Не навреди

***
Я вернулся в учебно-исследовательский центр. Вторая часть семинара
уже началась. На экране отображался огромный слайд с длинным списком
принципов работы с клиентами и заботы о них.
«Эффективное общение, – прочитал я. – Внимание к деталям. Быстрое
реагирование». Также нам советовали вырабатывать в себе сочувствие.
– Вы должны сохранять невозмутимость и спокойствие, – сказал нам
лектор по имени Крис, – думать ясно и не терять концентрации внимания.
Ваши эмоции могут повлиять на ваше поведение.
До чего же странно, думал я, слушая его слова, что после тридцати лет
борьбы со смертью, с несчастными случаями, с бессчетными катастрофами
и кризисными ситуациями, из-за которых пациенты то и дело умирали у
меня на руках от потери крови, после тридцати лет яростных споров с
коллегами и ужасно неприятных разговоров с родственниками, моментов
полнейшего отчаяния и глубочайшего восторга – короче, после тридцати
лет типичной для нейрохирурга карьеры – до чего же странно, что теперь я
должен выслушивать, как этот молодой человек, ранее занимавшийся
организацией банкетов, сообщает мне о необходимости проявлять
сочувствие,
быть
сосредоточенным
и
сохранять
спокойствие.
Расписавшись в пущенном по рукам журнале и тем самым подтвердив, что
я прошел обучение сочувствию и самоконтролю, изучил классификацию
видов оскорбительного поведения, а также технику противопожарной
безопасности в придачу ко многим другим вещам, о которых уже успел
позабыть, я покинул комнату, несмотря на протестующие крики Криса о
том, что он еще не закончил.
***
Следующим утром, когда я рассказывал Гейл про обучающий семинар,
в кабинет зашел молодой врач, выглядевший встревоженным и несчастным.
Он работал в отделении неврологии, где лежат пациенты с заболеваниями
мозга, не нуждающиеся в хирургическом вмешательстве. Там господствуют

---

такие недуги, как множественный склероз и болезнь Паркинсона, а иногда
и вовсе попадаются странные, таинственные, не поддающиеся никакому
лечению
заболевания,
которые
неврологи
находят
невероятно
увлекательными, которые коллекционируют, словно редких бабочек, и о
которых прилежно отчитываются в специализированных журналах.
– Простите, что отвлекаю… – начал он.
– Нисколько, – ответил я, показывая на папки с историями болезни и
горы других бумаг, громоздившиеся на столе и даже на полу. – Я буду
только рад, если меня от этого отвлекут.
– На выходных к нам поступила женщина пятидесяти девяти лет с
прогрессирующей дисфазией, затем у нее случился припадок, а снимки
выглядят так, будто у нее ОРЭМ.
– ОРЭМ? Что-то не припомню ничего такого в хирургии.
– Острый рассеянный энцефаломиелит, – пояснил он. – Другими
словами, внезапное и смертельно опасное воспаление всего головного и
спинного мозга.
Я объяснил, что вряд ли от операции будет хоть какой-то толк.
– Да, но сегодня она отключилась, и лопнул левый зрачок. Томография
показала рассеянную опухоль. Мы подумали, что, возможно, будет
нелишним избавиться от избыточного внутричерепного давления.
Я потянулся к клавиатуре компьютера. Звучало так, словно мозг
пациентки чрезмерно распух и она умирала от нарастающего в голове
давления, поскольку мозгу некуда было деваться из черепной коробки, если
можно так выразиться. «Лопнувший» зрачок (это означает, что зрачок в
одном глазу сильно увеличился и перестал реагировать на свет) служил
первым признаком того, что дело может быстро закончиться летальным
исходом. То, что женщина «отключилась» – потеряла сознание и не
приходит в себя, – свидетельствовало о том, что, если в кратчайшие сроки
не понизить давление у нее в голове, она умрет в течение нескольких часов,
если не раньше.
Судя по снимку, весь мозг, особенно левая половина, был затемнен и
сильно распух – на языке медиков это называется отеком головного мозга.
Отек стал реакцией организма на ОРЭМ, изначальная причина которого
остается неизвестной.
Некоторые участки головного мозга можно удалить, и человек не
станет после этого инвалидом. Однако если удалить всю распухшую часть
головного мозга, то пациентка останется безнадежно парализованной – она
не сможет даже говорить или понимать речь.
– Как насчет декомпрессивной краниотомии? – поинтересовался врач.

