|
12. Глиобластома
самая агрессивная опухоль мозга, развивающаяся из глиальных клеток
Несмотря на то что смерть – неизменный спутник работы
нейрохирурга, я почти не сталкиваюсь с ней напрямую. Смерть моих
пациентов сделалась обезличенной и отдаленной. В большинстве случаев
она становится неизбежным следствием безнадежной травмы головы или
кровоизлияния в мозг. Такие пациенты попадают к нам в коме и умирают,
не выходя из нее, в просторной палате интенсивной терапии, после того как
в них некоторое время поддерживали жизнь с помощью искусственной
вентиляции легких. Смерть наступает тихо и мирно, когда врач
констатирует гибель головного мозга и аппарат вентиляции легких
отключают. Тут нет предсмертных слов или последнего вздоха – есть лишь
поворот нескольких переключателей, после чего аппарат перестает
работать. Если кардиомонитор при этом остался подключен – обычно его
убирают, – то на нем можно увидеть, как сердце (его удары отображаются в
виде извилистой линии из красных светодиодов) начинает биться все более
и более неравномерно, из последних сил пытаясь выжить в отсутствие
кислорода. Через несколько минут оно останавливается в полной тишине, и
линия на мониторе становится прямой. Медсестры отсоединяют от ныне
безжизненного тела многочисленные трубки и провода, а вскоре два
санитара прикатывают тележку с замаскированным простыней отсеком
снизу и увозят покойного в морг. Если органы пациента предполагается
использовать для трансплантации, то вентиляция легких остается
включенной даже после того, как зафиксирована смерть мозга; тело отвозят
в операционную – как правило, ночью. Врачи извлекают все нужные
органы и только затем отключают аппарат вентиляции легких и вызывают
санитаров, чтобы те забрали тело.
Мои пациенты с неизлечимыми опухолями мозга умирают дома, или в
хосписе, или же в местной больнице. У нас в отделении это случается
крайне редко, причем пациент неизменно оказывается в коме, так как
умирает из-за того, что погибает его мозг. Если вопросы, касающиеся
смерти, и обсуждаются, то, как правило, разговор ведется с
родственниками пациента, а не с ним самим. Мне почти никогда не
приходится встречаться со смертью лицом к лицу, но порой она застает
меня врасплох.
Когда я работал младшим врачом, все было иначе: я ежедневно имел
дело со смертью и умирающими пациентами. В первый год после
получения диплома, когда я пришел в больницу интерном (низшая ступень
врачебной иерархии), меня частенько вызывали, как правило ни свет ни
заря поднимая с постели, чтобы констатировать смерть очередного
больного. Я – молодой и здоровый, в белом медицинском халате, – шел
пустыми больничными коридорами, неотличимыми друг от друга, чтобы
попасть в темную палату, где медсестра указывала на койку с задернутыми
занавесками. Я прекрасно видел других пациентов, обычно изможденных и
старых, которые лежали на соседних койках. Вероятнее всего, они не спали
и были ужасно напуганы, а кроме того, наверняка размышляли о
собственной дальнейшей судьбе, отчаянно желая поскорее выздороветь и
убраться из больницы как можно дальше.
Покойник за занавесками, едва различимый в свете тусклой
прикроватной лампы, выглядел точно так же, как любой другой мертвый
пациент больницы. Они всегда лежат совершенно неподвижно –
обезличенные, обычно пожилые, в больничной пижаме, с худым и желтым,
как воск, лицом, с запавшими щеками и с багровыми пятнами на
конечностях. Я приподнимал пижамную рубашку и подносил к
безжизненной груди стетоскоп, чтобы окончательно удостовериться, что
сердце перестало биться, а потом приоткрывал мертвые глаза и светил в
них ручкой-фонариком, чтобы убедиться, что зрачки «неподвижны и
расширены», то есть что они черные, и большие, как блюдца, и не
сужающиеся в свете фонарика. Затем я подходил к сестринскому посту и
делал пометку в истории болезни: «Констатирована смерть» или другие
слова в этом духе, а иногда даже добавлял «Покойся с миром». После этого
я расписывался и возвращался в кровать, стоявшую в кабинете дежурного
врача. Большинство пациентов, чью смерть я констатировал таким образом,
не были мне знакомы: по ночам я отвечал за палаты, прикрепленные к
разным врачебным бригадам, в одной из которых и сам работал в течение
дня. Все это было много лет назад, когда повсеместно практиковалось
вскрытие трупов. Врач традиционно присутствовал при вскрытии
пациентов, за которых отвечал в дневное время, которых наблюдал на
завершающей стадии болезни и с которыми успел хорошо познакомиться.
Я ненавидел вскрытия и всячески старался их избегать. У моей
профессиональной отстраненности были свои пределы.
Проработав год интерном, я начал стажироваться в области общей
хирургии. Меня направили в отделение реанимации, куда привозили
людей, пострадавших от несчастных случаев, – здесь смерть принимала
гораздо более драматичные и жестокие формы. Я до сих пор помню, как
пациенты умирали от сердечного приступа – «остановки сердца» – прямо у
меня на глазах. Помню, как целую ночь безуспешно пытался спасти
мужчину, который ужасно мучился, истекая кровью из-за варикозного
расширения вен пищевода. Все это время он оставался в полном сознании
и смотрел мне в глаза. Я видел, как люди умирают от огнестрельных
ранений, после автомобильных катастроф, из-за ударов током, от
инфарктов, астмы и всевозможных разновидностей рака, в том числе
весьма омерзительных.
Еще были те, кто не доживал до приезда в больницу и кого «Скорая
помощь» привозила уже мертвыми. Как стажеру, мне поручали
констатировать смерть бедняг, которых инфаркт или инсульт застал на
улице. В таких случаях мне предъявляли полностью одетое тело, с которого
приходилось снимать одежду, чтобы прослушать сердце стетоскопом, – это
сильно отличалось от процедуры констатации смерти у больничных
пациентов, на которых были надеты одинаковые обезличивающие пижамы.
Мне казалось, что своими действиями я оскорбляю этих несчастных, и
хотелось извиниться перед ними за то, что я вынужден расстегивать их
одежду, хотя мертвым явно наплевать на это. Поразительно, насколько
одежда все меняет.
Do'stlaringiz bilan baham: |
