Не навреди

10. Травма
физическое повреждение органа или ткани в результате внешнего
воздействия; (психологическая) следствие травмирующего психику
события
Я пришел на работу рано, из-за чего вынужден был дожидаться
остальных. Эпоха белых халатов осталась в прошлом – вместо этого
младшие врачи носят эластичную спортивную форму или, если перед этим
дежурили ночью, хирургические костюмы, ставшие популярными
благодаря медицинским сериалам.
– Ночью поступил только один пациент, – сказала дежурный
ординатор, сидевшая за компьютером. Она сильно отличалась от других
стажеров, которых, как правило, переполняет юношеский энтузиазм.
Говорила она раздраженно, с неодобрительными интонациями. Когда
наступала ее очередь представлять новые случаи, атмосфера неизменно
становилась напряженной. Я так и не понял, почему ей захотелось
выучиться на нейрохирурга.
– Мужчина сорока лет, – продолжила она. – Кажется, прошлой ночью
он упал с байка. Его нашла полиция.
– В смысле «с велосипеда»? – уточнил я.
– Да. Как и вы, он пренебрег велосипедным шлемом. – Она окинула
меня неодобрительным взглядом.
Затем она набрала что-то на клавиатуре – и прямо из темноты на белой
стене перед нами, словно смертный приговор, один за другим начали
появляться снимки томографии головного мозга пациента.
– Вы не поверите, – вмешался другой ординатор. – Я дежурил вчера
вечером, когда поступил звонок. Они записали снимки на диск, но из-за
всей этой правительственной чуши про врачебную тайну вызвали два
такси. Два такси! Одно для гребаного диска, а второе для бумажки с
паролем. И это несмотря на неотложный случай! Как можно быть такими
тупыми?
Все рассмеялись – только ординатор, которая рассказывала о пациенте,
молча ждала, пока мы успокоимся.
– В полиции сказали, что, когда его нашли, он еще разговаривал, –
продолжила она. – Но когда его доставили в больницу, у него начался
припадок, и его подключили к аппарату искусственной вентиляции легких,

---

после чего сделали томографию.
– Да у него все по полной программе! – выкрикнул кто-то из задней
части комнаты, пока мы изучали снимки.
– Надеюсь, он не выживет, – внезапно произнесла дежурный
ординатор.
Я чрезвычайно удивился: раньше она всегда с рвением относилась к
лечению пациентов даже при самом неблагоприятном прогнозе.
Взглянув на младших врачей, сидевших в переднем ряду, я обратился к
темноволосой девушке, которая совсем недавно пришла к нам в отделение,
но уже через пару месяцев должна была перевестись от нас:
– Что ж, на снимке много отклонений. Давайте посмотрим, сколько вы
сможете найти.
– Имеется перелом лобной кости, причем кость вдавлена в мозг.
– И что происходит с мозгом?
– Там кровь – у пациента контузия.
– Правильно. Контузия слева настолько сильная, что ее называют
разрывом лобной доли. И эта часть мозга была разрушена. А что насчет
правой стороны?
– Тоже контузия, но не такая сильная.
– Известно, что сперва пациент мог говорить, так что теоретически он
может быстро пойти на поправку. Но иногда с некоторой задержкой
развивается такое вот интрапаренхиматозное кровоизлияние, да и на
снимке отчетливо видно, что мозг слишком сильно поврежден. Итак, каков
прогноз? – спросил я ординатора.
– Не очень хороший.
– Насколько не очень хороший? – настаивал я. – Пятьдесят процентов?
Девяносто?
– Он может поправиться.
– Ой, да бросьте. С обеими раздробленными лобными долями. У него
нет ни малейшего шанса. Если мы проведем операцию, чтобы остановить
кровотечение, то он, может, и выживет, но на всю жизнь останется
безнадежно парализованным, потеряет дар речи, а также, вероятно,
столкнется с ужасающими изменениями личности. Если же не
оперировать, то он быстро и мирно умрет.
– Что ж, родственники наверняка захотят, чтобы мы сделали все, что в
наших силах. Это их выбор, – ответила она.
Решение родственников – объяснил я – будет целиком и полностью
зависеть от ее слов. Если она скажет: «Мы можем прооперировать
пациента и удалить поврежденную часть мозга, тем самым сохранив ему

