С. В. Иванова з. З. Чанышева лингвокультурология: проблемы, поиски, решения монография

Фреге 1997 - Фреге Г. Смысл и денотат // Семиотика и информатика: Сб. научных статей. Вып 35. - М., 1997. - С. 352 - 384.
Чанышева 2006 - Чанышева З.З. Этнокультурные основания лексической семантики: Автореф. дис. д-ра филол.наук. - Уфа: РИЦ БашГУ, 2006. - 44 с.
Щерба 2004 - Щерба Л.В. Языковая система и речевая деятельность. - М.: Едиториал УРСС, 2004. - 432 с.
Agar 1994 - Agar Michael. Language Shock (Understanding the Culture of Conversation). - N.Y. - Will. Morrow and Co., Inc., 1994. - 284 p. Gudikunst 1992 - Gudikunst W.B., Kim Y.Y. Communicating with starangers: an approach to intercultural communication (2nd edn). - New York: McGraw-Hill, 1002. - 324 p.
Guirdham 199 — Guirdham M. Communicating across cultures. - London: MACMILLAN PRESS LTD, 1999. - 316 p.
Hofstede 1994 - Hofstede G. Cultures and organizations: Software of the mind. - London: HarperCollins, 1994. - 215 p.
Locket 1997 -- Locket Brian. Beyond the Dictionary. - London: Cassel, 1997. - 144 p.
ГЛАВА 3. КОДЫ КУЛЬТУРЫ КАК СИСТЕМНОЕ ВОПЛОЩЕНИЕ ЭТНОКУЛЬТУРНЫХ СМЫСЛОВ

1. 
   Проблема кодификации семиотического пространства культуры
   

Проблема кода разрабатывается в различных науках, обнаруживая как точки соприкосновения, так и многие специфические аспекты, возникающие на разных уровнях анализа. В первую очередь, речь идет об определении, классификации и функционировании кодов в той или иной системе или среде. Сам термин «код», возникнув почти одновременно в физико-математических дисциплинах, включающих различные техники коммуникации, математику, информатику, кибернетику и т.д., стал активно применяться по отношению к гуманитарным явлениям, обладающим знаковым характером, в частности по отношению к языку и культуре. Остановимся более подробно на вопросе определения кода, положения которого могут быть учтены при трактовке кода культуры.
Согласно распространенной точке зрения, идущей от глоссематики Л.Ельмслева, код в рамках структурно-семиотических подходов представляется бессодержательной сущностью - это форма плана выражения, образуемая парадигматическими и синтагматическими правилами [цит. по Никитина 2006]. Причем материальными носителями кода могут быть фонетическая система, алфавиты, выразительные средства живописи, танца, предметы повседневного обихода и др. В ряде областей, требующих перекодирования и трансформации информации из одной системы в другую, в общем-то не происходит обращения к смыслу, поскольку речь идет о шифровке и дешифровке сообщений. Совершенно иное происходит в процессе использования кода, где в сообщении должна быть воспринята смысловая составляющая. Именно наличие смысла переводит код культуры в отличие от иных информационных кодов в качественно иную плоскость - из мира упорядоченных сигналов в мир вероятностных смыслов.
Внедрение термина код в культурологические исследования не могло не привести к разработке семиотической концепции культуры как единства основополагающих кодов. Эта мысль получила программное звучание в трудах М. Фуко, утверждавшего, что коды культуры управляют языком культуры, её схемами восприятия, формами выражения и воспроизведения, её ценностями, иерархией практик [Фуко 1977].
Код культуры в лингвокультурологической концепции
В.В. Красных определяется образно как «сетка», которую культура «набрасывает» на окружающий мир, членит, категоризует, структурирует и оценивает его. Подчеркивая появление и развитие кодов параллельно с освоением человеком окружающего мира, автор видит в них отражение древнейших архетипических представлений человека [Красных 2002].
В толковании кодов культуры В.Н. Телия выносит на первый план их ценностное содержание, образуемое установками, или прескрипциями, которые, по убеждению учёного, в самом общем виде можно представить как «суждения о достойном vs недостойном человека и/или социума мировидении, миросознании, их деятельностной ориентации и её последствиях» [Телия 2001: 409]. Учитывая концепцию культурной коннотации В.Н. Телия, нельзя не заметить, что лежащее в её основании различение индивидуального и коллективного правомерно перенести и на коды культуры, поскольку их ценностное содержание необходимо квалифицировать с позиций характерных (типичных) культурных коннотаций, образующих своего рода фон для личностных персональных предпочтений. Вместе с тем представляется, что границы между ними являются достаточно размытыми, поскольку характерные культурные коннотации основаны на ассоциациях с константами культуры, а это значит, что их надо воспринимать как базовые, которые в силу своей природы имплицитно соприсутствуют с индивидуальными оценками, установками и переживаниями.
В лингвосемиотике культуры код определяется как «система означивания, то есть сформированная стереотипами этнокультурного сознания конфигуративная совокупность знаков и механизмов их применения» с целью образования и структурирования довербальных смыслов и передачи внегенетической информации в рамках коммуникативно-прагматической парадигмы [Алефиренко 2002: 61­62].
В семиологической модели У. Эко, построенной на центральном понятии кода, все явления культуры рассматриваются в терминах кодовых сообщений, что позволяет автору обратиться к наиболее важной проблеме, связанной с переходом от значения к смыслу. На самом деле, организованные по определенным правилам их употребления сигналы (например, код Морзе, телеграфный код и др.) не представляют неодолимых трудностей в декодировании сообщения для специалиста, владеющего ключом. Совершенно иная ситуация создается при расшифровке сообщения, в смыслообразовании которого задействован определенный культурный код. Мир смысла гораздо шире, чем «значащие формы, организующие связь человека с миром идей, образов и ценностей данной культуры» [Культурология 2003: 224], так как область культурологических смыслов напрямую зависит от степени владения языками и формирующимися в них кодами культуры. Более того, успех смыслового декодирования информации определяется также и выбором а конкретной ситуации необходимого кода, который даст ключ к её расшифровке. Так, например, фраза «Какая свинья!» имеет разную смысловую нагрузку в зависимости от того, произносится ли она на свиноферме (о нечистом животном) или в беседе с кем-либо, когда говорящий выносит свою оценку (о грязном, неопрятном человеке) и, следовательно, наделяет сообщение коннотацией, обусловленной принятым в данном обществе зоосемическим кодом. Здесь так же уместно подчеркнуть отличие этнокультурных смыслов от личностных, поскольку в данном случае реализуется смысл, вкладываемый в указанное слово обществом.
Коды культуры обладают рядом признаков, которые отличают их от других кодовых систем. При первом же приближении к ним становятся очевидными те характеристики, которые обеспечивают особую роль кодов культуры в процессе обеспечения нормального функционирования социума: самодостаточность для производства, трансляции и сохранения человеческой культуры, открытость и гибкость, обеспечивающие возможность изменений, и универсальность для данного колектива. В контексте межкультурной коммуникации особое значение приобретает владение ключами, дающими право доступа к информационно-смысловой составляющей кодов культуры. Человек иной культуры, не знающий шифра, не способен пользоваться кодами культуры как своего рода паролем, используемым в качестве объединяющей членов коллектива метки. Помимо перечисленных следует назвать ещё ряд важных атрибутов кодов культуры:

1. 
   когнитивный характер, поскольку коды культуры ориентированы на человека, отражая в себе и, следовательно, кодируя, результаты познания окружающего мира и себя в нем, то есть самопознания;
   
2. 
   национальная специфика, поскольку коды культуры формируются в конкретных условиях отдельных культур, обусловливая значительные расхождения в соотносимых областях в пределах разных культур;
   
3. 
   интерпретируемость естественным языком, поскольку любой код культуры может быть описан в терминах языка, который в принципе может категоризовать и интерпретировать все, включая и самого себя.
   

