это время и в этом месте мало кто из мужчин привлекался за побои.
Одной рукой он волок Марину по дорожке к дому, другой тащил коляску.
Старуха бросила на меня последний испепеляющий взгляд и, переставляя ходунки,
вернулась домой. Остальные зрители тоже разошлись. Шоу закончилось.
Из гостиной я навел бинокль на кирпичную развалюху, расположенную
наискосок от моего дома. Два часа спустя, когда уже собрался прекратить
наблюдение, появилась Марина с маленьким розовым
чемоданом в одной руке и
завернутым в одеяло ребенком в другой. Она сменила оскорбившую достоинство Ли
юбку на брюки и вроде бы надела два свитера — день выдался холодным. Быстрым
шагом пошла по улице, несколько раз оглянулась, опасаясь, что Ли бросится за ней.
Когда я убедился, что он за ней бежать не собирается, вышел из дома и двинулся
следом.
Она дошла до автомобильной мойки, расположенной в четырех кварталах на
Уэст-Дэвис, и позвонила по телефону-автомату. Я сидел на другой стороне улицы на
автобусной
остановке, прикрывшись газетой. Двадцать минут спустя подъехал
верный Джордж Баух. Она принялась торопливо рассказывать о случившемся. Он
подвел ее к переднему пассажирскому сиденью, открыл дверь. Она улыбнулась и
чмокнула его в уголок рта. Я уверен, он счел за счастье и первое, и второе. Потом
сел за руль, и они уехали.
6
В этот вечер перед домом на Элсбет-стрит произошла еще одна ссора, и вновь
при скоплении живущих в непосредственной близости соседей. Я присоединился к
ним, полагая, что в толпе не привлеку к себе особого внимания.
Кто-то — почти наверняка Баух — прислал Джорджа и Джин де Мореншильдт,
чтобы те забрали вещи Марины. Баух,
вероятно, справедливо рассудил, что только
им удастся сделать это без драки, которую мог устроить Ли.
— Будь я проклят, если отдам хоть что-нибудь! — кричал Ли, не замечая, сколь
жадно соседи ловят каждое слово. На его шее вздулись жилы, лицо вновь стало
багрово-красным. Как он, наверное, ненавидел эту особенность своего организма —
краснеть, словно юная девушка, которую застукали за передачей любовной записки.
Де Мореншильдт решил надавить на здравомыслие.
— Подумай, мой друг. В этом случае еще есть шанс. Если она пришлет
полицию… — Он пожал плечами и вскинул руки к небу.
— Тогда дайте мне час, — попросил Ли. Его губы искривились, но отнюдь не в
улыбке. —
Этого мне хватит, чтобы порезать все ее платья и разломать игрушки,
которые присылали эти богатеи, чтобы подкупить мою дочь.
— Что происходит? — спросил меня подкативший на «швинне» парень лет
двадцати.
— Домашняя ссора, как я понимаю.
— Осмонт или как там его фамилия, да? Русская женщина ушла от него? Я
скажу, давно пора. Этот тип чокнутый. Он коммунист, знаете?
— Что-то такое слышал.
Ли всходил на крыльцо с гордо поднятой головой, расправив плечи — прямо
Наполеон, отступающий из Москвы, — когда Джин де Мореншильдт крикнула ему:
— Прекрати это, придурок!
Ли повернулся к ней, его глаза широко раскрылись. Он не мог поверить, что его
так назвали… и обиделся. Посмотрел на де Мореншильдта, как бы говоря:
Приструни свою жену!
— однако де Мореншильдт молчал. Происходящее
определенно забавляло его. Он напоминал театрала, смотрящего вполне пристойную
пьесу. Ничего выдающегося, не Шекспир, но время скоротать можно.
—
Если ты любишь свою жену, Ли, ради Бога, прекрати вести себя как
избалованный мальчишка. Будь мужчиной.
— Вы не можете так говорить со мной. — От волнения его южный выговор
стал заметнее.
— Я могу, буду и говорю, — отрезала Джин. — Принеси нам ее вещи, а не то я
сама вызову полицию.
— Джордж, вели ей замолчать и не лезть в чужие дела.
Де Мореншильдт весело рассмеялся.
— Сегодня ты — наше дело, Ли. — Он стал серьезным. — Я перестаю тебя
уважать, товарищ. Пусти нас в дом. Если ты ценишь мою дружбу, как я ценю твою,
немедленно пусти нас в дом.
Плечи Ли ссутулились, и он отступил в сторону.
Джин поднялась по
ступенькам, не взглянув на него. Но де Мореншильдт остановился и заключил Ли,
теперь болезненно тощего, в дружеские объятия. Через пару секунд Освальд обнял
его. Я осознал (с жалостью и отвращением), что этот мальчишка — а он и был
мальчишкой — заплакал.
— Они что, педики? — спросил парень на велосипеде.
— Они не такие, как все, это верно, — ответил я, — но в другом смысле.
7
В конце того же месяца, после выходных, проведенных с Сейди, я обнаружил,
что Марина и Джун вернулись на Элсбет-стрит. Какое-то время в семье царил мир.
Ли снова работал — увеличивал фотографии — и приходил домой вечером, иногда с
цветами. Марина встречала его поцелуями. Однажды обратила его внимание на
лужайку, с которой убрала мусор, и он ей поаплодировал. Она рассмеялась, и тут я
заметил, что зубы у нее белые и ровные. Я не знал, какое отношение имел к этому
Джордж Баух, но полагал, что самое непосредственное.
Я наблюдал за этой идиллией с угла и вновь вздрогнул, услышав скрипучий
голос старухи с ходунками.
— Долго это не продлится, знаешь ли.
— Возможно, вы и правы.
— Он скорее всего убьет ее, я такое уже видела. — Ее глаза с холодным
презрением смотрели на меня из-под всклокоченных волос. — И ты не вмешаешься,
ничего не сделаешь, не правда ли, красавчик?
— Я вмешаюсь, — возразил я. — Если станет совсем уж плохо, вмешаюсь.
Это обещание я намеревался выполнить, хотя и не ради Марины.
8
Через день после обеда у Сейди в День подарков я нашел в своем почтовом
ящике листовку от Освальда, хотя подписал ее некий А. Хайделл. Эта вымышленная
фамилия упоминалась в записях Эла. За «А» скрывался Алик. Так называла его
Марина, когда они жили в Минске.
Листовка меня не встревожила, потому что такую получили все, кто проживал
на этой улице. Она была отпечатана на ярко-розовой бумаге (вероятно, Освальд
позаимствовал ее на работе), и я видел с десяток, а то и больше в сточной канаве.
Жителей далласского района Дубовый утес не
научили относить мусор в
положенное для него место.
Do'stlaringiz bilan baham: 
