Те слова, что мы не сказали друг другу

оберегали меня; мы мчались вдоль бесконечной бетонной преграды,
которую уже разукрасили во все цветарадуги полные надежд художники.
Некоторые твои соотечественники, кому стали невыносимы эти
последние часы ожидания у пропускных пунктов, начали карабкаться на
Стену. И мы, стоявшие по эту сторону мира, следили за ними. Справа от
меня какие-то люди протягивали руки, чтобы помочь другим спрыгнуть
вниз, слева кто-то влезал на плечи тех, кто посильней, чтобы хоть на
несколько секунд раньше увидеть рвущихся к Стене бывших пленников еще
не разрушенного железного занавеса. И наши крики сливались с вашими, и
этот общий хор подбадривал вас, избавлял от страха, подтверждал, что
мы здесь, с вами. И внезапно я, американка, сбежавшая из Нью-Йорка,
дитя страны, победившей твою родину, которая наконец обрела
человечность, стала превращаться в немку; с наивным энтузиазмом
молодости я, как Матиас, прошептала: «Ich bin ein Berliner» — и
заплакала. О, как я плакала, Томас…
* * *
В тот вечер Джулия, затерявшаяся в толпе туристов, бродивших по
набережной старого порта в Монреале, тоже плакала. Она смотрела на
рисунок углем, и по ее щекам текли слезы.
Энтони Уолш не спускал с нее глаз. Он снова окликнул ее:
— Джулия! С тобой все в порядке?
Но дочь была слишком далеко, чтобы его услышать, — их разделяли
двадцать истекших лет.
* * *
…Толпа бурлила все сильней и сильней. Люди в дикой давке стремились
пробраться к Стене. Некоторые принялись долбить ее всем, что попалось
под руку: отвертками, камнями, ледорубами, перочинными ножами;
конечно, это было нелепо, и бетон не поддавался, но людям так хотелось
поскорей стереть это препятствие с лица земли! И вдруг в нескольких
метрах от меня произошло чудо: в Берлин приехал один из величайших
виолончелистов мира.
[6]
Узнав о случившемся, он присоединился к нам — к
вам. Он установил свою виолончель и начал играть. Не помню, было ли это
в тот же вечер или на следующий. Но какая разница — главное, что его
музыка тоже поколебала Стену. Эта мелодия, состоявшая из
обыкновенных нот — фа, ля, си, — звучала специально для вас, была той
стихией, в которой рождалась песнь свободы. И знаешь, в те мгновения
плакала не я одна. Той ночью я видела много слез. Слезы матери и дочери,

---

которые судорожно обнялись после двадцати восьми лет разлуки, когда
им запрещалось видеться, касаться друг друга, дышать одним воздухом.
Слезы седых отцов, которые искали своих сыновей в толпе, среди тысяч
незнакомцев. Слезы берлинцев, которые плакали потому, что только
слезы могли смыть причиненное им зло. А потом, внезапно, я увидела на
самом верху Стены твое лицо среди многих других, твое серое от пыли
лицо, твои глаза. Ты был первым, кого я увидела там, на Стене, — ты был
первым немцем с Востока, который увидел первую девушку с Запада, и
этой девушкой была я.
* * *
— Джулия! — снова крикнул Энтони Уолш.
Она медленно повернула к нему голову, не в силах произнести ни
слова, и снова обратила свой взгляд на портрет.
*** Ты стоял там, на гребне Стены, долгие минуты, и наши
изумленные взгляды никак не могли разъединиться. Перед тобой был
новый мир, он целиком принадлежал тебе, и ты смотрел на меня так,
словно нас связывала прочная невидимая нить. Я продолжала реветь, как
дурочка, и вдруг ты мне улыбнулся. Присев, ты спрыгнул со Стены, и я
сделала то же, что другие, — открыла тебе объятия. Ты упал в них, и мы