Центральное положение естественного языка в ряду других семиотических систем признавалось исследователями всегда [Бенвенист 2002; Петров 1991; Пелепенко, Яковенко 1998], однако суть природы и способ трансформации кодов культуры и их представления в системе языковых единиц не рассматривались в терминах ситуации знака-в-знаке под углом зрения лингвокультурологии. Решение данной проблематики может дать интересный материал как для разработки методологии лингвокультурологических исследований, так и пополнения репертуара используемых процедур и методов, направленных на интерпретацию культурно значимой информации, воплощенной в языке.
Исходя из образного представления кода культуры как своего рода «сетки», набрасываемой культурой на окружение, логично в продолжение этой метафоры понимать язык как некую решётку, этноязыковую матрицу, накладываемую на тот или иной код для расшифровки этнокультурных смыслов. В таком случае для лингвокультуролога интересно проследить способы взаимодействия «сетки» и «решётки» в ситуации знака-в-знаке.
Таким образом, для дальнейшего изложения код культуры может быть определен как (1) внутренне связанная система носителей культурно ценностной информации и установок, (2) формирующаяся в пределах языков культуры в результате культурного соглашения, (3) выражающая глубинное смысловое поле культуры.
Репертуар кодов культуры до сих пор не описан исчерпывающе. Предложенный В.В. Красных список из 6 наименований уточняется и дополняется. Невербальные коды коммуникации в различных культурах исследуются в трудах Е.Г. Крейдлина и его учеников и последователей [Крейдлин 1999, 2004; Козеренко, Крейдлин 1999; Крейдлин, Чувилина 2001]. В диссертационном исследовании Л.А. Сайфи предложена классификация двух основных соматических кодов культуры, разных по своей природе, функционированию и отражению в языке [Сайфи 2008]. Специфике отражения в авторской ремарке семиотических кодов театральной коммуникации посвящена диссертация А.Р. Габдуллиной, выполненная на материале современной американской драматургии [Габдуллина 2009].
Наиболее полно репертуар кодов культуры представлен в трудах У.Эко, который помимо кодов, лежащих в основе разных видов сообщений (побудительных, эстетических, рекламных и т.д.), выделяет многочисленные виды визуальных кодов, включая кинематографический, архитектурные, антропологические (так называемые внешние коды), музыкальные. К собственно культурным кодам им отнесены системы поведения и ценностей, включающие этикет, систему моделирования мира (мифы, легенды и т д.), типологию культур, модели социальной организации [Эко 2004]. Идеи У. Эко о выделении кода художественного произведения, о сути идиолекта как особенного неповторимого кода перекликаются с концепцией кода художественного текста (ср. с У. Вейнрейх, Ю.М. Лотман, Я. Славиньски, У. Фарино и др.).
Проблема классификации кодов культуры органически сопряжена и с вопросом установления их иерархии. На самом деле, разные коды вступают в системные отношения друг с другом, обнаруживая соподчинение. Так, например, в межличностном общении широко задействованы различные коды невербального поведения, однако базовым нам представляется проксематический код культуры, который определяет ценностные параметры организации коммуникативного пространства между собеседниками. Выбор оптимальной для ситуации проксемики оказывает значительное влияние на подключение других невербальных кодов (соматический, гаптический, паралингвистический, просодический, ольфакторный и т.д.).
В последние годы в связи с исследованием эмоций в языке и культуре наряду с термином эмотивный язык используется сочетание эмоциональный код. Их появление неслучайно, поскольку факт культурной обусловленности выражения эмоций сегодня не вызывает сомнений. Кроме того, на наш взгляд, в иерархии кодов культуры эмоциональный код занимает отнюдь не последнее место, поскольку он направляет выбор допустимого /недопустимого эмоционального поведения на уровнях разных семиотических кодов, включая язык.
В современной лингвистической теории эмоций безусловный интерес представляют исследования В.И. Шаховского и представителей его научной школы, развивающих идеи эмотивного кода языка, эмоционального культурного концепта и эмоционального кода (В.И. Шаховский, О.И. Быкова, П.С. Волкова, Е.В. Димитрова,
С.В. Ионова, Н.А. Красавский и др.) [Язык и эмоции 2004; Шаховский 2008; Эмотивный код.. 2003]
К настоящему времени состояние исследований эмоций в гуманитарных науках дает основания пополнить репертуар кодов культуры, включив в него эмоциональный код. Первые данные о существовании эмоционального кода культуры были получены на материале неязыковых семиотических систем, подтвердившем гипотезу о культурно обусловленных правилах невербального выражения эмоций. Причем формы выражения эмоций могут быть различными, включая усиление или уменьшение интенсивности их проявления, контекстный запрет на выражение определенных эмоций, маскировку одной эмоции другой [Ekman, Friesen 1969]. Наиболее жёсткие правила действуют в так называемых традиционных культурах, в которых обычай может требовать в одной и той же ситуации противоположного выражения эмоций разными участниками (напр., поведение родственников невесты и жениха на китайской свадьбе) [Лич 2001].
Эмоциональный код несёт значительную смысловую нагрузку в этнокультурном пространстве, образуя в нём эмоциосферу, определяющую особенности эмоциональной картины мира народа. Культурная обусловленность эмоций была убедительно доказана в трудах А. Вежбицкой на примере когнитивных сценариев, формирующихся в рамках культурной парадигмы [Вежбицкая 1999, 2001]. Принимая во внимание классификации культур, разработанные культурантропологами, этнопсихологами, культурологами
(низкоконтекстные vs высококонтекстные, холодные vs горячие, открытые vs закрытые, прагматические vs нормативные, жестко­контролируемые системы vs мягко-контролируемые системы и т.д.) [Guirdham2000; Hofstede 1994], можно предположить, что каждому народу присущ неповторимый эмоциональный тип. Это своего рода эмоциональная установка и эмоциональный настрой народа, который влияет на характер и интенсивность проявления эмоций, предпочтение вербальных или невербальных способов выражения эмоций, контроль и управление эмоциями, имитацию эмоций и подмену одних эмоций другими и т.п. Так, исследователями отмечается как норма для японской культуры эмоциональная сдержанность, в то время как в русской культуре принято открыто выражать эмоции. В то же время в одной и той же культуре могут проявляться гендерные, возрастные, профессиональные, статусные и другие различия в выборе способов выражения эмоций (вербальных или невербальных).
Это свидетельствует о том, что культурную обусловленность эмоций необходимо исследовать в этническом контексте, в ракурсе социокультурной вариативности, ситуативных проявлений и с точки зрения личностных особенностей эмоционального поведения. Неслучайно на фоне интенсивного межкультурного общения привлекает внимание культурно-этническая обусловленность эмоций [Красавский 2001; Леонтович 2002], о чем в свое время писал Г.Д.Гачев, поскольку уникальный характер этноса и культуры сохранится, пока сохраняются климат, пейзаж, времена года, этнический тип и др.
Признание за эмоциями статуса кода культуры оправданно также и с учётом роли эмоций в познавательной деятельности народа.
О сопряжении эмоций с когницией писал Ф. Данеш, отмечая эмоциогенный характер познания, так как эмоции «вмешиваются во все уровни когнитивных процессов» (цит. по [Шаховский 2008]. Эта мысль отнюдь не нова, поскольку в трудах по философии подчеркивается роль оценки объекта в процессе его познания человеком. Сам факт выделения объекта в окружающем мире, закрепление за ним отдельного наименования говорят о наличии интереса к нему, избирательности человека к своему окружению. Нельзя не согласиться с утверждением В.И. Шаховского о том, что «ни одного слова не родилось без эмоций человека», которая лежит в основе как первичных, так и вторичных наименований. Как мы подчеркнули во второй главе, первичные коннотации, возникающие в процессе познания мира и обозначения объекта, как раз и отражают роль эмоций, возникающих в результате оценивающей деятельности субъекта.
В трудах исследователей эмотивного языка поднимались вопросы кодификации элементов, связанных с языком чувств в отличие от языка разума, хотя не удаётся выяснить, каким образом эти феномены могут быть организованы в систему конвенций, каким образом осуществляется переход эмотивных подкодов в строго организованные когнитивные коды.
Таким образом, эмоциональный код культуры организован в некую систему и функционирует согласно существующим в обществе правилам совместно со средствами его лексикализации. Эмоциосфера тесно связана с аксиосферой, в пространстве которых рождаются культурные коннотации. На самом деле, можно говорить о формировании доминирующего эмоционального типа народа в рамках культуры под влиянием установок, правил, регулирующих характер, интенсивность, спонтанность, имитацию или маскировку, выбор вербалики или невербалики для выражения эмоций
Речь в данном случае можно вести о культурных нормах, лежащих в основе характерных для данного общества и общественно допустимых способов взаимодействия. Представляется целесообразным распространить сформулированную А. Вежбицкой культурную парадигму, в рамках которой мыслит и действует человек, на эмоциональный код. Эмоциональный аспект поведения довольно часто носит не безусловный, а конвенциональный характер и, следовательно, реализуется как некий культурный код, который можно расшифровать, только имея к нему ключ доступа. Правда, мнения ученых, занимающихся проблемами человеческих эмоций, разнятся по поводу их универсальности или культурной специфичности [Wierzbicka 1986, 1992]. По свидетельству культурологов, психологов, культурантропологов, психолингвистов, в разных культурных системах существуют собственные культурные нормы поведения, которым необходимо следовать и которые в разных ситуациях могут нарушаться сознательно или бессознательно или игнорироваться (C. Goddard, C.E. Izard, P. Ekman, S. Weitz, B. Volek, W. Wundt, K. Johnson).
Кросс-культурные исследования показали, что в культурах существуют правила выражения эмоций, которые является компонентом этического кодекса межличностного социального поведения. Имеются свидетельства о существовании опеределенной корреляции между типом культуры, ценностью индивидуалистических или коллективистских ценностей и значимостью единиц вербализации эмоций (J.A. Russel, A.K. Robert, G.R. Semin et al). Значит, можно говорить об эмоционально-смысловых культурных коннотациях, которые также кодируются в соответствующем коде, расшифровка которого связана с поисками ключа к нему. Хрестоматийными стали примеры А. Вежбицкой о сценариях с открытым выражением своего отношения и эмоций в соответствии с русской парадигмой культурных ценностей, в отличие от установок англосаксонской культуры, в которой существует табу на открытое выражение эмоций и поэтому не приветствуется демонстрация чувств и настроения, в особенности отрицательных. Поэтому слова effusive, excitable, demonstrative, etc имеют отрицательную коннотацию, а положительной коннотацией отмечены такие единицы, которые характеризуют иную модель поведения: keep cool, self-control, keep calm, etc. Вместе с тем отмечается одна из доминантных черт англичан, выражающаяся в их готовности преувеличить интерес и симпатию к собеседнику, дарить коммуникативные подарки [Ларина 2004].
Указанные выше предписания, вытекающие из различных принципов и установок эмоционального кода в разных культурах, определяют ряд стратегий в межличностных отношениях, которые влияют на выбор используемого языка. Так, например, в англосаксонской культуре собеседники не стремятся настаивать на своей точке зрения, оставляя место для иных мнений и суждений, что обусловливает выбор менее категоричных слов. Но, как показывает реальная практика общения, наблюдается и прямо противоположная тенденция к использованию «сильных» форм выражения (превосходная степень, «сильные» прилагательные, эмоциональный повтор и т.д.). Можно ли в подобных случаях говорить о нарушении существующего эмоционального кода или же признать существование в пределах одной этнокультуры разных вариантов одного кода, отражающих модели поведения, характерные для представителей разных субкультур, классов и групп? По наблюдениям Джейн Симпсон за речевым поведением богатых женщин, артистов, учениц частных школ, гомосексуалистов и т.п., в их среде действует иной эмоциональный код, позволяющий открыто выражать эмоции, не стесняясь в выражениях. С одной стороны, подобное поведение можно расценивать как неискреннее, наигранное, идущее вразрез с общепринятыми стандартами и нарушающее привычный культурный код. Но, с другой стороны, возможно, это свидетельствует о другой субкультурной норме, принятой в определенных коллективах, представители которых следуют иным предписаниям. И в таком случае культурную парадигму целесообразно рассматривать гибко как охватывающую разные варианты выделяемых кодов, сосуществующих в пределах этнокультуры.

2. 
   Телесность как социокультурный феномен и специфика соматического кода в английской лингвокультуре
   

Термин соматический [от греческого soma (somatos) - тело] используется в биологии и медицине в значении «связанный с телом человека, телесный» и противопоставляется понятию «психический» (БТРСЯ).
В языкознании он начинает активно применяться со второй половины 20 века в исследованиях единиц, отражающих в своей семантике все то, что относится к сфере телесности. Авторы работ по культурологии и социолингвистике (М.М. Бахтин, И.С. Кон, М. Фуко и др.) отмечают те исторические изменения, которые происходили в сознании людей и в обществе по отношению к ценностной стороне сферы телесности: от открытого признания культа красоты человеческого тела в античную эпоху, через табуирование телесности в период раннего средневековья, выработку нового противоречивого канона телесности в эпоху Возрождения, ужесточение телесной дисциплины в период зарождения капитализма, достигшего пика в викторианскую эпоху, к реабилитации человеческого тела и снятию существовавших запретов на проявления телесности в современной культуре. Речеповеденческие и дискурсивные практики, нашедшие отражение в созданных в разные исторические эпохи текстах, красноречиво свидетельствуют об эволюции взглядов на телесность.
В лексических системах этнических языков соматизмы, понимаемые как средства обозначения явлений, относящихся к сфере телесности, имеют значительный удельный вес, однако до сих пор они не исследованы в совокупности как образующие некое базовое пространство лексической системы этнического языка, в пределах которого формируется и функционирует соматический код культуры.
Специфика взаимодействия единиц двух кодов культуры (соматический код в языковых единицах) выявляется нами в результате применения следующих процедур
лингвокультурологического анализа:

• 
  уровень составляющих кода культуры, направленный на установление его границ, определение культурно-смысловой насыщенности, отражение культурных ценностей и т.д.;
  
• 
  уровень оязыковления единиц кода культуры средствами языка на разных его ярусах и в дискурсивных практиках с целью установления вариативных возможностей и этнолингвистической специфики структурирования соответствующего семантического поля;
  
• 
  уровень лингвокультурологической интерпретации единиц, вербализующих знаки кода культуры, с применением процедур анализа, адекватных основным уровням функционирования лингвокультурных знаков:
  

1. 
   в этнокультурной плоскости,
   
2. 
   в социокультурном измерении,
   
3. 
   по ситуативным линиям,
   
4. 
   на уровне индивидуально-личностных предпочтений.
   

Анализ средств вербализации соматического кода предполагает обсуждение содержания и структуры соматического пространства, определение его границ, нахождение критериев вхождения в него единиц различного уровня, установления связей указанного поля с различными концептосферами в системе языка, выявления культурной значимости поля и составляющих его микросистем.
В литературе по проблеме определения границ соматического поля отражены разные подходы: от жестко ограничивающих эти явления по признаку наличия в их содержании соматического компонента (прямые номинации) до достаточно широкого понимания соматизмов, которые на самом деле только подразумеваются в имплицитных названиях явлений, сопряженных с собственно соматизмами (косвенные номинации). Во втором случае сюда относят единицы обозначения внешних (физических) проявлений, обусловленных возрастом, полом, свойствами характера и т.д.;
названия физиологических процессов и состояний, отношений между полами, наименования жизненных циклов тела человека (рождение, болезни, смерть). В наиболее широко известной классификации понятий, разработанной Р. Халлигом и В. фон Вартбургом в лексикографической практике, лексика представлена в рамках трех сфер: 1. Вселенная. 2. Человек. 3. Вселенная и Человек [Hallig, Wartburg 1963]. Соматизмы в строгом смысле слова локализуются в сфере «Человек» под рубрикой «Человек как живое существо» и включают около 10 тематических групп (Организм, возраст, здоровье, гигиена, фазы жизни и др.).
Для исследования сформулированных проблем на первом этапе обобщен опыт отражения данного фрагмента лексической системы в разных типах авторитетных словарей, созданных на материале английского и русского языков. Наблюдения над английским языком сделаны по данным словарей Longman Lexicon of Contemporary English [LLCE] и Oxford Thesaurus of English [OTE], продолжающих традиции Тезауруса Роже (Roget’s Thesaurus). Анализ первого из указанных словарей позволил нам сделать ряд обобщений относительно зафиксированных в нем соматизмов:

1. 
   поскольку лексикон анализируемого словаря ориентирован только лишь на «сердцевину» языка, в нем в отличие от словаря Роже представлено всего 14 семантических полей, обладающих прагматической ценностью в повседневном общении;
   
2. 
   соматизмы разбросаны по разным семантическим полям, выделяемым на тематическом основании, ср. в состав поля “People and the Family” отнесены соматизмы, обозначающие внутрисемейные отношения (to pat - to touch lightly usu with the hand, to pet - touch kindly with the hands, to neck - to kiss, fondle each other, to stroke - to pass the hand along, again and again, etc); в поле “Life and Living Things” оказываются соматизмы, называющие изменения в теле в результате различных причин, включая секс, беременность и т.д. (pregnant - having an unborn child or unborn young in the body, to castrate - to remove the sex organs of a male person, etc); в поле “Personal Care” соматизмы относятся к объектам, на которые направлены некоторые действия и процессы (to wash and brush up - a usu quick act of washing, esp one’s hands and face and brushing one’s hair and clothes, make up - powder and paint, etc used on the face, manicure - a treatment for the hands and esp the fingernails, etc). В поле «Feelings, Emotions, Attitudes, and Sensations» выделены группы единиц, непосредственно связанных с мимикой, телодвижениями и т.д., сигнализирующими о переживаемых эмоциях (actions of the face related to feelings: frown - draw the hair-covered parts above the eyes, feel - touch, handle, etc,esp with the fingers, esp for a purpose).
   
3. 
   Основной массив соматизмов принадлежит полю «The Body: its Functions and Welfare». Анализ единиц 10 группировок в пределах указанного поля показывает, что авторы придерживаются достаточно широкого толкования соматизмов, поскольку, например, наряду с обозначениями тела, общих для лиц и животных (The Body Generally, The Body Overall и т.д.), сюда отнесены единицы, обозначающие многие сопряженные с человеческим телом явления: (а) субстанция органов человека (кожа, клетки, ткани, сухожилия и т.д.; (б) эмоциональные состояния, ощущения и переживания; (в) физиологические состояния и процессы, связанные с болезнями и недомоганием; (г) медицинские науки и уход за телом человека; (д) продукты выделения и распада жизнедеятельности живого организма.
   

