Три товарища

* * *
Мы выпили по рюмке «Дюбоне» и поднялись наверх к санаторию. В конторе секретарша
сказала мне, что приходил почтальон и передал, чтобы я зашел на почту. Там для меня получены
деньги. Я посмотрел на часы. Еще оставалось время, и я вернулся в деревню. На почте мне
выдали две тысячи марок. С ними вручили и письмо Кестера. Он писал, чтобы я не беспокоился,
что есть еще деньги. Я должен только сообщить, если понадобятся.
Я поглядел на деньги. Откуда он достал их? И так быстро… Я знал все наши источники. И
внезапно я сообразил. Я вспомнил любителя гонок конфекционера Больвиса, как он жадно
охлопывал нашего «Карла» в тот вечер у бара, когда он проиграл пари, как он приговаривал:
«Эту машину я куплю в любое мгновенье»… Проклятье! Кестер продал «Карла». Вот откуда
столько денег сразу. «Карла», о котором он говорил, что охотнее потеряет руку, чем эту машину.
«Карла» у него больше не было. «Карл» был в толстых лапах фабриканта костюмов, и Отто,
который за километры на слух узнавал гул его мотора, теперь услышит его в уличном шуме,
словно вой брошенного пса.
Я спрятал письмо Кестера и маленький пакет с ампулами морфия. Беспомощно стоял я у
оконца почты. Охотнее всего я тотчас же отправил бы деньги обратно. Но этого нельзя было
делать. Они были необходимы нам. Я разгладил банкноты, сунул их в карман и вышел.
Проклятье! Теперь я буду издалека обходить каждый автомобиль. Раньше автомобили были для
нас приятелями, но «Карл» был больше чем приятель. Он был боевым другом! «Карл» – призрак
шоссе. Мы были неразлучны: «Карл» и Кестер, «Карл» и Ленц, «Карл» и Пат. В бессильной
ярости я топтался, стряхивая снег с ботинок. Ленц был убит. «Карл» продан, а Пат? Невидящими
глазами я смотрел в небо, в это серое бесконечное небо сумасшедшего бога, который придумал
жизнь и смерть, чтобы развлекаться.
* * *
К вечеру ветер переменился, прояснилось и похолодало. И Пат почувствовала себя лучше.
На следующее утро ей уже позволили вставать, и несколько дней спустя, когда уезжал Рот, тот
человек, что излечился, она даже пошла провожать его на вокзал.

---

Рота провожала целая толпа. Так уж здесь было заведено, когда кто-нибудь уезжал. Но сам
Рот не слишком радовался. Его постигла своеобразная неудача. Два года тому назад некое
медицинское светило, отвечая на вопрос Рота, сколько ему осталось еще жить, заявило, что не
более двух лет, если он будет очень следить за собой. Для верности он спросил еще одного
врача, прося сказать ему всю правду по совести. Тот назначил ему еще меньший срок. Тогда Рот
распределил все свое состояние на два года и пустился жить вовсю, не заботясь о своей хвори. С
тяжелейшим кровохарканьем доставили его наконец в санаторий. Но здесь, вместо того чтобы
умереть, он стал Неудержимо поправляться. Когда он прибыл сюда, он весил всего 45
килограммов. А теперь он уже весил 75 и был настолько здоров, что мог отправиться домой. Но
зато денег у него уже не было.
– Что мне теперь делать там, внизу? – спрашивал он меня и скреб свое темя, покрытое
рыжими волосами. – Вы ведь недавно оттуда. Что там сейчас творится?
– Многое изменилось за это время, – отвечал я, глядя на его круглое, словно стеганое, лицо
с бесцветными ресницами. Он выздоровел, хотя был уже совершенно безнадежен, – больше меня
в нем ничто не интересовало.
– Придется искать какую-нибудь работу, – сказал он. – Как теперь обстоит дело с этим?
Я пожал плечами. Зачем объяснять ему, что, вероятно, не найдется никакой работы. Он
скоро сам убедится в этом.
– Есть у вас какие-нибудь связи, друзья?
– Друзья? Ну, видите ли, – он зло рассмеялся, – когда внезапно оказываешься без денег,
друзья скачут прочь, как блохи от мертвой собаки.
– Тогда вам будет трудно.
Он наморщил лоб:
– Не представляю себе совершенно, что будет. У меня осталось только несколько сот марок.
И я ничему не учился, только уменью тратить деньги. Видимо, мой профессор все-таки
окажется прав, хотя и в несколько ином смысле: года через два я окачурюсь. Во всяком случае,
от пули.
И тогда меня вдруг охватило бессмысленное бешенство против этого болтливого идиота.
Неужели он не понимал, что такое жизнь. Я смотрел на Пат – она шла впереди рядом с
Антонио, – я видел ее шею, ставшую такой тонкой от цепкой хватки болезни, я знал, как она
любит жизнь, и в это мгновенье я не задумываясь мог бы убить Рота, если бы знал, что это
принесет здоровье Пат; Поезд отошел. Рот махал нам шляпой. Провожающие кричали ему что-то
вслед и смеялись. Какая-то девушка пробежала, спотыкаясь, вдогонку за поездом и кричала
высоким, срывающимся голосом:
– До свидания, до свидания! – Потом она вернулась и разрыдалась.
У всех вокруг были смущенные лица.
– Алло! – крикнул Антонио. – Кто плачет на вокзале, должен платить штраф. Это старый
закон санатория. Штраф в пользу кассы на расходы по следующему празднику.
Он широким жестом протянул к ней руку. Все опять засмеялись. Девушка тоже улыбнулась
сквозь слезы и достала из кармана пальто потертое портмоне.
Мне стало очень тоскливо. На этих лицах вокруг я видел не смех, а судорожное,
мучительное веселье; они гримасничали.
– Пойдем, – сказал я Пат и крепко взял ее под руку.
Мы молча прошли по деревенской улице. В ближайшей кондитерской я купил коробку
конфет.
– Это жареный миндаль, – сказал я, протягивая ей сверток. – Ты ведь любишь его, не правда
ли?

