Квантификация качества.
Эта фигура проходит
сквозь все описанные выше. Сводя любое качество к
количеству, миф осуществляет умственную эконо-
мию — постигает реальность по более дешевой цене.
Я уже приводил ряд примеров такого механизма, ко-
торый буржуазная — а особенно мелкобуржуазная —
мифология любит применять к эстетическим явлениям,
хотя, с другой стороны, и объявляет их причастными
к какой-то нематериальной сущности. Хороший пример
такого противоречия — буржуазный театр. С одной
7 / 35
318
Р
олан
Б
арт.
М
ифологии
стороны, театр рассматривается здесь как сущность,
не постижимая никаким языком и открываемая лишь
сердцем, интуицией; от этого он обретает особое обид-
чивое достоинство (говорить о театре
научно
запреще-
но, это как бы «оскорбление сущности»; вообще, любая
попытка интеллектуального подхода к театру отверга-
ется под названием сциентизма и педантства). С другой
стороны, буржуазная драма зиждется на чистой кван-
тификации эффектов — имеется целый ряд арифмети-
чески исчислимых условностей, благодаря которым
затраты на билет количественно приравниваются сле-
зам актера или роскоши декораций; в частности, так
называемая «естественность» актера есть прежде все-
го известное число наглядных эффектов.
7.
Констатация.
Миф тяготеет к пословице. В этом
проявляются главные задачи буржуазной идеологии:
универсализм, отказ от объяснения, незыблемость
мировой иерархии. Но здесь опять-таки следует раз-
личать язык-объект и метаязык. Народные, завещанные
традицией пословицы еще связаны с объектно-инстру-
ментальным взглядом на мир. В крестьянском быту
констатация факта — например, «хорошая погода», —
сохраняет реальную связь с практической полезностью
погожих дней; такая констатация им плицитно техно-
логична; несмотря на свою обобщенно-абстрактную
форму, слово здесь приуготавливает собой поступки,
включается в рамки производственной экономики;
деревенский житель не говорит
по поводу
хорошей
погоды, он перерабатывает ее, вовлекает в свой труд.
В этом смысле все наши народные пословицы представ-
ляют собой активное слово, которое хотя и сгущается
мало-помалу в слово рефлексивное, однако рефлексия
эта остается куцей, ограничивается констатацией фак-
тов, с какой-то робкой осмотрительностью держится
поближе к эмпирике. В народной пословице гораздо
больше предвидения, чем утверждения, это еще слово
человечества становящегося, а не сущего. Буржуазный
же афоризм принадлежит метаязыку, это вторичный
язык, работающий с уже препарированными объекта-
ми. Его классическая форма — максима. Здесь конста-
8 / 35
319
II
.
М
иф сегодня
тация не ориентирована на творимый мир, но призвана
покрывать мир уже сотворенный, скрадывая следы его
рукотворности под видимой глазу вечностью; это пря-
мая противопо ложность объяснению, возвышенный
эквивалент тавтологии, того императивного «потому
что потому», которое родители, исчерпав свои позна-
ния, угрожающе вздымают над головой детей. В осно-
ве буржуазной констатации — «здравый смысл»
,
то
есть такая истина, которую можно остановить в своем
развитии по произвольному приказу говорящего.
В моем перечне риторических фигур нет какого-либо
порядка, и возможно, что существуют и другие фигуры;
одни из них могут изнашиваться, другие возникать вновь.
Но на сегодняшний день они очевидным образом груп-
пируются в две большие категории, располагающиеся в
буржуазной вселенной как бы под двумя разными зна-
ками зодиака: имя им — Сущности и Весы. Буржуазная
идеология все время превращает продукты истории в
сущностные типы; как каракатица укрывается от врагов
чернильным облаком, так и она все пытается скрыть от
глаз непрерывный процесс созидания мира, зафиксиро-
вать мир как объект неограниченного владения, соста-
вить ему реестр, забальзамировать его, впрыскивая в
реальность некую очищающую эссенцию, которая ос-
тановит ее становление, ее неудержимый бег к новым
формам существования. Тогда это застывшее и зафик-
сированное имущество станет наконец численно изме-
римым; буржуазная мораль сделается простой опера-
цией взвешивания — на чашах весов будут лежать
сущности, а их непо движным коромыслом останется
буржуазный человек. Действительно, конечная задача
всех мифов — сделать мир неподвижным; миф должен
внушать и изображать такой мировой экономический
порядок, где раз и навсегда установлена иерархия вла-
дений. Таким образом, всегда и всюду сталкиваясь с
мифами, человек всякий раз отбрасывается ими к свое-
му неизменному прототипу, который начинает жить
вместо него, душит его изнутри подобно огромному
паразиту и ставит его деятельности узкие пределы, в
9 / 35
320
Р
олан
Б
арт.