Для оценки рассмотренного подхода целесообразно сравнить его с принципами классификации этой сферы под названием «Названия тела, организма, их частей, продуктов жизнедеятельности» в Русском семантическом словаре. Авторы словаря следуют более строгим лингвистическим критериям выделения класса названий тела, противопоставляя его на этом этапе названиям лиц и названиям животных. Важной особенностью данной классификации является стремление не приравнивать её систематизации самих именуемых реалий, но представить описываемую область как «организованный самим языком сложный класс названий соответствующих реалий» [РСС: 464]. Таким образом, выделены множества и подмножества, в которых лексические единицы объединены на основании общности их языковых характеристик: (а) по степени обобщенности лексического значения, (б) по обращенности словозначений к однородным реалиям, (в) по наличию синонимических отношений, если они имеются в языке. Помимо упомянутой сферы в словаре имеется класс названий, общих для лиц и животных (ползун, головастик, интерсекс), поэтому общее число словарных соматических единиц, выделенных в двух классах, превышает 2000.
Сравнение разных словарных источников выявляет значительный разброс в принципах вычленения соматической лексики, определении границ соматического пространства, его структурирования и организации, а также установления роли соматизмов как одного из базовых элементов лексической системы языка в целом, отражающего её антропоцентризм.
Исследование соматического поля предполагает в первую очередь определение его границ, что связано с установлением критериев отнесения языковых явлений к данному полю. В качестве базового критерия нами использовано наличие соматического компонента, указывающего на человеческое тело/часть тела/орган в словарной дефиниции единицы, который может быть зафиксирован в определении слова или установлен в результате словарных трансформаций дефиниций (ср. limb - a leg or arm of a human being or animal и to fondle - to touch gently and lovingly, stroke softly (to touch - to make connection with the hands or fingers; to stroke - to pass the hand over gently, esp for pleasure).
Ядро английской соматической лексики установлено нами по данным указанных и ряда других авторитетных толковых словарей английского языка и включает три разряда названий: (1) общие обозначения тела/частей человеческого тела и названия, связанные со спецификой мужского и женского тела (human body, build, figure, head, face, hand(s), arm(s), foot, leg, fnger(s), etc), (2) обозначения внутренних органов (heart, stomach, liver, lungs, muscle, etc), (3) обозначения материи (субстанции) тела человека и его органов (blood, cells, skin, sinew, etc). Второй и третий разряды единиц, согласно Oxford Thesaurus of English, формируются обозначениями, объединяемыми 12 объектами наименования: Blood Cells, Bones, Brain, Digestive System, Ear, Eye, Glands, Heart, Nervous System, Tooth, Veins and Arteries, Vertebrae. В пределах перечисленных объектов выделяются конкретные номинации, ср. в рубрике Brain насчитывается более 70 названий- соматизмов, Digestive System включает около 20, в категорию Tooth включены две подгруппы: Types of Human Tooth (12 номинаций) и Parts of a Human Tooth (15 названий). Необходимо отметить, что специализированные названия элементов дробных рубрикаций не принадлежат к общеупотребительной лексике и функционируют как медицинские термины (ependima, flocculus, cornu, ventricle, etc). К ядру прилегает значительный слой лексики, которая связана с обозначением естественных физиологических процессов и состояний различных частей тела/организма и образует соответствующие лексические группы слов, напр., связанные с говорением, дыханием, передвижением, процессом поглощения пищи и т.д.; неболезненными и болезненными состояниями и образованиями на теле и в организме; аппаратом восприятия и ощущений и т.д., возрастными проявлениями и фазами жизни человека и др. В содержании единиц перечисленных групп имплицирован соматический компонент (to speak - to express thoughts aloud using the voice, to breathe - to take air, gas, etcinto the lungs and send it out again, to run - to move fast on foot, etc). На периферии соматического пространства находятся разряды лексики, которые являются мостиком для осуществления связей между сопряженными концептуальными областями (Человеческое тело и предметы одежды/косметика/медицина и здравоохранение/ритуалы и т.д.). Таким образом, учитывая разный характер отнесенности отдельных областей соматического пространства к сфере телесности, можно, следовательно, вести речь о собственно соматизмах, идентифицируемых с ядром поля, единицах с соматическим агенсом, обозначающих естественные состояния и процессы, протекающие в человеческом теле, и единицах с соматическим пациенсом, обозначающих телесно обусловленные потребности и нужды и общественные формы их удовлетворения.
Идиоэтническая специфика и культурная релевантность исследуемой лексики выпукло проявляются в различных подсистемах, формирующихся в пределах соматического пространства языков. Так, например, в работе Е.Ю. Головановой, придерживающейся широкого толкования соматизмов, рассмотрена специфика эвфемизации табуированных соматизмов на материале французского и русского языков, составляющих значительную часть табуированной лексики [Голованова 2004]. Национально-культурная специфика названий частей тела отмечается Л.Н. Иорданской в связи с их многоаспектностью, поскольку части тела могут рассматриваться как анатомические объекты, элементы внешнего облика, точки локализации ощущений, органы определенных функций, то, посредством чего осуществляются движения и жесты человека; то, что движением или внешним видом отражает эмоциональное или физическое состояние, а также постоянные свойства человека и т.д. [Иорданская 2004].
Представленная нами ядерная соматическая лексика, то есть собственно соматизмы, обнаруживает идиоэтническую избирательность в процессе формирования в её пределах двух важных соматических кодов (далее - СК), рассматриваемых как результат взаимодействия языка тела в широком смысле и естественного языка, но отличающихся по характеру вовлекаемых в процесс номинации единиц, природе номинации и типу номинативных единиц, их системной роли в обеспечении внутренней спаянности концептосферы языка на базе этой сквозной категории. Один из них представлен соматическим кодом СК-1, который создается единицами лишь одной из трех категорий соматического ядра, представленной общими названиями тела человека и частей тела. Второй соматический код - СК-2 представлен знаками, образующимися в результате процессов метафоризации и метонимизации единиц всех трех категорий ядерных соматизмов. При этом номинативные единицы обоих СК могут быть однословными и несколькословными, ср., с одной стороны, guffaw, lean forward, nod, shrug one’s shoulders, elbow one’s way, и, с другой стороны, in good hands, delicate stomachs, thick skin, in cold blood. Способность единиц соматической лексики выступать в качестве основных элементов обоих культурных кодов является универсальной чертой этнических языков, однако конкретные формы их участия в указанных сферах являются идиоэтнической характеристикой данного языка и данной культуры.
СК-1 представляет собой систему вербальных способов отражения знаковой системы, представленной в условиях общения лицом-к-лицу конвенциональными и безусловными поведенческими рефлексами человеческого тела. В зависимости от материальной природы частей тела, приобретающих статус информативных знаков в условиях реального общения, лексические соматизмы включают просодические, кинетические, проксематические характеристики поведения. Коммуникативная ценность единиц СК-1 определяется тем, что (1) они способны в тексте выполнять любые функции, присущие единицам языка, (2) сигнализировать об эмоциональном тонусе общения и состоянии коммуникантов, (3) нести информацию об этнокультурной специфике поведения. В литературе особенности функционирования единиц СК-1 в письменном тексте традиционно исследовались как паралингвистические компоненты общения (см. И.Н. Горелов, Е.В. Красильникова, З.М. Волоцкая, Т.М. Николаева, Р.К. Потапова, R.L. Birdwhistell, D. Bolinger, D. Crystal, D. Efron, R. Quirk, M.R. Key, A. Whierzbicka), в современных исследованиях репертуар средств значительно расширился за счет подключения иных способов обработки информации, связанных с человеческим телом: аускультации (слуховое восприятие звуков и аудиальное поведение людей), гаптики (семантика языка касаний и тактильной коммуникации), ольфакции (язык запахов и их роль в коммуникации) [Крейдлин 2004].
Единицы СК-2 представляют собой обширную область метафоризации и метонимизации соматизмов. Как подчеркивается в когнитивном подходе к исследованию языковых процессов, метонимические отношения и метафорические концепты мотивированы нашим практическим опытом. Метафоры, структурирующие не только язык, но и восприятие человеком действительности, мышление и деятельность [9], позволяют нам понимать и переживать сущность одного вида в терминах сущности другого вида. Общий принцип метафоризации, заключающийся в уподоблении менее конкретных и неопределенных концептов более конкретным и привычным понятиям, срабатывает в процессе метафоризации соматизмов, когда эмоции, нечетко определенные в нашем опыте, начинают осмысляться с точки зрения особенностей телесности, связанных с ними и выражающих их. Глаза, например, принято определять как вместилище для эмоций (Her eyes welled with emotion. She couldn ’t get the fear out of her eyes), конечности тела (She ran her eyes over everything in the room. He sat with his eyes glued to the TV).
СК-2 охватывает широкий репертуар языковых соматизмов в английском языке, представленных разными типами. Первая разновидность реализуется в свободных и фразеоматических устойчивых словосочетаниях, основанных на метафоризации концептов, выраженных соматизмами и сближаемых с эмоциями, напр., в модели Seeing is touching глаза уподобляются конечностям тела, которые способны производить различные перемещения в пространстве, I can’t take my eyes off her. Второй тип СК-2 в английском языке представлен фразеологическими единицами, имеющими тот же механизм образования. Однако в результате моделирования концептуальных метафор в первом типе, когда происходит сближение концептов тела/частей тела человека и других сфер (действие эмоций - это физический контакт, видение - это прикосновение и т.д.), прямое значение соматизмов сохраняется, что оставляет данные обозначения в пределах сферы номинации человеческого тела.
К иным результатам приводит процесс метафоризации соматизмов в составе фразеологических единиц, поскольку происходит их перенос в другие концептуальные сферы. Подавляющее большинство фразеологических соматизмов относится к личной сфере человека и межличностным контактам, которые концептуально характеризуются через знаковый код человеческого тела. К ним относятся:

1. 
   чувства, переживания и эмоции человека: to show one’s teeth - to show one’s anger and power to resist; to act decisively;
   
2. 
   физическое состояние, (не)способность к выполнению ч-л: to have two left feet - to be clumsy and awkward (in dancing);
   
3. 
   умственная сфера, интеллектуальные способности человека: not to be able to make head or tail of - to be unable to understand;
   
4. 
   морально-нравственные ценности: to hold a pistol to head - to force to do as one wishes, usually by using threats;
   
5. 
   межличностные отношения и контакты: to bring to heel - to make someone obey and behave as one wishes;
   
6. 
   речемыслительные процессы: to bite one’s tongue - to make a great effort to stop oneself saying what one really feels.
   

