривает все остальное как изменяемое в зависимости от 
констелляции союзников или врагов. Она вступает в союз с самым 
чуждым против духовно и исторически ближайшего. При нали­
чии серьезного конфликта с Америкой Англия, не задумываясь, 
заключила бы союз с Японией, Англия и Франция послали на 
Рейн отряды индийцев и негров. Германия вряд ли отклонила бы 
союз с Россией, если бы он предоставил ей шансы обрести свою 
свободу. 
Однако политики,
 основывающиеся на историческом осознании 
целого,
уже сегодня увидели бы не интересы каждого отдельного 
государства, а будущие интересы человеческого бытия, которые 
неопределенно вырисовываются в противоречиях между запад­
ными странами и Азией, между европейской свободой и русским 
фанатизмом. Подобные политики не забывали бы о тесной челове­
ческой и духовной связи между немецкой сущностью и сущностью 
англосаксонской и романской и содрогнулись бы от измены, кото­
рая в этой области все время встречается вплоть до сегодняшнего 
дня. 
Как когда-либо расположатся фронты борьбы, непредсказуе­
мо; или, вернее, как бы их себе ни представлять, они абсурдны, 
ибо фактический фронт борьбы сегодня в нашем знании никогда 
не будет соответствовать внутреннему смыслу борющегося за 
свое будущее человеческого бытия. 
Ближе, чем эти возможные фронты борьбы, нам вопрос
 об 
обороноспособности вообще.
Даже если бы удалось установить 
длительный мир, того, кто отказался бы от внутренней готовности 
к физической борьбе, в конечном счете ждет гибель. То, что было 
навязано Германии — сокращение армии при отказе от всеобщей 
воинской п о в и н н о с т и , — означало бы, если бы оно получило все­
общий характер, величайшую угрозу миру и подлинной истори­
ческой войне, т. е. отказ масс от войны, а это невольно привело 
бы к тому, что народы стали бы объектом господства таких сол­
датских меньшинств. Возможность войны исключается отнюдь 
не отказом от преобладающего вооружения. Д а ж е если милита­
ристский пафос стал ложным, то теперь в горькой серьезности 
неизбежного духовная ситуация заключается в том, чтобы найти 
350 

---

и осуществить тот образ истинного смысла, без которого теря­
ется все остальное. Тот, кто в вихре чрезмерно форсированных 
милитаристских призывов и при инстинктивной боязливой по­
пытке скрыть то, что еще действительно, все-таки сохранит трез­
вое мужество и найдет путь к вооружению, по которому другие 
могут следовать за ним, был бы творцом человеческой субстанции, 
на которой основано будущее. Это никоим образом не было бы 
чисто милитаристским мужеством; оно явилось бы лишь звеном 
того более глубокого мужества, которое может стать соучастни­
ком знания целого и из ответственности, просветленной этим 
знанием, действовать на пути, в конце которого находится не необ­
ходимость, а лишь возможность насилия. 
Ситуация как будто требует в мирное время
 активности в ду­
ховной борьбе за или против войны.
Однако держаться этой 
альтернативы возможно перед лицом непостижимого целого 
только при гарантии мира для всех посредством могущества 
одного, которому все согласны подчиниться. Трудность возникает 
из-за всеобщей маскировки. Возбуждающая волю к войне вы­
ставка военного оружия не знакомит население с применением 
газов, с голодом и смертью. С другой стороны, пацифистские 
аргументы умалчивают о том, что означает жить в рабстве и под­
чиняться требованию не оказывать сопротивления. То и другое 
маскирует основу зла, в котором находят мрачный выход все 
силы, которые в конце концов находят свое выражение в войне. 
К ним относятся: уверенность в бесспорном превосходстве, счи­
тающая собственное существование единственно истинным; 
неспособность стать на точку зрения другого, исходить из его 
ситуации, не предавая себя; страх, требующий уверенности и 
обретающий ее лишь в превосходстве над всеми; удовольствие 
от власти как таковой; отсутствие истины в отношении к себе 
и другим, в результате чего жизнь становится хаосом, из которого 
ищут насильственный выход слепое утверждение, неодолимая 
страсть и влечение во тьму. Человечность, по существу, не дей­
ствительна, она зависит от условий, при нарушении которых 
прорывается дикость звериного своеволия как устанавливающее 
свое преимущество существование — как это и происходит 
в отношениях между отдельными людьми в страшные, обнажаю­
щие страсти мгновения, так и между государствами. 
Вооружение в милитаристском применении действительно мог­
ло бы когда-нибудь в будущем мире сократиться до границы 
исчезновения. Ибо в переплетении государств существует сила, 
способная господствовать, не обладая формой господства и за­
метными милитаристскими средствами. Суверенные по своей 
форме государства фактически находятся в полной зависимости. 
Вопрос в том, каким образом сегодня
 выгода и осуществление 
мирового господства
могут выглядеть иначе, чем когда-либо. 
Го, что бросается в глаза, может не иметь исторического значе­
ния. Однако где-то ведь существует точка, где в основе целого 
лежит по крайней мере возможность победоносного применения 
насилия. 
351 

---

В этой ситуации тот, кто стал соучастником знания о целом, 
либо хочет участвовать в борьбе
 на исторически релевантном 
месте,
т. е. для
 становления подлинного человеческого бытия, 
либо вообще не участвовать в политической борьбе. Периферий­
ная борьба, результатом которой могут быть лишь разрушения, 
лишенные исторического воздействия, ниже его достоинства. 
Ибо безусловность в решимости рисковать жизнью возможна 
только там, где речь идет о характере человеческого бытия, кото­
рый должен сохраняться в жизни, следовательно, о собственно 
исторической судьбе, а не там, где речь идет только об интересах 
государства и экономических коллективов. 
Однако действительность требует другого.
Чем является 
целое
в определенной ситуации вне данной перспективы, остается 
непостижимым. Сегодня мы вряд ли еще можем верить в то, что 
всемирная история является судом м и р а , — убеждение Шиллера 
и Гегеля,
 осуществление
может быть в
 крушении
столь же дей­
ствительным, как в успехе. Что обладает преимуществом перед 
лицом трансценденции, никто знать не может. 
Целое
являет собой напряжение несоединимого. Оно для нас — 
не предмет, а в неопределенном горизонте
 местопребывание 
людей как самосущих экзистенций,
их творений как зримых обра­
зов, возвеличение сверхчувственного в чувственном — и все это 
в погружении в бездну небытия. 
Быть может, свобода человека может сохраняться и неизмери­
мо расширять опыт своего бытия только в том случае, если пребы­
вает неразрешимость напряжения. Как диктатор, так и лишенное 
судьбы обеспечение масс ведут к механизму, в котором человек 
в качестве человека не мог бы больше жить. Наша потребность 
в покое может действительно стремиться к такому решению как 
единство. Однако то, что мы должны были бы хотеть, если бы 
можно было того хотеть, это — то, что решение, к которому мы 
стремимся, никогда не наступит. В области политики парадок­
сальность состоит в том, что то, на что направлены все силы, не 
должно быть завершено.