---

жизнь», то они обязательно захотят, чтобы мы оперировали. Если же
вместо этого она скажет: «Нет практически никаких шансов на то, что
после операции он вернется к полноценной жизни. Он на всю жизнь
останется парализованным инвалидом. Захотел бы он так жить?», то
родственники скорее всего ответят совершенно иначе. Ведь на самом деле
врач спрашивает: «Любите ли вы его настолько, чтобы ухаживать за
парализованным инвалидом до конца его дней?» – и у родственников не
остается выбора. В подобных случаях мы зачастую все-таки проводим
операцию: это намного проще, чем проявлять честность, и это позволяет
избежать мучительного разговора. Хирург даже может решить, что
операция прошла успешно, если пациент покидает больницу живым. Но
если встретишься с ним через несколько лет – что я сам нередко делаю, –
то понимаешь, что операция была чудовищной ошибкой.
В комнате ненадолго воцарилась тишина.
– Было решено оперировать, – сухо констатировала ординатор.
Оказалось, пациента передали кому-то из моих коллег. Одно из
неписаных правил английской медицины гласит: никогда нельзя открыто
критиковать или ставить под сомнение решения другого врача, равного тебе
по должности, так что я ничего не сказал. Большинство нейрохирургов с
возрастом становятся консервативнее и рекомендуют проведение операции
в гораздо меньшем числе случаев, чем в юности. Со мной это определенно
произошло, но не только потому, что я набрался опыта и стал лучше
осознавать ограниченность хирургических методов лечения, – я также
начал охотнее признавать, что стоило бы позволить человеку умереть, если
вероятность его возврата к полноценной жизни ничтожна. Конечно, я не
научился предсказывать будущее, но сейчас меня, безусловно, намного
меньше беспокоит возможное осуждение со стороны окружающих.
Проблема, разумеется, в том, что часто я не могу точно сказать, насколько
ничтожна эта вероятность: будущее всегда остается неопределенным.
Проще всего брать и оперировать в любой ситуации, стараясь не думать о
том, что результатом такого «лечения вопреки всему» станет множество
выживших людей с серьезнейшими повреждениями мозга.
После собрания мы разбрелись по больнице: по операционным, по
палатам, по кабинетам, кто-то отправился в амбулаторное отделение. Я шел
по
коридору
рентгеновского
отделения
вместе
с
коллегой-
нейрорадиологом. Большую часть рабочего времени нейрорадиологи
изучают снимки спинного и головного мозга, но, как правило, не
контактируют с пациентами напрямую. Думаю, этот мой коллега начинал
карьеру как нейрохирург, но оказался чересчур мягкосердечным, так что

---

вместо этого стал нейрорадиологом.
– Знаете, моя жена психиатр, – сказал он. – Одно время она
стажировалась в отделении, где лежат пациенты с травмами мозга. И тут я
с вами согласен: у многих из них ужасная жизнь. Если бы нейрохирурги,
оперирующие людей с серьезными травмами головы, в дальнейшем их
наблюдали, то, уверен, они тщательнее отбирали бы пациентов.
В своем кабинете я застал Гейл, которая, осыпая компьютер
проклятиями, пыталась войти в одну из баз данных нашей больницы.
Я обратил внимание, что на ее столе возле клавиатуры лежит листок
бумаги – аляповато яркий, с витиеватыми заглавными буквами.
«Сертификат предоставляется…» – так начинался текст. Продолжив читать,
я узнал, что Гейл побывала на каком-то семинаре.
– Это еще что такое? – поинтересовался я.
– Обязательное дополнительное обучение. Абсолютно пустая трата
времени. Единственный светлый момент – один из ваших коллег, на
протяжении всего семинара высмеивавший лектора, от которого не было
никакого толку. Я потом узнала, что раньше он занимался организацией
банкетов, поэтому совершенно не разбирался в том, о чем рассказывал. Его
просто научили, что нужно говорить. У вас сегодня тоже этот семинар,
забыли? – добавила Гейл шутливо-неодобрительным тоном. – Он
обязателен для всего персонала без исключения, в том числе для врачей-
консультантов.
– Что, правда? – ответил я, хотя тут же вспомнил, что и в самом деле
получил письмо от главврача несколькими неделями ранее. Как говорилось
в письме, до сведения моего начальства дошло, что я еще не побывал на
этом обязательном семинаре, который должен посетить согласно
законодательству. Тот факт, что главврач нашел время написать подобное
письмо, свидетельствовал о том, что семинар действительно был жизненно
важным.
Итак, я вышел на улицу, залитую августовским солнцем, преодолел
многочисленные больничные парковки, едва не угодив под вереницу
мусорных контейнеров, прицепленных к небольшому тягачу, и очутился в
учебно-исследовательском центре – огромном, но хлипком передвижном
здании, пол которого содрогался подо мной, пока я, кипя от злости,
направлялся в помещение, где проходил дурацкий семинар. Я опоздал – за
партами уже угрюмо сидело порядка сорока человек. Аудитория собралась
весьма разношерстная: медсестры, медбратья, уборщики, санитары,
администраторы и врачи. Я взял стул и сел в дальнем углу позади всех.
Лектор – молодой человек с подстриженной рыжей бородкой и начисто