Даже далеко не полный перечень сфер, ассоциируемых с телом /частями тела человека, показывает, что фразеологические соматизмы способны указывать на любые проявления человеческого «Я», включающие практически все ипостаси: физическую, эмоционально-чувственную, умственно-интеллектуальную,
межличностную/социумно-культурную,
речемыслительную/речеповеденческую. В основе указанных сфер лежат разнообразные модели концептуальной метафоризации, которые могут не совпадать даже в пределах одной и той же сферы, когда в них участвуют разные соматизмы. Например, в сфере физического состояния, (не)способности совершить что-либо, ср. модели структурирования понятий в этой области на базе разных соматизмов: heart - хрупкий объект (a broken heart, heart-breaking, heart-burn, my heart sank, to lose one’s heart); leg/feet - опора в жизни, земная твердь (on one’s last legs, not to have a leg to stand on, to pull someone’s leg, to find feet, have both feet on the ground).
В рамках метафорического подхода к описанию эмоций отмечается целый ряд взаимосвязанных систем, каждая из которых функционирует и проявляется через телесные формы выражения. Дж. Лакофф и М. Джонсон кладут в основу ориентационных метафор организацию целой системы по образцу некоторой другой системы (напр., проявление эмоций и их физическая основа), отталкиваясь от представления о том, что наше тело обладает определенными свойствами и функционирует определенным образом в окружающем нас физическом мире [Лакофф, Джонсон 2004]. Примеры из английского языка показывают наличие связи между душевными переживаниями и их соматическим выражением, ср. high spirits, thoughts give a lift, spirits rose, to be feeling up, и, с другой стороны, to be feeling down, be depressed, в которых физическую основу внутреннего состояния составляют соматические характеристики: грусть и уныние гнетут человека, он опускает голову (Sad is down), а положительные эмоции, напротив, заставляют его поднять голову, распрямиться. Такие же отношения обнаруживаются в ориентационных метафорах, символизирующих, с одной стороны, здоровье и жизнь и, с другой стороны, болезнь и смерть.
Ю.Д. Апресян и В.Ю. Апресян выделяют семь систем, функционирование которых происходит при участии какого-либо органа или органов: (1) восприятие (органы тела, «воспринимать»); (2) физиология (тело в целом, «ощущать»); (3) моторика (части тела, «делать»); (4) желания (воля, «хотеть»); (5) интеллект (ум, «думать о»); (6) эмоции (душа, «чувствовать»); (7) речь (язык, «говорить») [Апресян, Апресян 1995]. Авторы отмечают специфику взаимодействия указанных систем, которая обнаруживается в том, что:
(а) они образуют усложняющуюся последовательность систем (от восприятия до речи); (б) самой сложной системой являются эмоции, так как любое душевное переживание активирует все другие системы человека; (в) один и тот же орган может обслуживать ряд систем; (г) у некоторых систем существуют альтернативные органы (ум и голова, душа и сердце).
Телесная метафора состояний души используется в выделенных нами соматических культурных кодах по-разному: в СК-1 симптоматические выражения описывают физиологическую реакцию человека, в которой проявляется некоторое эмоциональное состояние (напр., tremble/shake with fear, shudder at the thought, shiver with cold,shake all over), то есть в данном соматическом коде обозначаются реакция души и реакция тела одновременно. В СК-2 метафорические выражения отражают не реальные телесные проявления внутреннего состояния, но его концептуализацию в телесных метафорах (a kick in the teeth/the guts/stomach, make your flesh creep/crawl), которые в силу сложившейся в языковом сознании ассоциации с некоторым образом могут быть легко интерпретированы как знаки определенных эмоций.
Анализ сочетаемости многих слов, имеющих сопоставимые значения из пересекающихся систем (напр., состояний души и тела) показывает, что совпадения носят достаточно регулярный характер, свидетельствующий о сходствах в концептуализации разных систем.
Помимо личностных характеристик, соматические выражения могут относиться к иным сферам: темпоральной, пространственной как разновидностям дейксиса (ср. hard on someone’s heels, on hand, close/near at hand, to someone’s face, breathing down someone’s neck), либо обозначать количественные проявления признака, качества, состояния (under someone's very nose, hand over fist, cheek by jowl, by the skin of one’s teeth).
Соматическая лексика всегда привлекала исследователей языка, но под разным углом зрения. Начиная с середины 70-х XX века в сопоставительном ключе осуществлялись исследования по проблемам национально-культурной специфики кинетического поведения учёными Группы психолингвистики и теории коммуникации ИЯ АН и многие диссертационные работы последних лет. Продолжается работа в русле исследования «реальных текстов», по Т.М. Николаевой, как креолизованных, в структуре которых анализируется обширное поле паралингвистических средств текста [Анисимова 2003, Вашунина 1995].
Предлагаемый нами лингвокультурологический подход к соматическому коду основан на использовании процедур и приемов, направленных на выявление сложной природы взаимодействия знаков двух кодов культуры, порождаемых единой этнокультурой: естественного языка и соматического кода. Если представить единицу естественного языка в виде знака, наделённого внешней формой и способного «иметь означаемое», то отношение между ним и предметом, на который знак указывает, осложняется в силу того, что сам предмет обозначения, являясь знаком иного культурного (соматического) кода, должен рассматриваться в усложнённой семиотической ситуации «знака в знаке». С этих позиций нельзя не согласиться с утверждением Г. Крейдлина о том, что «жесты как единицы языка тела и естественно-языковые номинации жестов имеют разные значения» [Крейдлин 2004: 95].
Ниже приводим фрагмент лингвокультурологического анализа знаков, интегрирующих единицы двух систем в соматической лексике, преследующего цель установить этнолингвистическую специфику единиц отражения соматического кода в английском языке сквозь призму двойного семиотического кодирования «знака-в-знаке». На данном этапе рассмотрены два уровня, включающие:

1. 
   уровень естественно-языкового знака, который в свою очередь подразделяется на два подуровня: (а) формально-языковой и (б) содержательно-языковой.
   
2. 
   уровень знака соматического кода, который также предполагает выделение двух планов анализа: (а) акционального и (б) функционального.
   

Каждый из упомянутых выше уровней анализа материала с их дальнейшим разделением на подуровни может быть использован как в монолингвокультурном, так и в межкультурном форматах на предмет выявления этнокультурной составляющей соотносимых в двух языках единиц и, следовательно, выводы об их универсальности или национально-культурной специфичности будут убедительными и надёжными лишь при условии учёта всех полученных на разных этапах исследования результатов.
Как показывает знакомство с существующими работами, предметом исследования становился, как правило, один из уровней анализа с подключением отдельных наблюдений над иными характеристиками изучаемого материала. Так, например, широко известна разработанная Е.М. Верещагиным и В.Г. Костомаровым классификация, основанная на выделении двух типов речений - соматических и сенсуальных - с учётом отражённого в языковом знаке аспекта кинемы [Верещагин, Костомаров 1981]. Не всегда совпадают мнения по проблеме определения исходного материала в разных работах, поскольку соматизмы толкуются либо в узком смысле как жестикуляция, либо в широком понимании включают по меньшей мере 4 класса явлений: (а) зрительный контакт и зрительная коммуникация, (б) жесты, (в) позы и (г) телодвижения. Наконец, не всегда чётко эксплицируются критерии отбора материала, что приводит в итоге к подборке материалов, разных по природе и сути. Например, в учебном пособии И.Е. Митиной «Человек: Словарь английских идиом» [Митина: 2003] представлена идиоматическая лексика, характеризующая человека через телодвижения. В ряду включённых в словарь соматизмов оказываются: 1) слова наряду с пословицами, поговорками и идиоматическими выражениями - напр. a brainwave, a highbrow, heartfelt; 2) фразеологические единицы и фразеоматические словосочетания - напр., с одной стороны, ср. heart and soul, by the skin of one’s teeth, to speak with one’s tongue in one’s cheek,etc, и, с другой стороны, to thumb a lift, thumbs up / thumbs down; 3) очень незначительная часть словарных единиц снабжена комментарием (стилистическим, этимологическим, историческим).
Культурологический комментарий практически отсутствует.
Исследование формально-языковых особенностей единиц представления языка жестов на уровне естественно-языковых знаков на материале английского и русского языков показывает, что по признаку структурно-уровневой принадлежности они могут быть локализованы на разных рангах: слова (включая простые, производные и сложные), словосочетания разных типов (свободные, фразеоматические и фразеологические единицы), предложения, сверхфразового единства, текста. Очевидно, что имеется определённая зависимость между отдельными подсистемами соматического кода и более предпочтительными способами их «перевода» в естественный язык. Например, зрительная и мимическая жестикуляция чаще представлена в обоих языках глагольными единицами и словосочетаниями, ср. to glower - пристально или сердито смотреть, to goggle - таращить глаза, to guffaw - гоготать, грубо хохотать (НБАРС). Конвенциональные жесты, имеющие достаточно жёсткую структуру исполнения и более или менее ограниченный функциональный диапазон, традиционно закрепляются за фразеоматическими словосочетаниями, также характеризующимися устойчивостью, ср. to clench one’s fists - сжимать кулаки, to fold one’s arms - скрестить руки на груди. Разумеется, в разных языках обнаруживается специфика соматической лексики, обусловленная их характерологическими особенностями. Так, например, это проявляется в различии синонимических ресурсов и возможностях субституции глагольного ядра с целью достижения экспрессии выражения, ср. shrug one’s shoulders - пожать / повести/ всколыхнуть/ передёрнуть/ вздёрнуть (плечо)/ дёрнуть плечами / плечом/
По степени стандартности описания того или иного знака соматического кода можно говорить об общепринятых (стереотипных) формах их представления и индивидуально-авторских, как правило, образно-экспрессивных способах описания соматизмов, которые также могут подключаться на разных языковых уровнях, нередко вытесняя более устоявшиеся формы, ср ... радостно качнула головой...
Исследование содержательно-языкового аспекта соматизмов возможно проводить как в ономасиологическом, так и в семасиологическом планах. В номинативном плане соматическая лексика представлена эксплицированными и имплицитными номинациями. Данное различие связано со способом представления в семантике единицы указания на участие адапторов при выполнении соответствующего жеста (адапторы, по определению Е.М. Верещагина и В.Г. Костомарова, являются самостоятельными знаковыми движениями тела или с телом человека, которые подразделяются Г.Е. Крейдлиным в соответствии с приведённым определением на адапторы тела и адапторы-объекты). Примерами первой группы соматизмов являются эксплицированные номинации, в которых содержится указание на адапторы тела или адапторы-объекты, ср. to tap one’s forehead - стучать себе по лбу, to bang the table with one’s fist - стучать кулаком по столу. Имплицитные номинации могут быть двух видов: (а) они являются неявным способом обозначения адапторных жестов, в которых адапторы имплицированы, но без труда выводятся на основании общих знаний (“shared knowledge”), ср. to nudge - слегка подталкивать локтем; to stamp the ground - топнуть ногой о землю;
(б) представляют способ описания безадапторных жестов, которые можно без труда развернуть в эксплицитную форму описания, ср. to wink - to close and open one eye quickly in order to communicate amusement or a secret message (LDCE) - подмигивать, to point at - to show smb smth by holding up one of your fingers or a thin object towards it (LDCE) - показать пальцем, to nod to smb - to move your head up and down (LDCE) - кивнуть к-л. По свидетельству исследователей (А. Вежбицкой, Г.Е. Крейдлина и др.), языки также проявляют избирательность в отношении способа описания жеста, ср. дать пощёчину указывает в русском языке на адаптор тела (щека) лишь как на часть лица, в то время как в соответствующем английском выражении содержится недифференцированное представление описание адаптора через указание целиком на лицо, ср. to slap smb in the face.
Анализ и лингвокультурологическая интерпретация знака культурного соматического языка является также двухуровневым, поскольку он направлен как на собственно акциональный, так и функциональный аспект, знание которых, помимо знания языка, обеспечивает успех культурной интерпретации коммуникативного поведения собеседников, а незнание приводит к коммуникативным сбоям и неудачам. Акциональный аспект может быть представлен в свёрнутом виде, когда он при интерпретации речевого поведения в коммуникативной ситуации может быть безошибочно восстановлен, напр., Олег сделал жест, видимо означавший, что всё остальное им до лампочки (О. Робски). Ср. в английском тексте, ...he made an apologetic gesture.
Прямо противоположная задача решается при интерпретации соматизма, зафиксированного в акциональном аспекте, напр., Ну вот. - Я загибала пальцы. - Гостиная, холл, твоя спальня....(О. Робски), ср. Keep your fingers crossed for me (J. Fowler).
Предполагается, что при интерпретации подобных знаков необходимо знание общекоммуникативных и этикетных соматизмов и стереотипов невербального поведения, принятых в данном ЛКС. Напр., Я полезла в сумку за кошельком, и она правильно поняла этот жест (О. Робски).
Интерпретация функционального аспекта кинемы и восприятие закодированной ценностно-смысловой информации напрямую зависят от характера и степени её этнокультурной специфичности. Данная задача в настоящее время трудно выполнима прежде всего в силу того, что в существующих словарях нет исчерпывающего описания функциональной нагрузки даже наиболее типичных для того или иного сообщества единиц соматического кода культуры, и эта размытость ещё более усиливается в реальной ситуации общения. Не последнюю роль в процессе интерпретации информационной насыщенности соматического кода играет выбор вербального способа представления, поскольку развёрнутые эксплицитные соматико-сенсуальные речения в отличие от свёрнутых имплицитных (соматических или сенсуальных) снимают опасность возникновения помех. Напр., He put the thumb and the index finger together in the okay sign (P. Benchley). Информационная нагрузка соматического кода может быть не только коммуникативной, но и характерологической, как в следующем примере, Она замолчала, сложив руки на животе характерным жестом всех беременных.
Однако гораздо чаще имеют место неоднозначные ситуации, в которых возникают трудности функциональной интерпретации в силу недостаточной осведомлённости о специфике коммуникативного поведения даже в рамках одной культуры, когда речь идёт, например, о сугубо профессионально обусловленных качествах соматического поведения, ср. Я попрощалась с адвокатом. Он слегка приобнял меня за плечи. Интересно, это профессиональный жест? (О. Робски)
Функционально-коммуникативный и функцинально- характерологический аспекты анализа соматизмов открывают новые возможности изучения широкого спектра их использования в общении, что не может быть не учтено в контексте лингвокультурологической интерпретации.
Таким образом, сферу соматических явлений и их языковую, функциональную и прагматическую значимость целесообразно оценивать с более широких позиций, нежели тех, которые определяются словарными толкованиями соматической лексики. Во- первых, противопоставление соматической лексики и других разрядов, связанных с отражением психических явлений, интеллектуальных способностей и других рассмотренных выше групп, носит в лингвистике достаточно условный характер, так как обозначенные ими референты имеют соматическую основу: относятся к соматике, обусловлены ею, или обнаруживаются в ней; во-вторых, соматическая лексика является пространством, в котором находят отражение культурные коды, функционирующие в ЛКС, включающие все разряды паралингвизмов и лексику, основанную на телесной метафоре; в- третьих, в соматической лексике происходит взаимодействие важнейших семиотических знаков, представленных языковой и соматической системами, что свидетельствует о переплетении и взаимодействии систем в пределах семиосферы. Все это позволяет пересмотреть реальную ценность соматической лексики, которая на самом деле является базисом, своего рода фундаментом той части лексикона, которая представляет практически все ипостаси человека в языке. В значительной степени это обстоятельство определяет антропоцентрический характер этнического языка, который задан соматическими характеристиками человека.

