Не навреди

***

---

Я лежал на диване, ожидая начала следующей операции и чуть ли не
засыпая над книгой. Один из коллег, оперировавший в тот же день, сидел в
кресле, точно так же ожидая, когда очередному пациенту введут наркоз.
– Нам постоянно твердят, что здравоохранение нуждается в
кардинальных переменах. А все после гибели пациентов в Стаффорде. Что
за очковтирательство! Ведь все зависит от того, кто у руля, – сказал он.
Я вспомнил, как еще студентом несколько месяцев проработал
младшим медбратом в психогериатрическом отделении одной из
психиатрических
лечебниц,
которые
раньше
окружали
Лондон.
Большинство пациентов страдало от прогрессирующей деменции. Кто-то
попал туда из-за дегенеративных заболеваний мозга, а кто-то – из-за
шизофрении: они провели в лечебнице большую часть жизни, которая
теперь подходила к печальному концу. Необходимость вставать в семь утра
и идти на работу, где нужно ухаживать за двадцатью шестью стариками с
двойным недержанием, лежащими в одной палате, в некоторой степени
закаляла характер, равно как и обязанность брить и кормить их, сажать на
горшок, стягивать ремнями в гериатрическом кресле. Многим медсестрам и
медбратьям из тех, что я там встретил, такая работа определенно была
противопоказана. Другие же проявляли невероятные терпение и доброту.
Особенно мне запомнился мужчина по имени Винс Хёрли родом из Вест-
Индии, старший медбрат. Работенка была скверная, а жалованье – скудным,
и я навсегда усвоил, что доброте любого человека, в том числе и моей
собственной, есть предел.
Мне рассказали, что в XIX веке, когда построили эту больницу,
отличавшуюся
строгим,
почти
тюремным
режимом,
обширная
прилегающая территория возделывалась и пациентов заставляли работать
на
земле.
Однако
я
застал
лишь
опустевшие
поля.
Вместо
сельскохозяйственных работ некоторым из пациентов теперь прописывали
трудотерапию. Дважды в неделю три врача-трудотерапевта – крепкие дамы
средних лет в темно-бордовых халатах – выводили нестройную вереницу
слабоумных стариков на поля, окружавшие больницу. Шел 1976 год, стояла
ужасная засуха, и выжженная земля приобрела коричнево-желтый цвет, а
лица пациентов – красный оттенок, так как многие из них принимали
нейролептический
препарат
«Аминазин»,
сильно
повышающий
чувствительность кожи к солнечному свету. Пациентам давали футбольный
мяч и оставляли заниматься всем, чем им заблагорассудится, – поэтому
большинство просто сидело и таращилось в никуда. Все три
трудотерапевта тоже усаживались. Был там особенно заторможенный
пациент (много лет назад ему сделали лобэктомию), который мог часами

