Не навреди

11. Эпендимома
опухоль центральной нервной системы, которая развивается из
глиальных клеток, выстилающих желудочки мозга
Операций на тот день было запланировано мало, зато меня ждала куча
бумаг, с которыми требовалось разобраться и которые Гейл разложила в
несколько угрожающих стопок на моем столе; подозреваю, она при этом
слегка злорадствовала: мы с ней постоянно воюем, пытаясь незаметно
сгрузить как можно больше бумаг друг другу на рабочий стол. Большую
часть электронной почты, полученной от руководства больницы, я удалил,
даже не удосужившись с ней ознакомиться. Среди прочей корреспонденции
обнаружилось письмо от врача из линкольнширской больницы,
спрашивавшего у меня совета по поводу одной из пациенток – молодой
девушки, которую я оперировал трижды за последние десять лет из-за
опухоли мозга под названием эпендимома, дававшей о себе знать снова и
снова и с каждым разом становившейся все агрессивнее и злокачественнее.
Девушка прошла все возможные виды лучевой и химиотерапии, и теперь,
когда случился очередной рецидив болезни, вызвавший сильнейшие
головные боли, ее, как пациента с болезнью в терминальной стадии,
положили в больницу. Врач попросил взглянуть на ее последний снимок и
сказать, можно ли еще что-нибудь сделать, так как родственники
отказывались смириться с тем, что она доживает последние дни.
За все эти годы я достаточно близко познакомился с Хелен и проникся
к ней глубокой симпатией. Возможно, это было ошибкой. Девушка всегда
оставалась очаровательной и невероятно хорошо справлялась со своей
чудовищной болезнью, хотя иногда я и спрашивал себя: не оттого ли это,
что она нереалистично оценивает шансы на выздоровление. Порой
отрицание не худший вариант. Родственники заботились о Хелен как могли
и каждый раз, когда мы с ними встречались, непременно принимались
чересчур усердно рассыпаться передо мной в благодарностях, глядя на
меня с такими отчаянием и надеждой, что я чувствовал себя словно
прижатым к стене под дулом ружья.
«Нейрохирург из другой больницы сказал родственникам, – добавил в
письме линкольнширский врач, – что если снова прооперировать опухоль,
то он сможет заняться лечением с помощью фотодинамической терапии.
Они отчаянно просят, чтобы вы провели операцию и девушка смогла

---

получить это лечение». К письму прилагался диск с последней
томограммой мозга Хелен – после привычной возни и проклятий мне
удалось открыть его на компьютере. На снимке была видна обширная
опухоль в правой височной доле мозга. Теоретически я мог прооперировать
этот участок, но даже при удачном исходе операции жизнь Хелен удалось
бы продлить в лучшем случае на несколько недель или месяцев.
Было очевидно, что родных Хелен напрасно обнадежили. Как
выяснилось недавно, фотодинамическая терапия не приносит особой
пользы, и я разозлился, что ее вообще предложили. Впрочем, родственники
вряд ли примут тот факт, что больше ничего нельзя предпринять, – я знал:
они согласятся на что угодно, даже если это продлит жизнь девушки всего
на несколько недель. Без всякого энтузиазма я позвонил одному из
ординаторов и попросил его организовать перевод пациентки в нашу
больницу.
На протяжении рабочего дня, который плавно перетек в вечер, я
получил несколько телефонных звонков и текстовых сообщений,
касающихся пациентки, а также якобы неразрешимых проблем, связанных
с ее переводом из одной больницы в другую. Мне сказали, что Хелен без
сознания и что во время перевозки ее необходимо будет подключить к
системе искусственной вентиляции легких, а по прибытии, соответственно,
положить в отделение интенсивной терапии, где нет свободных коек. Я
предложил
линкольнширским
врачам
договориться
с
отделением
нейрохирургии, расположенным неподалеку от их больницы, хотя и
понимал, что моим коллегам не понравится идея оперировать столь
безнадежного пациента; но с другой стороны – убеждал я себя, – они же не
знают родственников Хелен. А затем мне сообщили, что ей стало лучше, и
необходимость выделять койку в реанимации отпала. Я опять позвонил
своему ординатору, который сказал, что в палатах у нас есть места и мы
сможем принять Хелен. В десять вечера из линкольнширской больницы
снова позвонили: мол, медсестра, ответственная за распределение коек,
сказала им, будто у нас нет свободных мест.
Чувствуя, что закипаю, я поехал в больницу, чтобы лично отыскать
свободную койку и поговорить с медсестрой, отвечающей за прием новых
больных. Мы вместе с ней проработали много лет, и я знал ее как
чрезвычайно компетентного специалиста. Мне удалось найти ее на
сестринском посту.
– Почему мы не можем принять пациентку из Линкольншира? –
спросил я.
– Сожалею, доктор Марш, но мы ждем, когда лондонская «Скорая»