2. 
   Зооморфный код культуры: проблемы лексикографической интерпретации этнокультурных коннотаций
   

Как было подчеркнуто ранее, коды культуры целесообразно изучать в лингвокультурологии под углом зрения коннотации. История исследования коннотации как лингвистического феномена насчитывает многие десятилетия, однако и сегодня по-прежнему велик разброс мнений по проблеме её трактовки и определения как в отечественной, так и в зарубежной лингвистике (см. Н.Ф. Алефиренко, Л.М. Васильев, П.Н. Донец, М.А. Кронгауз, Л.А. Сергеева, С.Г. Тер- Минасова, В.И. Шаховский, U. Eco, E. Coseriu, J. Lyons, C.L. Stevenson и др.) Положение усугубляется ещё и тем, что в исследованиях языка в тесной связи с культурными знаками в научном обиходе оказался термин культурная коннотация, нередко используемый без строгого определения именуемого им явления, отличного от того, что традиционно обозначалось сочетанием лексическая/языковая коннотация. Самое первое приближение к упомянутым терминам выявляет главное их отличие, определяющее понимание обозначенных ими сущностей, выбор процедур их обнаружения и используемые методы анализа. Данное отличие состоит в том, что они функционируют в разных сферах: первый относится к области языковой семантики, обозначая системную или контекстуальную маркированность единицы, в то время как второй термин тяготеет к интерпретативной области семантического и смыслового пространств, формирующихся в ассоциативном поле с центром культурно-языковая личность. Это означает, что активация культурно-значимой коннотации, вызываемой в этнокультурном сознании носителей языка языковым знаком, происходит на коллективно-личностном фоне. Неслучайно, данные характеристики культурной коннотации отмечаются в определениях, разрабатываемых в недрах лингвокультурологии. Согласно наиболее известному определению, предложенному на материале фразеологических единиц В.Н. Телия, культурная коннотация - это «интерпретация денотативного или образно мотивированного, квазиденотативного аспектов значения в категориях культуры» [Телия 1996]. Следует подчеркнуть, что культурная коннотация, проявляющаяся в форме этнокультурной оценки объекта действительности в поле интерпретации, не является чем-то стихийным, произвольным и случайным. Ведь как справедливо подчеркивает И.М. Кобозева, в отличие от других видов прагматической информации коннотация всегда содержит отсылку к языковому коллективу [Кобозева 2003], и, следовательно, она приобретает характер культурно-языкового стереотипа. Г.В. Токарев, изучающий культурную маркированность коннотаций, усматривает её не только в их узуальности, соотнесенности с культурными знаками, но шире - в культурной специфике внутренней формы [Токарев 2003].
Таким образом, в силу своей повторяемости, устойчивости, коллективной осознаваемости, стереотипизации сотнесенности с культурно-маркированными установками, символами, эталонами, мифологемами и другими культурными знаками коннотация образует определенные глубинные культурные слои в интерпретируемых единицах и дискурсивных практиках [Культурные слои .. 2004]. В данном разделе преполагается рассмотреть в сопоставительном плане, насколько единообразно отражается коннотация в толковых англоязычных словарях, установить сходства и различия в лексикографической подаче сходных вокабул. Материал исследования представлен зоонимами, в содержании которых присутствует антропологический компонент. Начальный список единиц из 162 наименований животных составлен по данным словаря-тезауруса Oxford Thesaurus of English. Анализу подвергнуты те зоонимы, в содержании которых отмечен антропологический компонент в любом из рассмотренных словарей. В качестве лексикографических источников использованы пять наиболее авторитетных словарей современного английского языка (см. список словарей).
Использованный в работе подход к материалу учитывал следующие моменты: во-первых, коннотация должна исследоваться как комплексная оценочная, познавательная и культурологическая категория, формирующаяся в процессе освоения человеком окружающего мира. Оценивая значимость данных сторон коннотации, Г.И. Берестнев подчеркивает, что «коннотация - это прежде всего явление когнитивного порядка, а оценка лишь завершает когнитивное освоение мира» [Берестнев 2008:53]. Во-вторых, целесообразно проводить различие между двумя видами коннотаций, а именно так называемой первичной и вторичной коннотацией. И в том и в другом случае мы увязываем коннотацию с теми или иными семантическими категориями, отражающими осмысление мира в результате общественно-практического опыта коллектива (ср. [Васильев 2006]). Первичная коннотация возникает в процессе освоения окружающей действительности, отражая точку зрения на объект, отношение к нему, закрепляемое данным этносом в соответствующем обозначении. Тем самым, слово обрастает смыслами, возникающими на «пути, которым люди приходят к имени» (Г. Фреге). Если принять утверждение, что в системе значений слов отражается «конкретное содержание сознания народов, отображающее особенности их бытия, их материальной и духовной культуры» [Левковская 2005: 72], то следует признать, учитывая культуроносность общественного сознания, что в основе культурной коннотации лежат общепринятые в коллективе оценки и разделяемые знания. Очевидно, в процессе осознания окружающего мира и себя-в-нем человек квалифицирует, обобщает, оценивает, устанавливает закономерности в наблюдаемых явлениях и т.д., что обусловливает наличие связи этнокультурной коннотации с такими семантическими категориями, как оценочность, ценностность, экспрессивность, градуативность, обстоятельственность,
эвалюативность и др. Вторичная коннотация, связанная с переносом первичных обозначений на те или иные характеристики иных объектов, то есть также основанная на отношении, соотносится с семантическими категориями компаративности, эвалютиативности, эмоциональности, экспрессивности и др. Например, в прямом значении слова rabbit (ср. в русском языке его соответствие кролик) имеются следующие коннотации, связанные с оценкой животного в данном коллективе: градуативность: small animal, with long ears, a short tail, soft fur; обстоятельственность: kept as a pet or for meat; ценностность: the fur from a rabbit used for making jackets or hats. Вторичные коннотации, развиваемые данным словом при обозначении человека и его характеристик на основании некоторого признака как «смыслового знака» (по А.А. Потебне), достаточно разнообразны и основаны на семантических категориях эмоциональности, экспрессивности и компаративности: о робком человеке (a timid person), о старательном, но ничем не выдающемся игроке в спортивной игре (a persistent, but incurably inferior player in a game), безликой непримечательной личности (an unimportant, insignificant person), о человеке-болтуне (to talk at length and in a rambling fashion so that people feel bored or annoyed). Помимо примеров с вторичной коннотацией, которая несет пейоративную оценку, в английском языке имеется фразеологическая единица с данным зоонимом, которая развивает положительную коннотацию, характеризуя человека, способного придумать очень умное, но неожиданное решение проблемы: to pull a rabbit out of a hat - to do smth very clever or unexpected that solves a problem. Нередко появлению вторичной коннотации предшествует промежуточная ступень установления сходств между объектами двух концептуальных сфер, напр., eat like a wolf, as strong as an ox, quick/spry as a cat, busy as a cat on a hot tin roof.
Вторичная коннотация указанной категории единиц устанавливалась в результате сбора информации, отраженной в (а) словарной дефиниции, (б) пометах, (в) производных единицах, (г) словосочетаниях, (д) иллюстрациях.
Таким образом, культурные слои коннотации исследуются на предмет установления лексикографического отражения этнокультурной маркированности разных слоев содержания, включая предметный, денотативный, коннотативный. Кроме того, учитывается информационный потенциал разных видов этноконнотативов: эмоциональных, аксиологических, темпоральных, локативных, функционально-стилевых, ситуативных.
Проведенное исследование позволило сделать ряд наблюдений над спецификой лексикографической интерпретации коннотаций в англоязычных словарях. Полученные данные подтверждают существование значительных расхождений между разными словарями в осознании, способах экспликации и квалификации характера коннотаций. Причем различия наблюдаются практически во всех словарных зонах, включая дефиниции, системы помет, примеры и т.д.
Анализ словарных дефиниций зоонимов в отобранных словарях позволил установить ряд расхождений: (а) не все словари содержат в словарных дефинициях информацию о наличии антропологического компонента: например, в ODT зафиксировано антропологическое значение у слова cub - an apprentice, которое отсутствует в авторитетном словаре MED. В CCD закреплено значение с вторичной коннотацией у зоонима cock - a strutting chief or leader, которое отсутствует в других словарях.
(б) Англоязычные словари фиксируют антропологические значения с разной степенью дифференциации и конкретизации, ср. по данным составителей OTE зооним goat (козёл) развил широкую сеть антропологических значений: lecherous man, lascivious man, libertine, womanizer, debauchee, Don Juan, Casanova, Romeo, sybarite и др. (всего более 25 значений и их оттенков), в то время как авторы словаря CCD отмечают два значения: a foolish person, the wicked. Причем the wicked использовано в максимально широком смысле (evil in principle or practice), отмеченном резко негативной оценкой.
(в) В словарных дефинициях словарей зафиксировано антропологическое значение, но оно не совпадает в них в полном объёме, ср. согласно словарным дефинициям зооним mouse развивает антропологические значения, отражающие не совпадающие характеристики человека, cf. a timid, shy, colourless person (CCD); someone who is quiet and prefers not to be noticed (MED); a quiet, nervous, fearful person, esp. a girl or a woman (DELC). Помимо эмоционально­оценочных коннотаций в словаре DELC, имеющем лингвокультурологическую направленность, содержится социумно- коллективная информация (ссылки на пол и возраст).
(г) В ряде словарей (ODT, MED, CCD) авторы выделяют зоонимы, наиболее активно развивающие в английском языке вторичные коннотации. Прежде всего, это зоонимы duck, dog, fish, антропологическая семантика которых очень широка, а оценка, которая может быть как положительной, так и отрицательной, конкретизируется в микро-контекстах: dog - a person or fellow of a specified kind (a lucky dog, a dog in the manger, like a dog’s dinner, dog- tired, go to the dogs, dogfight). Приведенные и многие другие примеры с данными зоонимами показывают, что антропологическая семантика активно развивается у них, причем коннотации варьируются в значительном диапазоне, сосуществуя друг с другом.
Исследование коннотаций зоонимов по словарным пометам осложняется, поскольку, по нашим наблюдениям, авторы англоязычных словарей не придерживаются единой системы для их обозначения. Так в словаре DELC список помет из 38 единиц включает несколько групп: 1) указывающие на стилистические регистры (formal, informal), 2) территориальные варианты (CanE, CarE, AustrE), 3) эмоционально-оценочное отношение (derogatory, appreciative), 4) источник (biblical), 5) отклонения от нормы (nonstandard, slang), 6) спецязыки (medical, nautical), 7) диалектные варианты (dialect, Scottish English), 8) происхождение (German, Spanish). Составители словаря MED также используют в качестве помет региональные, тематические, стилистические и эмоционально-оценочные маркеры, но тональность общения оценивается ими по интенсивности, ср. formal / very formal, informal / very informal. В других словарях встречаются маркеры ограничений, связанных с частотностью употребления, темпоральными характеристиками и т.д.
Анализ коннотаций по словарным пометам показывает, что наиболее часто маркерами антропологического компонента в разных словарях служат следующие: (1) стилистические регистры: informal в сочетании с (а) территориальными вариантами: fox - _AmE sl sexually attractive woman (ODT); (б) эмоционально-оценочным компонентом: pig - infrm derogatory an unpleasant person, esp. one who eats too much, behaves in an offensive way, or refuses to consider others (DELC); (2) территориальные варианты: monkey - (Austr. slang) a name of contempt, esp. for a mischievous person, also of playful endearment (CCD).
Сравнение помет, использованных в словарной статье, выявило следующие различия: (1) авторы словарей пользуются различным метаязыком для описания коннотаций; (2) количество словарных помет заметно варьируется в разных словарях; (3) схожие антропологические значения, которые развивает зооним, маркированы несовпадающими словарными пометами.
В англоязычных словарях зарегистрировано значительное количество производных от зоонимов и словосочетаний, содержание которых содержит антропонимический компонент. Он несет разнообразную эмоционально-оценочную, социумно-коллективную, национально-этническую информацию о человеке/группе/этносе: (а) физических и умственных способностях человека: goose-flesh (goose- pimples) - a condition in which the skin is raised up in small points because a person is cold or frightened (DELC); bull-necked - with a short, thick neck; bull-headed = stubborn (MED), (б) поведенческих характеристиках: to duck - to lower your head or head and body quickly in order to move under something or avoid being hit; to force someone’s head under water for a short time, often in rough play; to hare - BrE infrm to run very fast (DELC); lion-heart - a courageous person (ODT); (в) символизирующую некие идеи в обществе, The British Lion - The lion is a traditional symbol of England or Britain, suggesting that its people are strong and brave (MED); (г) библейские сюжеты и идеи, характеризующие состояние общества: the lion will lie down with the lamb - the idea from the Bible that one day when this happens there will be peace and happiness (DELC); (д) межличностные отношения: to be thrown/tossed/fed to the lions - to be put in a very unpleasant situation, in which people criticize or attack you; cat-and-dog (of a relationship, etc) - full of quarrels; a cat burglar - a burglar who enters by climbing to an upper storey; cat’s paw - a person used as a tool by another.
Таким образом, анализ лексикографической интерпретации вторичных коннотаций в зоонимах с антропологической семантикой на материале англоязычных словарей показывает значительные расхождения в объеме, содержательной характеристике, используемых средствах указания на их наличие в семантической структуре слов, что в целом отражает сложности, связанные с природой субъективного в языке - его восприятием, осмыслением, квалификацией, лексикографическим описанием. Отсутствие единообразия в словарной оценке вторичной коннотации в содержании единиц объясняется также неразработанностью в английской лексикографии общепринятого метаязыка, что затрудняет толкование такого сложного по своей природе явления, как коннотация.