---

выбритой головой – подошел ко мне и протянул папку с материалами к
семинару. Я почувствовал себя так, словно вернулся в школу, поэтому
отказался брать папку в руки. Он вздохнул и молча положил ее на пол
рядом со мной, после чего вернулся на свое место у доски и повернулся
лицом к слушателям.
По расписанию семинар должен был длиться три часа, и я устроился
поудобнее, чтобы поспать. Когда я был стажером, работать приходилось
так много, что я научился полезному искусству спать практически где
угодно и в каких угодно условиях.
Через полтора часа лектор объявил небольшой перерыв, после
которого мы должны были узнать про противопожарную безопасность и
основные принципы работы с клиентами. Выйдя из комнаты, я увидел, что
на мобильный, который я послушно отключил во время лекции, пришло
сообщение. Одна из моих пациенток была при смерти, и старшая медсестра
позвонила, чтобы сказать, что родственники хотят со мной переговорить. Я
вернулся в больницу.
Речь шла о женщине чуть старше сорока, страдавшей раком груди: из-
за метастазов в ее головном мозге образовалась опухоль. За неделю до того
один из старших стажеров удалил ее, но через два дня после операции,
которая прошла без происшествий, пациентка перенесла обширный
инсульт. И теперь она умирала. Несколькими днями ранее я с
замешательством обнаружил, что с ее семьей об этом до сих пор никто не
поговорил. Хирург, проводивший операцию, был в отпуске, как и мой
помощник. Я занимался операциями, а ни один из многочисленных
младших врачей, работавших посменно, не проникся достаточным
сочувствием к пациентке – с которой они не были знакомы, – чтобы
побеседовать с ее родными. Я назначил встречу с ними на девять утра,
напрочь позабыв о бесполезном семинаре.
Войдя в шестиместную палату, я увидел мужа пациентки и ее
пожилую мать, которые сидели возле кровати, с трудом протиснувшись в
узкое пространство между койками. Женщина лежала без сознания, ее
дыхание было тяжелым и прерывистым. В палате, где расстояние между
соседними койками не превышало шестидесяти сантиметров, находилось
еще пять пациенток, вынужденных наблюдать за тем, как она постепенно
умирает.
Ненавижу сообщать плохие новости пациентам и их родственникам в
таких вот тесных палатах, к тому же в присутствии других людей,
отгороженных от нас тонюсенькой занавеской. И также ненавижу
разговаривать с пациентами и их родственниками – «клиентами», как их

---

назвали бы чиновники из министерства здравоохранения, – стоя. Но в
палате не было свободных стульев, так что мне, к несчастью, пришлось
стоять, возвышаясь над умирающей женщиной и ее семьей, пока я с ними
беседовал. Мне казалось, что будет неуместно присесть на кровать; к тому
же,
полагаю,
теперь
это
запрещено
службой
санитарно-
эпидемиологического контроля.
– Мне невероятно жаль, что я не смог поговорить с вами раньше.
Боюсь, после операции она перенесла инсульт. Опухоль, как оказалось,
приросла к одной из крупных артерий в мозге, а если такое происходит, то
даже в случае успешного удаления опухоли через несколько дней у
пациентов иногда развивается инсульт.
Муж и мать больной женщины смотрели на меня, не произнося ни
слова.
– Что будет дальше? – наконец спросила мать.
– Что ж, – начал я нерешительно, – думаю, она скорее всего… – Я
снова запнулся и понизил голос, прекрасно осознавая, что другие
пациентки меня слышат; на некоторое время я даже задумался, не
использовать ли какой-нибудь из многочисленных эвфемизмов смерти. –
Думаю, что скорее всего, она умрет, но я не могу сказать, случится это в
течение ближайших нескольких дней или позже.
Мать принялась плакать.
– Родители больше всего на свете боятся пережить своих детей, –
сказал я.
– Она была моим единственным ребенком, – ответила пожилая
женщина сквозь слезы.
Я наклонился и положил руку ей на плечо:
– Мне очень жаль.
– Это не ваша вина.
Больше сказать было нечего, и через несколько минут я вышел и
отправился на поиски старшей медсестры.
– Думаю, миссис Т. умирает. Не могли бы мы положить ее в отдельную
палату? – спросил я.
– Я знаю. Мы над этим работаем, но придется переместить целую кучу
пациентов: у нас катастрофически не хватает коек.
– Утром я побывал на семинаре, посвященном заботливому
отношению к клиентам.
Медсестра фыркнула.
– Такая вот дерьмовая у нас теперь забота, – произнесла она с
чувством. – Раньше было намного лучше.

---

– Но пациенты постоянно рассказывают мне, как здесь хорошо по
сравнению с местными больницами, – возразил я.
Она ничего не ответила и, вечно занятая, поспешила прочь.