---

заберет другого пациента. И нам нельзя принимать нового пациента, пока
место не освободится.
– Но ее ведь повезут из больницы, которая находится от нас на
расстоянии более сотни миль! – Я едва не кричал. – А если вы и дальше
будете настаивать на своем, ее привезут посреди гребаной ночи!
Медсестра посмотрела на меня испуганно – и я забеспокоился, что она
вот-вот расплачется.
– Просто скажите им, чтобы ее к нам отправили. – Я старался говорить
как можно мягче, хотя это давалось мне с трудом. – Если возникнут
проблемы, скажите, что это моя вина, что это я настоял.
Она кивнула, но ничего не ответила. Очевидно, ее расстроила
необходимость нарушить какой-то из внутренних протоколов, касающихся
приема новых больных. Я не стал спрашивать, что она собирается делать,
так как боялся еще больше ее обидеть. Поэтому я молча развернулся,
вышел из больницы и поехал домой. В прежние времена подобная
ситуация была просто немыслима: всегда нашлась бы лишняя койка, да и с
моими указаниями никто не посмел бы спорить.
В середине ночи Хелен наконец доставили в больницу. Правда, на
следующее утро, когда я пришел на работу, никто не знал, в какую палату
ее положили, и я отправился на утреннее собрание, так с ней и не
повидавшись. Я попросил дежурного ординатора вывести на экран снимки
томографии Хелен и вкратце ознакомил всех с ее случаем.
– Как вы думаете, почему я решил взяться за этот безнадежный
случай? – спросил я. Никто не ответил, поэтому я рассказал о родных
Хелен, которые не готовы смириться с тем, что больше ничего нельзя
сделать.
При медленно прогрессирующем раке бывает сложно понять, когда
пора остановиться. Пациенты и их родственники утрачивают связь с
реальностью и начинают думать, что лечение можно продолжать вечно, что
конец так никогда и не настанет, что смерть можно будет постоянно
откладывать. Они цепляются за жизнь. Я рассказал присутствующим о
похожей проблеме с трехлетним малышом – единственным ребенком в
семье, зачатым с помощью экстракорпорального оплодотворения. Я
успешно удалил у него злокачественную эпендимому, после чего он
прошел курс лучевой терапии. Два года спустя опухоль дала рецидив – а
при эпендимоме это неизбежно, – и я снова прооперировал. Вскоре
рецидив повторился, и на сей раз опухоль появилась глубоко в мозге. Я
отказался проводить очередную операцию: это казалось бессмысленной
затеей. Состоялся ужасный разговор с родителями, которые так и не смогли

---

смириться с ситуацией. Они нашли другого нейрохирурга, который на
протяжении следующего года оперировал мальчика трижды, но тот все
равно умер. Его родители даже хотели засудить меня за халатность. Такова
одна из причин, по которым я перестал заниматься педиатрией. Любовь,
напомнил я стажерам, может быть очень эгоистичной.
– Так вот почему вы согласились оперировать? Боитесь, что на вас
подадут в суд? – спросил кто-то.
Однако из-за этого я ничуть не переживал. Меня пугала мысль о том,
что я, возможно, трус или же попросту обленился. Может быть, я
оперировал только потому, что не хотел в очередной раз общаться с
родственниками Хелен, не хотел говорить, что для нее настало время
умереть. Кроме того, онкологи считают большим успехом, когда новейшее
дорогостоящее лекарство продлевает жизнь пациента на несколько
месяцев.
– А что такое фотодинамическая терапия? – поинтересовался кто-то
другой.
– Это когда на опухоль светят лазером, – объяснил Фрэнсис, мой
коллега. – Он проникает всего на один миллиметр, поэтому практически не
приносит пользы. Рекомендовать эту методику сейчас – весьма
сомнительная затея. Думаю, вы поступаете легкомысленно, – добавил он,
обращаясь ко мне. – Для пациентки эта операция станет четвертой, позади
лучевая терапия, опухоль разрастется снова за считаные недели – высока
вероятность инфицирования костного лоскута, после чего придется его
удалить и оставить девушку с большущей дырой под скальпом. Она будет
умирать медленно и мучительно с «грибом» на голове.
Такой сценарий действительно был возможен. Я повернулся к
ординаторам, сидевшим в заднем ряду, и спросил, сталкивался ли кто-
нибудь из них с fungus cerebri.
Выяснилось, что никто, и я очень надеялся, что никому из них не
доведется столкнуться с этим в будущем. Сам я наблюдал данное
осложнение только один раз (дело было на Украине). Когда после операции
по поводу злокачественной опухоли приходится удалять костный лоскут
из-за того, что он оказывается инфицирован и заменить его не получается,
пациента ожидает ужасная смерть из-за рецидива опухоли, которая начнет
пробиваться через отверстие в черепе под скальпом. Больной за счет
выроста на голове становится похож на инопланетянина из «Звездного
пути». Смерть не наступает скоропостижно, как, например, при быстром
повышении внутричерепного давления в закрытой черепной коробке.
– А нельзя заменить часть черепа металлической пластиной? –

---

спросил один из ординаторов.
– Скорее всего она тоже окажется инфицирована, – ответил я.
– А почему бы не оставить на месте инфицированный костный
лоскут? – не унимался он.
– Чтобы из головы сочился гной? Это еще было бы возможно, если бы
пациент лежал у себя дома, но в больничной палате не может быть и речи
об открытой инфекции, – вмешался Фрэнсис. – Что ж, надеюсь, у вас все
получится. Но я по-прежнему думаю, что это глупо с вашей стороны.
Просто скажите «нет».