4. 
   Нравственный кодекс как константа культуры, регулирующая социотипическое поведение культурно-языковой личности
   

В гуманитарных науках проблеме нравственности всегда отводилось центральное место, поскольку с ней связана духовная жизнь любого этноса. В связи с этой проблемой ученые обсуждают понятия нравственного закона, морального кодекса, этических концепций. В трудах философов, в частности в учении о нравственности И. Канта, содержатся следующие постулаты об этом понятии: (1) только разумное существо имеет волю, или способность поступать согласно представлению о законах, т.е. согласно принципам;

2. 
   представление о принципе есть веление разума; (3) формула веления называется императивом. В дальнейшем идеи философов легли в основу разграничения двух философий морали: деонтологическое и телеологическое понимание морали. Согласно первому направлению моральным считается то, что соответствует понятию должного, долга; второе направление оценивает моральное с точки зрения предвидимых последствий поступка, его цели [Степанов 1997].
   

Общепризнано, что в любой национальной культуре выбор стратегии поведения определяется прежде всего системой ценностей, которой придерживаются люди. Разумеется, есть и маргинальные субкультуры (напр., преступники), которые проповедуют собственные «ценности», ведущие к самоуничтожению и деградации. В межкультурной коммуникации возникают ситуации конфликта из-за незнания или непонимания этических императивов, основанных на обязательных ценностях, присущих каждой культуре.
Таким образом, нравственные нормы, соединяя в себе понятия долга и цели, становятся основным механизмом социального контроля. В этнопсихологии среди мотивов, реализующих норму, называют на уровне индивидуального сознания «сохранение лица», «страх», «совесть», «чувство собственного достоинства» и т.п. Одновременно в разных этнокультурах регулятивную функцию выполняют не все, но определенные аспекты поведения личности, а именно те, «которым в данной системе культуры приписывается некоторое общественное значение» [Лотман 1992: 297].
Задача настоящего раздела заключается в установлении специфики одного из базовых регуляторов социотипического поведения личности на примере англосаксонской культуры. Исследование данных явлений в гуманитарных науках позволило выявить ряд их существенных признаков, однако по-прежнему многие вопросы не получили однозначного толкования, включая определение, статус, место, которое они занимают в духовном коде культур, то есть в системе нравственных ценностей, установок и представлений, которые в совокупности определяют установленный порядок вещей в данном лингвокультурном сообществе
Как известно, ключевым постулатом лингвокультурологии является представление о сложной «символической вселенной культуры», которая воплощена в содержании языковых знаков как означающих для концептов культуры. Эту вселенную культуры можно описать как мир ценностно-культурных смыслов. По выражению В.Н. Телия, символическая вселенная представляет собой совокупность кодов, ценностным содержанием которых являются прескрипции, или установки как «суждения о достойном vs недостойном человека и / или социума мировидении, миросознании, их деятельностной ориентации и её последствиях» [Телия 2001: 409]. Очевидно, что в социальном регулировании поведения индивидов значительная роль принадлежит нравственному кодексу, который характеризуется императивами, установками на достижение добра и является основой добродетелей, исполнением долга, целеполаганием в своей деятельности. Несоблюдение прескрипций и их нарушение принято квалифицировать как стратегию поведения, которая в норме вызывает у человека чувство вины. Таким образом, понятие вины связано в сфере нравственности с осознанием нарушения коллективно установленных этических норм.
Исследование понятия вины как имени чувства целесообразно начать в соответствии со сложившейся традицией различать за подобными названиями три взаимосвязанные сущности: (1) само данное чувство как объективную реальность «первого порядка», (2) осознание этого чувства как субъективную реальность «второго порядка» и (3) «образ чувства», как он сложился в духовной жизни данного сообщества в виде некоторого «коллективного бессознательного» [Степанов 1997]. Так, в английском языке третья ипостась в представлении чувства вины, а именно стереотипный образ, может быть продемонстрирован на примере отрицательных эмоций, причиняющих душевную боль, которые создаются такими метафорическими сочетаниями как stinging rebuke, her criticism is gnawing at me, his biting remark, a pang of guilt. Лингвокультурологический анализ потребует выделения ещё одного аспекта, связанного с выбором языковых единиц, репрезентирующих данную константу культуры в языке.
Как известно, начиная с древнейших форм осознания мира, принято переносить архетипическое противопоставление «внутри» / «снаружи» на человека, выделяя пространство внутреннего и внешнего мира личности. Очевидно, когда речь идет о механизмах регулирования поведения личности в обществе, на первый план выходит ментальный аспект, включающий в первую очередь эмоционально-оценочный комплекс. В трудах философов, логиков и лингвистов подчеркивается неразрывная связь двух аспектов оценки в механизмах жизни и языка, а именно аксиологического, связанного с понятиями ценности (хорошее / плохое, достойное /недостойное), и деонтического, связанного с понятием обязанности (долг, долженствование, правильность поступков) [Арутюнова 1999]. Внимание к оценочной составляющей концепта ВИНА позволяет отнести его к трем основным категориям: (а) собственно оценка, (б) нормативные концепты (право, дозволенность, разрешенность) и (в) концепты, относящиеся к человеческим поступкам, действиям (мотивы, намерения, цели, потребности и т.д.).
Признавая нечеткость разграничения аксиологического и деонтического аспектов оценки, отметим их общее свойство: природа оценки в обоих случаях имеет лингвокультурологическую
значимость, так как они отражают необходимые условия функционирования сообщества - личностно-ценностные и социально­нормативные. Это обеспечивается основными функциями, выполняемыми понятием ценности, которые в концепции Н.Д. Арутюновой включают следующие: координирующую (между человеком и миром объектов), стимулирующую (направляющую деятельность), дидактическую и регулятивную (прескриптивную) [там же: 183].
Приняв данную классификацию функций за основу, можно уточнить некоторые их параметры. Прежде всего, из сказанного выше следует обусловленность оценки нормами, которые могут быть либо нравственными, либо нормативно-правовыми. Иными словами, необходимо проводить различие между двумя принципиально разными критериями оценки поведения: (1) ситуации, в которых межличностное поведение определяется проявлением сложной природы человека и (2) ситуации, в которых межличностное поведение регулируется коллективно установленной договорённостью, т.е. обязательными для соблюдения всеми правилами, нормами. Во втором случае регулятором межличностного общения является социальная оценка.
Все вышеперечисленные функции реализуются в форме нравственных или социальных норм, то есть системы представлений о правильном и неправильном, достойном и недостойном поведении. Здесь важно напомнить, что философы отмечают динамику развития в человеке как путь от познания себя к оценке себя благодаря Другому. Объектом оценки становится homo ethicus, то есть «эпистемический подход к человеку соединился с аксиологическим» [Арутюнова 1999:

6. 
   , так как сознание человека превращается в совесть, а самопознание неизбежно приводит к суду над собой. В «Метафизике нравов» И. Кант определяет совесть как «сознание внутреннего судилища в человеке», означающего объективное принуждение человека через закон, понимаемый как моральный, ограничивающий его свободу ипмератив [Кант 1965: 376]. В.И. Даль квалифицирует совесть «как нравственное сознание, нравственное чутье или чувство в человеке; внутреннее сознание добра и зла; тайник души, в котором отзывается одобрение или осуждение каждого поступка; способность распознавать качество поступка; чувство, побуждающее к истине и добру, отвращающее от лжи и зла; невольная любовь к добру и к истине; прирожденная правда в различной степени развития» [Даль 2005: 792]. Ю.Д. Апресян акцентирует внимание на функции регуляции человеческого поведения, поскольку совесть выступает как «тормозное и блокирующее устройство, с помощью которого человек сдерживает свои неразумные желания и направляет волю, нравственный переход, блокирующий реализацию аморальных желаний или побуждений» [Апресян 1995: 353]. Не случайно в древних проповедях и религиозных заповедях нашли отражение дурные помыслы человека, противозаконные действия, от которых человек обязан постоянно воздерживаться.
   

Таким образом, эволюция человека приводит к тому, что неотделимым от него становится суд над человеком, который высвечивает то в нем, что должно быть предметом осуждения. Происходящие изменения не могли не найти отражения в естественном языке, в результате чего в его лексике отражается общая тенденция к преобладанию обвинительной окраски над оправдательной. Правда, в разных языках и в разных культурах общая тенденция проявляется по- разному, что в итоге обсуловливает отличия в языковых моделях человека.
В данном контексте слияния эпистемического с этическим решающим фактором оценки человека становится норма, в основу которой кладется понимание того, что устраняет аномальные явления в обществе, несущие опасность для его существования. Следует подчеркнуть сложность понятия нормы, поскольку, во-первых, любая норма динамична, отражая вертикальные (межпоколенные) изменения в ценностях, во-вторых, ни одно общество не существует как монолитная культура, поскольку наряду с доминантной существует множество субкультур, представители которых имеют несовпадающие представления о том, что нравственно и безнравственно, что заслуживает наказания и осуждения, а что допустимо и оправданно.
Столь же неоднозначны регуляторы поведения личности в любом социумно-культурном коллективе. В качестве таковых могут служить, в зависимости от типа и определенной ориентации культур, например, способы разрешения конфликтов. В трудах этнологов и культурологов обращают особое внимание на воспитание чувства долга, страха, ответственности, чувства собственного достоинства. Исследователи также относят к таким мотивам, регулирующим норму, чувство вины и стыд, понимая первое как ориентацию на самооценку, когда невыполнение некоторой внутренней, интернализованной нормы вызывает у человека угрызения совести, а стыд квалифицируют как ориентацию на внешнюю оценку (что скажут или подумают окружающие?) [Асмолов 2001; Кон 1979].
На этом основании проводят различие между западными культурами вины и восточными культурами стыда (R. Benedict, J. Tanaka-Matsumi, J.G. Draguns). Даже ВОЗ была склонна расценивать чувство вины как один из симптомов проявления депрессии, что чаще наблюдается у пациентов из стран Запада.
Таким образом, из данного противопоставления культур следует, что целесообразно вести речь о разных системах ценностей на Западе и Востоке. По мнению Е.Р. Доддс, с одной стороны, для «культуры стыда» (shame-culture) основной ценностью является репутация человека, а, значит, мнение о нем других, окружающих его людей, что обусловлено соблюдением принятых в том или ином обществе (его сегменте) норм поведения [Dodds 1966]. В «культуре стыда» человек предстает прежде всего как носитель чести и поэтому он более всего озабочен тем, чтобы её сохранить. Следовательно, в данной культуре именно социум выносит приговор за нарушение принятых корпоративных норм, что вызывает в человеке чувство стыда. Типичным примером культуры стыда является японская культура, в которой главным механизмом социального контроля является стыд, когда у человека, которого больше всего волнует его репутация в глазах других, развивается привычка соотносить свои действия с нравственными оценками окружающих. На первый план выходят общественное мнение, оценка, высмеивание, отлучение от семьи, а в качестве главных аргументов воспитания детей становятся такие как «Тебя будут ругать, на тебя рассердятся, над тобой будут смеяться», то есть вынесение поступков на суд мира (см. М.М. Громыко, В.Я. Цветов, В.А. Пронников, И.Д. Ладанов и др.).
С другой стороны, в «культуре вины» (guilt-culture) в центре оказываются ценности иного рода, поскольку имеет место ориентация на нравственные ценности, на самооценку, когда невыполнение какой- то внутренней, интернализованной нормы вызывает у инливида угрызения совести (самообвинение) [Кон 1979: 86]. По оценке исследователей эта культура проявляется в разных аспектах, например, в христианской религии «культура вины» чаще преобразовывается в «культуру совести». Согласно данной точке зрения, человек
ответственен перед богом, в его внутреннем пространстве важен голос совести. Причем голос совести объединяет достаточно широкий круг явлений - это и нравственный закон, и суд за его нарушение, и приговор, и его исполнение. Абсолютизация противопоставления этих понятий как бинарных оппозиций (или/или) едва ли может быть признана безоговорочно, тем более что, по мнению современных исследователей, чувство стыда в последние годы даже получает некоторый приоритет в западных культурах из-за тревоги перед разрушением социальных связей, сопровождающим происходящую унификацию и глобализацию культур [Стефаненко 2003, Liem 1997].
Вероятно, исследование системных единиц языка с точки зрения отражения в них указанных категорий может пролить свет на их ценностную значимость, а наблюдения над ситуациями апеллирования к ним в речи и относительной частотой апелляций могут позволить скорректировать системные данные.
В ходе анализа английских единиц, отражающих понятие вины, ставилась задача выявления соотношения в их содержательной структуре компонентов, отражающих культурные концепты «совесть» и «стыд».
Ядро концептосферы ВИНА в английском языке представлено именем соответствующего концепта guilt, имеющего две ипостаси: первая соотносит его с наивной картиной мира, а вторая связывает его с нормативно-правовым сегментом. В качестве идентификаторов принадлежности к полю общественно порицаемых поступков служат следующие единицы: responsibility, responsibility and blame for smth, do smth bad, harm smb, not very good or right, culpable, blameworthy, etc. a strong feeling of shame and sadness because you have done smth you know is wrong, should be blamed for it, made a mistake, not to do properly, to have broken a moral rule, do smth morally unacceptable.
Критерием отнесения ко второй подгруппе проступков, наказуемых в нормативно-правовом порядке, служит наличие следующих компонентов: the fact of having broken an official law, do smth illegal, in violation of law, responsible for a crime, admit in a court of law that you are guilty, be charged with an offence in a court of law, responsible for a behavior that is socially unacceptable.
Для определения ключевых репрезентантов ядра концептосферы в английском языке были проанализированы словарные дефиниции по данным авторитетных английских словарей и установлены приядерные единицы, содержащие слова- идентификаторы: guilt, blame, fault. В семантике данных слов и их синонимов можно выделить три концептуальных слоя, которые воплощают разные стороны данного концепта:

1. 
   реальность «первого порядка», то есть нечто, служащее первопричиной, поводом к появлению чувства вины: something bad that has happened. Это содержание представлено компонентами двух видов: (a) относящими предосудительное поведение к сфере общественно порицаемого: wrongdoing, misdeed, offence, misconduct, sin, vice и др. (всего более 25 единиц) и (b) к актам поведения, заслуживающим наказания в соответствии с правовыми нормами: crime, delinquency, felony, etc, которые включают огромное количество частных терминологических обозначений различных видов правонарушений [Юсупова 2010]. В значении данных слов отражается обозначение любого недозволенного, предосудительного поступка: провинности, проступка, прегрешения, греха: behavior that is illegal or not moral..
   