М
ифологии
которых ему позволено лишь страдать, ничего не меняя
в мире; буржуазный псевдофизис есть не что иное, как
запрет для человека заново изобретать себя. Мифы
непрестанно и неутомимо добиваются, вкрадчиво и
непреклонно требуют, чтобы все люди узнавали себя в
вековечном и вместе с тем исторически конкретном
образе, который создан для них как бы раз и навсегда.
Ибо Природа, в которую заключают здесь человека,
якобы приобщая его к вечности, есть всего лишь Обычай.
А именно этот Обычай, при всей его грандиозности, им
как раз и нужно взять в руки и преобразовать.
НЕОБХОДИМОСТЬ МИФОЛОГИИ
И ЕЕ ПРЕДЕЛЫ
В заключение следует сказать несколько слов о том,
кто же такой сам мифолог. Термин этот весьма пышный
и самоуверенный. Между тем можно предсказать, что
мифолог, коль скоро таковой однажды появится, стол-
кнется с некоторыми трудностями, если не методологи-
ческого, то эмоционального свойства. Конечно, ему
легко будет ощутить осмысленность своей деятельнос-
ти; при любых своих отклонениях от цели мифология
способствует преобразованию мира; памятуя о том, что
в буржуазном обществе человек все время погружен в
лже-Природу, она стремится под невинным обличием
самых неподдельных житейских отношений обнаружи-
вать глубинную отчужденность, прикрываемую этой
невинностью; таким образом, ее разоблачения — поли-
тический акт; опираясь на идею ответственности языка,
она тем самым постулирует и его свободу. В таком смыс-
ле мифология, несомненно, есть способ быть в согласии
с миром — не с тем, каков он есть, а с тем, каким он
хочет себя сделать (у Брехта это обозначается действен-
но-двузначным словом Einverstandnis — одновременно
понимание реальности и сообщничество с нею).
Такое согласие мифологии с миром оправдывает, но
все же не до конца удовлетворяет мифолога; по своему
глубинному статусу он все еще остается отверженным.
Находя свое оправдание в политике, сам мифолог из нее
10 / 35
321
II
.
М
иф сегодня
исключен. Его слово представляет собой метаязык, оно
ни на что не воздействует; в лучшем случае оно нечто
разоблачает — да и то, для кого? Его задача, изначально
этическая, из-за этого все время остается двойственной,
неудобной. Революционное действие он может пережить
лишь вчуже; отсюда заемность его функций, отсюда
какая-то натужная неорганичность, путаность и упро-
щенность каждого интеллектуального поступка, откры-
то осмысляемого как политический (в «неангажирован-
ной» литературе гораздо больше «изящества»; она по
праву занимает свое место в метаязыке).
Кроме того, мифолог исключен из числа потреби-
телей мифа, а это значит немало. Еще полбеды, если
речь идет о какой-либо специфической публике
1
. Но
когда миф охватывает все общество в целом, то, чтобы
его вычленить, приходится и отстраняться от всего
общества в целом. Действительно, каждый мало-маль-
ски общий миф двойствен, представляя собой челове-
ческую суть всех тех, кто, не имея ничего своего, заимст-
вует этот миф. Занимаясь дешифровкой велогонки «Тур
де Франс» или же доброго Французского Вина, прихо-
дится абстрагироваться от тех, кого это развлекает или
согревает. Мифолог обречен жить в состоянии чисто
теоретической социальности; социальность для него в
лучшем случае означает правдивость, максимум соци-
альности — это максимум нравственности. Его связь с
миром — связь саркастическая.
Приходится сказать даже больше: в известном
смысле мифолог исключен и из истории, во имя которой
старается действовать. Разрушение коллективного
языка становится для него абсолютом, заполняя без
остатка его труд; оно переживается им как нечто без-
возвратное и безвозмездное. Ему не дано чувственно
представить себе, каким станет мир, когда исчезнет
непосредственный предмет его критики; ему недоступ-
1
Порой мифологу приходится отделять себя не только от публики,
но и от самого предмета мифа. Например, для демистификации Поэти-
ческого Детства мне пришлось как бы
Do'stlaringiz bilan baham: |