---

– Робби, – сказала Пат, и у нее задрожали губы.
– Минутку, – ответил я и быстро вошел в цветочный магазин, находившийся рядом. Уже
несколько успокоившись, я вышел оттуда с букетом роз.
– Робби, – сказала Пат.
Моя ухмылка была довольно жалкой:
– На старости лет я еще стану галантным кавалером.
Не знаю, что с нами внезапно приключилось. Вероятно, причиной всему был этот
проклятый только что отошедший поезд. Словно нависла свинцовая тень, словно серый ветер
пронесся, срывая все, что с таким трудом хотелось удержать… Разве не оказались мы внезапно
лишь заблудившимися детьми, которые не знали, куда идти, и очень старались держаться
храбро?
– Пойдем поскорей выпьем что-нибудь, – сказал я.
Она кивнула. Мы зашли в ближайшее кафе и сели у пустого столика возле окна.
– Чего бы ты хотела, Пат?
– Рому, – сказала она и поглядела на меня.
– Рому, – повторил я и отыскал под столом ее руку. Она крепко стиснула мою.
Нам принесли ром. Это был «Баккарди» с лимоном.
– За твое здоровье, милый, – сказала Пат и подняла бокал.
– Мой добрый старый дружище! – сказал я.
Мы посидели еще немного.
– А странно ведь иногда бывает? – сказала Пат.
– Да. Бывает. Но потом все опять проходит.
Она кивнула. Мы пошли дальше, тесно прижавшись друг к другу. Усталые, потные лошади
протопали мимо, волоча сани. Прошли утомленные загорелые лыжники в бело-красных свитерах
– это была хоккейная команда, воплощение шумливой жизни.
– Как ты себя чувствуешь, Пат? – спросил я.
– Хорошо, Робби.
– Нам ведь все нипочем, не правда ли?
– Конечно, милый. – Она прижала мою руку к себе.
Улица опустела. Закат розовым одеялом укрывал заснеженные горы.
– Пат, – сказал я, – а ведь ты еще не знаешь, что у нас куча денег. Кестер прислал.
Она остановилась:
– Вот это чудесно, Робби. Значит, мы сможем еще разок по-настоящему кутнуть.
– Само собой разумеется, – сказал я, – и столько раз, сколько захотим.
– Тогда мы в субботу пойдем в курзал. Там будет последний большой бал этого года.
– Но ведь тебе же нельзя выходить по вечерам.
– Да это нельзя большинству из тех, кто здесь, но все же они выходят.
Я нахмурился, сомневаясь.
– Робби, – сказала Пат. – Пока тебя здесь не было, я выполняла все, что мне было
предписано. Я была перепуганной пленницей рецептов, ничем больше. И ведь все это не
помогло. Мне стало хуже. Не прерывай меня, я знаю, что ты скажешь. Я знаю также, чем все это
кончится. Но то время, что у меня еще осталось, то время, пока мы вместе с тобой, – позволь мне
делать все, что я хочу.
На ее лице лежал красноватый отсвет заходящего солнца. Взгляд был серьезным,
спокойным и очень нежным. «О чем это мы говорим? – подумал я. И во рту у меня пересохло. –
Ведь это же невероятно, что мы вот так стоим здесь и разговариваем о том, чего не может и не
должно быть. Ведь это Пат произносит эти слова – так небрежно, почти без грусти, словно

---

ничего уж нельзя предпринять, словно у нас не осталось и самого жалкого обрывка обманчивой
надежды. Ведь это же Пат – почти ребенок, которого я должен оберегать, Пат, внезапно ставшая
такой далекой и обреченной, причастной тому безыменному, что кроется за пределами жизни».
– Ты не должна так говорить, – пробормотал я наконец. – Я думаю, что мы, пожалуй,
сначала спросим об этом врача.
– Мы никого и никогда больше не будем ни о чем спрашивать. – Она тряхнула своей
прекрасной маленькой головкой, на меня глядели любимые глаза. – Я не хочу больше ни о чем
узнавать. Теперь я хочу быть только счастливой.