2. 
   субъективная реальность «второго порядка», то есть осознание человеком чувства ответственности за содеянное, ощущуние вины по поводу проступка. Данный слой фиксируется в семантике единиц компонентами, отражающими осознанное чувство вины и возникающее в этой связи чувство ответственности за содеянное: the feeling you have when you have done something wrong. Данный признак фиксируется в структуре содержания следующими репрезентантами: accountable, answerable, at the bottom of, at fault, in the wrong, liable, chargeable, responsible, blameworthy, blameable, culpable, etc (всего около 20 слов).
   
3. 
   концептуальный слой, вербализованный в семантике единиц, отражает возникающие вследствие осознания осуждаемого поведения внутренние переживания. Содержание данного концептуального признака воплощено в компонентах, отражающих разные внутренние проявления негативного состояния: сожаление, раскаяние, дискомфорт, ощущение печали и несчастья: feeling sorry, которое вербализовано следующими компонентами, как правило, в сочетании с guilty: guilty and disappointed, guilty and unhappy, guilty and sad, sorry for something you have done, extremely embarrased or ashamed. Подобные комбинации компонентов имеются в содержании таких единиц как guilt-ridden, remorseful, regretful, repentant, contrite, etc. Судя по словарным дефинициям, в английской лексике представлены единицы с доминантой внутреннее переживание и осознания факта колеективного порицания провинившегося: ashamed - feeling guilty or embarrassed because you think you have not reached a standard that people expect; mortified - feeling embarrassed or ashamed because you, or someone you feel responsible for, have done something bad or stupid.
   

Когнитивная интерпретация приядерных репрезентантов исследуемого концепта позволяет сделать ряд обобщений: 1) основные концептуальные признаки распределяются по двум осям: поведение, осуждаемое по морально-нравственным меркам, и поведение, признаваемое преступным по уголовно-правовым меркам; 2) для единиц вербализации данного концепта присуще грамматическое видовое значение совершенного действия (перфектности), которое расценивается человеком как недостойное, неприемлемое, осуждаемое; 3) чувство моральной ответственности и ощущение вины за содеянное сопровождается переживаниями за содеяное (feel sorry, unhappy, sad, disappointment, ashamed); осознание нормативно-правовой ответственности за нарушение не обязательно сопровождается подобными переживаниями.
Наблюдения над отражением в содержательной структуре сопряженных с виной понятий (стыда, совести) свидетельствует о специфике совмещения компонентов, отражающих указание на проступок и связанное с ним внутреннее переживание: последнее, как правило, варьирует от ощущения ответственности за произошедшее до раскаяния и глубоких преживаний. В содержании представлены компоненты, описывающие душевные муки: pangs of consience, a bad conscience. Для английского языка не характерно сочетание единиц, содержащих эти элементы, с обозначениями концептов души, сердца, бога, публичного покаяния (совесть замучила, единый суд - моя совесть, совесть требует исповеди, покаяния, карающая сила совести), что типично происходит в русском языке. По свидетельству Н.Д. Арутюновой, искупить содеянное русский человек может лишь признанием вины и прилюдным покаянием, что воссоединяет его с обществом [Арутюнова 1999]. Отражение доминант «культуры стыда» связано с наличием компонентов, отражающих утрату чести (disgrace, dishonor - a state in which people no longer respect you because of something bad that you have done) как основной компоненты «культуры стыда». Компоненты, отражающие доминанты культуры этого типа (feel responsible - feel that you made something bad happen, especially because you were careless or you could have prevented it from happening), присутствуют практически во всех репрезентантах концепта ВИНА: culpable, blameable, responsible, accountable, liable, reproachable, condemnable, delinquent, sinful, convicted. Антонимом для них является слово innocent (not involving a crime or anything morally wrong).
Доминанты «культуры совести» отражаются в семантике единиц, свидетельствующих о глубоких переживаниях, страдании, самоосуждении, раскаянии. В английском языке императивы «культуры совести» представлены единицами двух классов: во-первых, в статусе компонентов в составе лексических репрезентаций концепта ВИНА; во-вторых, в форме автономных лексем, отражающих данное
чувство. К первой группе относятся производные с компонентом self (self-reproach, self-accusation, self-condemnation), словосочетания с conscience (a guilty conscience, a bad conscience, pangs of conscience, conscience-stricken), единицы, являющиеся репрезентантами понятия совесть (contrition, penitence,remorse, shamefacedness, compunction). В группе автономных репрезентантов «культуры совести» характерно их сочетание с глаголами (feel, be), показывающими внутренние переживания: be/feel ashamed (feel very guilty and disappointed with yourself because you have done something wrong or behaved in an unpleasant or embarrassing way).
Анализ содержательной структуры репрезентантов константы «вина» позволил выявить обязательные и факультативные компоненты. По нашим наблюдениям, в них находят отражение следующие обязательные признаки константы «вина», которые отражают реальности первого (объективного) и второго (субъективного) порядка: (а) поступок, нарушающий к-л правила, нормы поведения: проступок, провинность, преступление; (б) причина, источник чего-либо нежелательного, неблагоприятного; (в) осознание факта участия в проступке и (г) вытекающее из этого чувство ответственности за такие действия, (д) возникновение раскаяния из-за содеянного и угрызения совести. Вышеперечисленным обязательным признакам сопутствуют факультативные, сопряженные с ними: (д) чувство сильного смущения, неловкости от сознания предосудительности, неблаговидности своего поступка; (е) возможность внешнего проявления раскаяния и стыда за свое поведение. Наличие компонентов, указывающих на сопряженные с данной константой обязательные и факультативные составляющие, можно использовать в качестве основания для классификации соответствующих наименований:
а) общие и частные номинации проступков: fault, misdemeanour, misdeed, offence, misconduct, infringement, peccadillo, sin, transgression, trespass, misbehaviour, wrong;
б) репрезентанты источника, причины нежелательного поведения: through my fault, negligence, neglect, oversight, carelessness, forgetfulness, thoughtlessness, indifference, inattention;
в) осознание вины, факта участия в проступке: to have a clear/bad/guilty conscience, to be on one’s conscience, to be to blame;
(г) репрезентация чувства моральной ответственности: moral sense, responsible, answerable, accountable, liable, bound;
(д) репрезентация чувства сильного смущения, неловкости от осознания предосудительности поступка: sheepish, ashamed, shamefaced, embarrassed, self-conscious, abashed;
(е) глубокие внутренние переживания, угрызения совести, раскаяние: remorseful), remorseless (cruel, not caring how much other people are hurt), regret, sorrow, grief, contrition, compunction.
Анализ словарных дефиниций показывает различные комбинации обязательных и факультативных концептуальных признаков в их содержании, напр., transgression - doing smth that is not allowed by a law, custom, or religion; blame - responsibility for an accident, problem, or a bad situation; contrition - feeling very sorry or ashamed because you have done something bad.
На основании словарных данных можно построить сложную модель межличностных отношений, которые связывают участников прототипической ситуации, в которой возникает чувство вины: субъект-1, совершивший нечто предосудительное (причина /источник вины) по отношению к субъекту-2, испытывает чувство вины за содеянное и стыд. В прототипической ситуации, связанной с ВИНА - 1 в наивной языковой картине, можно выделить следующие английские культурные скрипты, в которых отражаются «общеизвестные и обычно неоспариваемые мнения о том, что хорошо и что плохо и что можно и чего нельзя» [Вежбицкая 2005: 467].округ которых концентрируются языковые единицы: скрипт 1: (а) некто совершил нечто по отношению к другому, (б) это нечто нежелательное и неодобряемое в обществе в) как следствие этого на человека ложится вина. Напр., “At first, everyone blamed the pilot for the crash ”. Скрипт 2:
(а) человек, совершивший нечто предосудительное», (б) испытывает чувство раскаяния, сожаления и др. переживания по поводу осуждаемого в обществе поступка, “She feels bad about hitting the kids but she just can’t stop ”. Скрипт 3: (а) нечто предосудительное совершено по отношению к кому-либо; (б) пострадавший испытывает чувство обиды, разочарования, унижения и т.д., (в) может рассчитывать на компенсацию или неотвратимое наказание виновного, напр., “The other kids all ran off, and I was the one who got the blame”. Скрипт 4: (а) некто совершает нечто осуждаемое в обществе по отношению к другому, (б) лицо, по отношению к которому совершено нечто предосудительное, не догадывается об этом; (в) виновное лицо пытается скрыть свой проступок и загладить свою вину приятным поступком. “He’s so nice - he’s always buying flowers for his wife”. “That’s only because he has a guilty conscience about his mistress ”. Скрипт 5: (а) некто совершает проступок. (2) пытается перенести вину за содеянное на другое лицо. “How can you say it’s my fault you lost your job?””Don’t try to put the blame on me!” Скрипт 6: (а) некто выражает порицание, связанное с общественной моральной оценкой чего-либо,
(б) по отношению к лицу, совершившему нечто неодобряемое в обществе. You should be ashamed of yourself, being so rude to your grandmother.
Как следует из примеров, культурно-ценностный смысл данных скриптов заключается в оценке поведения людей, нарушающих морально-нравственные нормы поведения, принятые в коллективе по общественной договоренности и обеспечивающие его нормальное функционирование. Таким образом, на материале приведенных примеров скриптов можно говорить о морально-нравственной ответственности за свои поступки, общественно порицаемые (morally wrong according to society), которую человек обязан принимать на себя, осознавая это в процессе социализации и инкультурации.