---

напролет сидеть неподвижно. Одна из сопровождающих дам использовала
его в качестве спинки, опираясь на которую она с удобством располагалась
на пожухлой траве и принималась вязать. Пациента звали Сидни, и он был
знаменит огромными гениталиями. В первый же мой рабочий день другие
медбратья во время мытья пациентов позвали меня, чтобы я оценил
причиндалы Сидни, неподвижно лежавшего в ванне.
Именно во время работы здесь я впервые услышал название
знаменитой нейрохирургической больницы, в которой затем стажировался,
а в конечном итоге стал старшим нейрохирургом. В 50-х годах XX века
многих из пациентов, за которыми я позднее присматривал, в том числе
заторможенного Сидни, отправляли в эту больницу, где подвергали
психохирургическому вмешательству, известному как префронтальная
лоботомия, или лейкотомия. В те годы она являлась популярнейшим
способом лечения шизофрении, который, как считалось, превращал
возбужденных,
галлюцинирующих
шизофреников
в
спокойных
и
счастливых людей. Операция представляла собой рассечение лобных долей
головного мозга с помощью ножа специальной формы, и последствия ее
были абсолютно необратимыми. К счастью, подобные операции утратили
значение после появления препаратов на основе фенотиазина, таких как
«Аминазин».
Пациентам с лобэктомией, как мне показалось, досталось больше
всего – они были вялыми, безразличными ко всему и сильно напоминали
зомби. Тайком заглянув в их истории болезни, я с удивлением обнаружил
отсутствие записей о послеоперационном врачебном наблюдении. В картах
всех пациентов, которым назначили лобэктомию, имелась короткая запись:
«Годен для лобэктомии. Перевести в Аткинсон-Морли». Следующее, что
можно было прочесть, – это: «Переведен из Аткинсон-Морли. Снятие швов
– через девять дней», – и больше ровным счетом ничего. В некоторых
медицинских картах присутствовали редкие записи, сделанные годы
спустя, – что-нибудь вроде: «Вызвали на осмотр. Дерется с другими
пациентами. Зашита рваная рана на голове». Однако никаких других
записей, помимо сделанных при первом поступлении в больницу (как
правило, из-за приступа острого психоза), не было, а ведь многие провели
здесь не один десяток лет.
Двумя годами ранее некий студент, который, как и я, работал младшим
медбратом в подобной психиатрической лечебнице, обвинил персонал в
жестоком обращении с пациентами. В прессе поднялась шумиха, в ответ на
которую была создана Королевская комиссия по надлежащему оказанию
психиатрической помощи. В связи с этим больничный персонал вначале

---

отнесся ко мне с изрядной долей подозрительности – мне потребовалось
время, чтобы убедить коллег, что я не собираюсь за ними шпионить.
Думаю, кое-что от меня все-таки скрывали, но за время работы мне не
довелось стать свидетелем открытого проявления жестокости по
отношению к пациентам.
Однажды утром, когда я кормил очередного беззубого старика
овсянкой, в столовую неожиданно вошел заведующий и сказал, что после
обеда я могу идти домой, хотя и не назвал для этого конкретных причин.
Он принес с собой мешок для белья, наполненный поношенными, но
чистыми костюмами – некоторые из них были в тонкую полоску, – а также
разнообразным нижним бельем. Все пациенты страдали двойным
недержанием, поэтому неизменно носили пижамы: так проще было
переодевать их и поддерживать чистоту. Но в тот день мне и остальным
медбратьям велели переодеть больных в нижнее белье и костюмы. Итак,
мы надели на несчастных слабоумных пациентов костюмы, которые до них
уже кто-то носил и которые висели на стариках как на вешалках, вновь
усадили их в гериатрические кресла, и я отправился домой. Однако
назавтра (по графику у меня значилась ночная смена) я обнаружил, что
пациенты снова в пижамах и все вернулось в прежнее русло.
– Вчера приходила королевская комиссия, – ухмыляясь сказал Винс. –
Костюмы ее сильно впечатлили. Заведующий решил от тебя избавиться,
чтобы ты ненароком не сболтнул лишнего.
Из всех людей, с которыми мне довелось познакомиться за долгую
медицинскую карьеру, Винс произвел на меня одно из самых глубоких
впечатлений. Меня неизменно поражало, насколько ласково и тактично он
обращался с нашими безнадежно больными стариками. Порой он вставал
позади одного из слабоумных пациентов, вечно что-то бормотавших,
упирался руками в высокую спинку гериатрического кресла и говорил,
вздыхая:
– Что это тут происходит? Нет, я хочу знать, что тут происходит!
Мы смеялись и принимались за повседневную работу: кормили
пациентов, мыли, сажали на горшок и снимали с него, а в конце дня
укладывали спать.
Прошло тридцать пять лет; та больница стоит на прежнем месте, но
прилегающие земли были проданы, и сейчас там располагается
фешенебельный гольф-клуб. Все пациенты, за которыми я присматривал,
должно быть, умерли давным-давно.

---