---

В ходе этой операции удаляется верхняя часть черепа, чтобы освободить
дополнительное пространство для распухающего мозга. Она может спасти
человеку жизнь, но я не видел смысла в том, чтобы срезать у женщины
половину черепа, если ее в любом случае не ждало ничего хорошего. – Она
может пойти на поправку.
– Неужели?
– Ну может же…
Какое-то время я помолчал, с грустью разглядывая снимок. Я заметил,
что мы с пациенткой почти одного возраста.
– Я сегодня не оперирую, – заметил я наконец, – но считаю, что это не
должно отразиться на судьбе женщины.
Я пообещал, что попробую договориться с одним из коллег о
проведении операции, и сделал несколько телефонных звонков, а потом
вернулся к бумагам. Операция предполагалась грубая и простая, но я бы с
большим удовольствием провел ее самостоятельно, вместо того чтобы
изучать отчеты и диктовать бесконечные письма. Как и любой другой
хирург, все, что я хочу делать, – это оперировать.
Чуть позже я решил наведаться в операционную, чтобы посмотреть,
как дела у моего коллеги.
К своему удивлению, я обнаружил, что свет в кабинете для анестезии,
служившем холлом перед операционной, оказался выключен. Это было
чрезвычайно странно. Я толкнул дверь и застыл: на каталке, на которой
обычно лежат пациенты в ожидании анестезии, покоился труп. Вокруг
безжизненного тела была обернута простыня, завязанная сверху в узел,
чтобы скрыть голову. Зрелище напоминало средневековую гравюру с
изображением Пляски смерти.
Испытывая сильную тревогу, я прошел мимо непонятного трупа и
заглянул в операционную, где мой коллега вместе с медсестрами и
анестезиологами уже начали оперировать женщину с ОРЭМ. Я недоумевал:
неужели кто-то умер прямо на операционном столе? Откуда взялось
мертвое тело? Смерть пациента в ходе операции – очень редкое явление. За
всю карьеру мне довелось столкнуться с этим самым страшным кошмаром
любого хирурга лишь четыре раза. К тому же затем в операционной всегда
царила зловещая и мрачная атмосфера. Медсестры порой плакали, да я и
сам был близок к этому, особенно если умирал ребенок. Вместе с тем
члены бригады вели себя оживленно и, как мне показалось, про себя
посмеивались надо мной. Я чувствовал себя слишком неловко для того,
чтобы спросить, почему в кабинете для анестезии лежит труп: если на
операционном столе действительно кто-то умер, мне не хотелось задевать

---

чужие чувства, лишний раз обращая на это внимание. Так что вместо этого
я спросил, как мой коллега собирается проводить декомпрессивную
краниотомию.
Он стоял возле пациентки, которую ярко освещали операционные
лампы. Голова была выбрита, и теперь хирург намазывал ее коричневым
йодным антисептиком.
– Выполню широкую двойную фронтальную краниотомию, – ответил
он.
Он собирался спилить переднюю часть черепа, чтобы распухший мозг
смог выйти за его пределы. После этого с помощью шва скальп вернут на
место, и, если пациентка выживет, через несколько дней, когда опухоль
спадет, кто-нибудь заменит срезанную с черепа кость.
Я поинтересовался, что он планирует сделать с серповидной складкой
– частью мозговой оболочки, отделяющей друг от друга два полушария
мозга: она может повредить мозг пациентки, выпирающий из вскрытого
черепа. На протяжении всего диалога я испытывал неловкость,
граничившую со страхом, потому что никак не мог забыть о зловещем
присутствии поблизости, в считаных метрах от меня, завернутого в
простыню трупа, который лежал в темном кабинете для анестезии.
– Разделю ее, предварительно пожертвовав сагиттальным синусом, –
ответил мой коллега.
В таком формальном ключе разговор продолжался еще некоторое
время, пока я наконец не собрался с духом и не спросил о трупе.
– А, – он рассмеялся, и весь персонал присоединился к нему, – вы
заметили! Это всего лишь донор органов, доставленный из реанимации, –
смертельная травма головы. Вернее, то, что от донора осталось. Тот
велосипедист, что поступил два дня назад. Ему не удалось выкарабкаться,
несмотря на операцию. Наверное, это и к лучшему. Бригада
трансплантологов изрядно поработала над ним прошлой ночью. Сердце,
легкие, печень, почки – они многое взяли, и все в хорошем состоянии.
Трансплантологи остались довольны. Они закончили позже, чем обычно, а
у санитаров была пересменка, поэтому у них до сих пор не дошли руки,
чтобы его забрать.

---