5. 
   Этнокультурные коннотации стереотипов в смысловом пространстве культуры
   

Опыт участия в межкультурном общении показывает, что даже хорошее знание иностранного языка не может быть достаточным условием для успешного диалога. Недостаточные знания о наблюдаемых и глубинных уровнях культур или их игнорирование, как правило, приводят к искаженному восприятию многих особенностей речевого поведения собеседника. Интерпретация этнокультурной специфики коннотаций стереотипов значительно затрудняется в силу разных причин объективного и субъективного характера, о которых речь пойдет ниже.
Установление и описание коннотаций во всех случаях осложняется еще одним обстоятельством, а именно необходимостью различения двух уровней анализа культуроносных единиц. С одной стороны, исследователь имеет дело с коннотацией, возникающей на реальном уровне по отношению к некоторому объекту культуры, так называемому натуральному факту. Очевидно, что не только в разных ЛКС, но и в разных социальных группах один и тот же факт может обрастать разными референтными, т.е. возникающими по отношению к референту, коннотациями. На вербальном уровне анализа единиц, представляющих в тексте культурный объект, на референтную коннотацию наслаивается дополнительная атрибутивная коннотация, которая характеризует вербальный знак. Следовательно, в смысловом пространстве лингвокультурной единицы сосуществуют разновекторные коннотации, направленные на факт культуры и факт языка.
Как известно, термин «стереотипы» используется широко в современных гуманитарных науках, наполняясь разным содержанием в зависимости от выделяемого в предмете объекта и цели исследования, выбора угла зрения на данное многоаспектное явление - как психологическое, языковое, социальное, этнологическое и т.д. Достаточно сослаться на весьма широкий диапазон критериальных признаков, включаемых в определение стереотипа, ср. упорядоченные, типичные, детерминированные культурой «картинки мира» в голове человека, экономящие усилия при восприятии сложных социальных объектов и защищающие его ценностные позиции и права (У. Липпман); отрезок высказывания, включенный в свободно конструируемый контекст; использование в одних и тех же ситуациях одних и тех же оборотов, т.е. коммуникативная повторяемость (Т.М. Николаева); обобщенные образы и понятия людей, акцентирующие моменты сходства между ними и игнорирующие различия (О.А. Леонтович); определенное представление о действительности с позиции «наивного», обыденного сознания (И.С. Кон); социокультурно маркированная единица ментально - лингвального комплекса, реализуемая в речевом общении в виде локальной ассоциации к стандартной ситуации общения (Ю.Е. Прохоров); схематизированные модели, программы поведения; упрощенный образ какого-либо явления, фиксирующий некоторые, иногда несущественные черты (А.П. Садохин).
В культурологической парадигме стереотипизация как социально-психологическое явление представляет собой метод формирования любого культурного феномена, необходимое условие для придания ему статуса знака культуры, который создается и функционирует как нечто устойчивое в культурном пространстве этноса. Достаточно в этой связи сослаться на символы, мифы, прецедентные явления, образы и т.д., которые образуют то общее в данной этнокультурной общности, в котором культурно-языковая личность слита с лингвокультурным сообществом.
Вместе с тем, стереотипы формируются как самостоятельный разряд культурных знаков, отличающихся от других культурных кодов. Лингвокультурологи предлагают разные критерии, позволяющие установить различия, например, между прецедентными явлениями и стереотипами. По мнению авторов лингвокультурологического словаря, целесообразно учитывать два признака: (1) единичность vs множественность и (2) прототипичность vs отсутствие прототипа [РКП]. Применяя эти пары признаков, можно было бы заключить, что стереотипы отличаются от других знаков культуры двумя базовыми характеристиками, а именно референтной множественностью и отсутствием конкретного прототипа (образа, ситуации, поведения и т.д.), с которым может быть ассоциирован тот или иной стереотип. Однако зачастую провести границу между ними достаточно трудно, если учесть, что в широком понимании прецедентные явления охватывают языковые стереотипы - клише, устойчивые выражения и штампы. Более того, актуальные прецедентные имена, события, ситуации, имеющие прототипическую базу, нередко используются в качестве основания при образовании стереотипных этнических ярлыков (напр., Bin Laden как этнический инвектив для обозначения любого араба).
Стереотипы подобно другим знакам культуры различаются по объёму охватываемых ими явлений, граница между которыми либо пролегает внутри определенного культурного пространства, либо находится на пересечении пространств нескольких культур. Во внутрикультурном языковом сообществе можно, например, выделить модельные типы личностей на основании стереотипов, соотносящихся с ценностными координатами. Так, например, личность нового русского соотносится с патриархальными нормами поведения русских, т.е. характеристиками сказочного дурака и сумасбродного купца (В.И. Карасик). За пределами определенного культурного пространства формируются стереотипы, характеризующие либо несколько сопредельных сообществ, либо обнаруживающие универсальный характер, приближаясь по своему статусу к общечеловеческим архетипам. Внутри некоторого культурного пространства создаются и функционируют национальные, а в пределах национальных - социокультурные стереотипы, также отличаясь друг от друга областью распространения и формируя коллективный портрет соответствующего уровня.
В лингвоэтнокультурологической парадигме стереотипизация является наиболее значимым признаком этнокультурной коннотации языковых единиц [Чанышева 2009]. Стереотипы как этнокультурное явление обнаруживают разные свойства по отношению к этническому сознанию, культуре и языку. То, что сознание человека является этнически обусловленным, признается сегодня большинством психологов, которые выводят из этого постулата ряд важных следствий: во-первых, в сознании народа формируются стереотипные образы познаваемых предметов действительности, которые затем закрепляются как эталоны за знаками культуры; во-вторых, образы обладают свойством наращивать в ходе углубления познания свой смысловой потенциал, не совпадающий в разных лингвокультурах, что практически не ограничено рамками в силу бесконечности мира. Стереотипно-образное восприятие окружающего мира отражается в этническом языке вариативно, включая и стереотипные формы выражения (фразеологизмы, пословицы и поговорки и т.д.). Подходя к этой проблеме с позиций лингвокультурологии и когнитивистики, Н.Ф. Алефиренко связывает стереотипные представления о культурно значимых объектах с прототипическими признаками соответствующих классов предметов, справедливо подчеркивая эталонный и канонический характер прототипа и вариативность его выражения в разных языках [Алефиренко 2010]. Следовательно, учитывая особое стереотипное видение мира этносом, мы вправе утверждать, что оценочность как элемент коннотации становится в культурных стереотипах ведущим признаком, приглушая другие компоненты содержания. Так, например, фразеологизмы как разновидность речевых стереотипов можно квалифицировать как носители смыслов, направленные не столько в сам мир, сколько на субъекта, интерпретирующего его (О.Д. Добровольский, Ю.Н. Караулов, В.Н. Телия). Другие склонны подчеркивать функцию социализации стереотипов (парольную функцию), воспитывающих чувство общности (С.В. Иванова, Т.М. Николаева, Ю.Е. Прохоров, И.А. Седакова). На наш взгляд, здесь нет противоречия, поскольку стереотипы обладают и тем и другим качеством, что обнаруживается на разных уровнях анализа. Неслучайно, в определении стереотипа, предложенном В.А. Масловой, подчеркнут стабилизирующий фактор, «который позволяет, с одной стороны, хранить и трансформировать некоторые доминантные составляющие данной культуры, а, сдругой, - проявить себя среди «своих» и одновременно опознать «своего» [Маслова 2001: 110].
В лингвокульутрологической концепции В.В. Красных стереотип как «фиксированная ментальная картинка, являющаяся результатом отражения в сознании фрагмента реального мира», выполняет прескриптивную и предиктивную функции [Красных 2002: 178]. В первом случае речь идет о стереотипах поведения, во втором - о стереотипах представления, включающих стереотипы-ситуации и стереотипы-образы.
Выделяя наряду с речевыми и коммуникативными стереотипами также и ментальные, Т.М. Николаева квалифицирует последние как определенный способ экстраполирования мыслей и описывает человеческие реактивные структуры в терминах, введенных
Н.С. Трубецким для фонологических противопоставлений: бинарных (либо - либо) и градуальных оппозиций (более - менее) [Николаева 2000]. Не будет преувеличением утверждать, что наряду с личностными особенностями способа мышления здесь проявляются этнокультурные стереотипы, окрашиваемые идеологическим установками, ценностными представлениями, мифами. Так, например, стереотипом противостояния идеологий в нашем обществе являлось популярное в 70-е годы выражение: Кто не с нами, тот против нас, которое воспринимается как анахронизм в современном обществе, характеризующемся толерантностью, плюрализмом суждений и оценок. Вместе с тем новое время породило и множество новых негативных социокультурных стереотипов, отражающих националистические настроения (Россия - для русских, бритоголовая оппозиция, русские марши, лицо кавказской национальности), неодобрительное отношение к появившимся в обществе богатым (обитатели закрытых vip поселков, новые русские, хапуги- спекулянты). Многие стереотипные выражения подобного рода имеют типичную коннотацию, обусловленную исконно русской мечтой о всеобщем равенстве, поскольку, как свидетельствует Н.А. Бердяев, русским были всегда чужды западные понятия о собственности как под влиянием православной веры, так вследствие общинного, коллективного владения землёй [Бердяев 1990].
Помимо упомянутых выше существуют и другие классификации стереотипов, в которых в более дробном виде представлены коммуникативные стереотипы, включающие характеристики речи на всех уровнях, этнические, расовые, гендерные, профессиональные, географические, политические и пр. В межкультурном общении различают экзостереотипы и эндостереотипы (О.А. Леонтович). В типологии стереотипов, разработанной Ю.Е. Прохоровым, использован в качестве основания их текстовый характер, понимаемый как «некая формальная завершенность, некий закрепленный в них и вытекающий из них смысл и возможность приращения со временем новых смыслов» [Прохоров 2004: 170]. Следовательно, смысловая составляющая присутствует во всех типах стереотипов, а именно стереотипных текстах, стереотипных ситуациях, стереотипных прагмарефлексах, стереотипных шкалах оценок.
Как нам представляется, лингвокультурологическая парадигма открывает уникальную возможность подходить к стереотипам, как и к другим знакам культурного пространства, с двух позиций: на уровне реалий окружающей человека культуры, которые отражаются в системе культурных представлений, образов, оценок и т.д. В этой связи Г.И. Берестнев справедливо подчеркивает относительный характер познания и отражения мира, ограниченного определенным человеческим опытом коллектива [Берестнев 2008]. В результате этого процесса, суть которого точно схвачена в концепции Л.О. Чернейко, явления из всеобщего мира «действительного» (неизвестного) переходят в осваиваемую в коллективном опыте область «реального» (известного) для определенного этноса и тем самым входят в мир «идеального» данного лингвокультурного сообщества [Чернейко 2009].
С другой стороны, элементы культурного пространства, закрепляясь в содержании языковых единиц, наделяют последние способностью быть культуроносными, выступать в качестве сигналов некой культурной информации. На самом деле, соотнесение содержания любого культурного знака и обозначающего его слова с целью выявления типичных культурно-смысловых коннотаций представляет трудно выполнимую задачу. Об этом писал П.А. Флоренский, который на примере образов и символов и называющих их слов доказывал, что объяснительная сила слова ничуть не меньше описываемой действительности, так как слово - «не менее области сознания, если только не более» [Флоренский 1990: 123].
Подход к слову как единице, образующей собственное смысловое пространство, открытое в достаточном и необходимом объеме лишь носителю языка, предполагает поиски способов проникновения в него как условия адекватного восприятия и порождения речи в межкультурном общении. Естественно ожидать, что некоторые части смысловых пространств соотносимых слов в двух языках будут совпадать, образуя общечеловеческие области сопоставимых знаний. В то же время нельзя не признать, что значительные фрагменты их смысловых пространств либо не совпадают в полном объёме, либо не имеют точек пересечения, обладая этнокультурной спецификой, что служит причиной возникновения языковых и этнокультурных барьеров. Анализ межкультурного общения показывает, что чем больше частично совпадающих и непересекающихся фрагментов в смысловых пространствах межъязыковых соответствий, тем более заметен барьер между участниками диалога. Ср. fat cat и жирный кот несут схожие смыслы в антропологическом компоненте, поскольку коннотируют богатого человека, всегда мужского пола, однако отрицательная коннотация данных единиц не совпадает целиком. Согласно русскому фразеологическому словарю [РФС 2005], это «богатый человек, миллионер, финансирующий чью-либо избирательную кампанию». Обвинительный смысл английской фразы “Now that Mr Anderson is rich, he rides around town in a fancy car like a fat cat letting everyone else do the work” может быть понят не-носителями языка не совсем адекватно, поскольку английское выражение fat cat может выражать иные, чем в русском, отрицательные коннотации, а именно: либо то, что человек никогда ничего не сделал, чтобы стать богатым, либо, сколотив состояние, возможно, упорным трудом, он теперь ведет праздный образ жизни (a man (not a woman) who, although rich, is not seen as industrious. He has perhaps become wealthy through hard work but is now relaxing, or he has never had to work for his health) [CC 1996].
Признание культурно ценностной составляющей стереотипов оправдывает постановку задачи выявления этнокультурных коннотаций обозначающих их слов. Об этом же справедливо пишет
В.А. Маслова, рассматривая стереотипы в культурном пространстве и подчеркивая не только специфику восприятия национальной языковой личностью того или иного предмета в его реальном пространственно - временном измерении, но также ценностную значимость значения в когнитивной лингвистике, «которое включает в себя культурные стереотипы и эталоны» [Маслова 2005: 63]. Отсюда следует, что именно языковые стереотипы играют доминантную роль в формировании национальной картины мира.
Предлагаемое нами лингвокультурологическое понимание стереотипов строится на взаимодействии трёх базовых составляющих: язык, этнос, культура. Это устоявшиеся и закрепленные в коллективном сознании, этнически выделенные представления о феноменах объективного мира, которые формируются под влиянием ценностей культуры определенного типа, образуют область смыслового поля культуры, функционируют в культурно-языковом пространстве, претерпевая изменения. Лингвокультурологический подход к стереотипам позволяет выделить их критериальные признаки: внешние (формальные) признаки, проявляющиеся в сфере функционирования, - схематизированный характер проявления стереотипов, стандартность, устойчивость, повторяемость, и внутренние признаки, то есть формально не выраженные, но коллективно осознаваемые, - ценностность, эмоциональная окрашенность, культуроносность. Сочетание внешних и внутренних признаков стереотипов обеспечивает возможность выполнения ими диагностической функции указания на принадлежность к «своим» и функции обособления от «чужих».
Лингвокультурологический подход к стереотипам позволяет классифицировать их через соотнесение с разными по охвату и характеру объединения коллективами людей, в рамках которых стереотипы формируются и функционируют:

1. 
   этнические стереотипы, представляющие высший уровень в иерархии, которые в большей степени, чем остальные, обладают врожденным характером, менее осознаваемы и соответственно трудно научаемы;
   
2. 
   культурные стереотипы разных уровней:
   
   1.