Н. Игнатьев миссия в хиву и бухару в 1858 году

39
. 
[62]
Между тем Исет откочевал с песков Кашкар-Ата на Каратамак, удаляясь 
от пути следования Генерал-губернатора, и несколько дней прошли без вестей 
об Исете, хотя было известно, что киргизы, служившие посредниками между 
оренбургским начальством, мною и Исетом, отправились разыскивать кочевье 
Исета, чтобы уговорить его остаться верным, прежде данному Джингильдину, 
слову и явиться к Генерал-губернатору. 

---

4 Июня утром, когда я стал поднимать отряд с бивака при урочище 
Кенги-суат и дал уже приказание убрать кибитки, чтобы идти к Карагетау 
(гора Карате), разведчик дал знать о быстром приближении партии киргиз, 
принятых сначала, высланными казаками, за враждебную. Под ем с бивака был 
тотчас приостановлен и было сделано распоряжение об установлении всего 
каравана в правильное каре с приготовлением к обороне. Быстро все 
приготовились к бою. Сонные вооруженные киргизы показались на высоте, 
командующей нашим расположением. Наши верблюдовожатые киргизы, с 
перепуганными рожами, заволновались и засуетились. Но в скором времени 
прискакал во всю прыть киргиз, а вслед за ним и знакомый нам Джингильдин, 
объяснивший, что приближается сам Исет Кутебаров с своею шайкою и 
просит быть допущенным на наш бивак, вместе со своими родственниками и 
приближенными, для того, чтобы представиться мне и принести повинную 
пред доверенным лицом Белого Царя. Отвергнуть просьбу Исета было 
немыслимо, ибо это значило ввергнуть его в отчаяние заставить уйти в степь, 
продолжать свои набеги и грабежи или укрыться в хивинских владениях, куда 
его приглашал письменно хан. Я предвидел, что прием Исета возбудит 
ревнивое неудовольствие на меня начальника края и поставит меня с ним в 
щекотливые отношения. Но делать было нечего: польза службы требовала 
воспользоваться благоприятною минутою, бесповоротно нравственно связать 
Исета, 
прекратить 
разом 
беспорядки, 
волновавшие 
степь 
и 
компрометировавшие нашу власть в глазах среднеазиатцев. Я изъявил 
согласие принять Исета, не зная вероломство и впечатлительность азиатцев, а 
потому, желая унизить 
[63]
предводителя бунтовщиков в глазах киргиз и 
уронить между ними обаяние, которым он пользовался, я поручил офицеру, 
высланному с переводчиком на встречу Исету, вместе с Джингильдином, 
объявить категорически Исету, что не впущу его иначе в наше каре, как если 
он, в знак покорности, положит оружие на линии наших первых (внешних) 
вьюков; он и его свита должны подойти ко мне безоружными, с повинною, как 
побежденные и кающиеся беглые люди. Исет исполнил беспрекословно 
требование, хотя снимая оружие и отдавая его приставленным казакам, 
выказал смущение и колебание. Он видимо опасался дурных последствий для 
себя. «Огромного роста, с атлетическими формами, в белой, высокой 
киргизской шапке и в тонком черного сукна хадате с серебряными застежками, 
как занесено в дневнике посольства, Исет резко отличался своею 
сановитостью и ясным, умным взглядом от 10 или 12 человек сопровождавшей 
его свиты. Не более как за полгода сильный и надменный мятежник, 
самовольно ворочавший всем населением степи от Усть-Урта до Илека, т.е. до 
нашей старой границы, Исет теперь смиренно, но не без достоинства, вошел в 
кибитку начальника миссии с тремя из своих самых близких приближенных». 
Для большого впечатления на киргиз, я не вышел на встречу Исету и лишь 
привстал, когда он вошел, выслушав, стоя, его приветствие и изъявление 
полной 
покорности 
Русскому 
Императору 
с 
испрошением 
Всемилостивейшего прощения за прошлую мятежническую деятельность. 

---

Затем, Исет был приглашен сесть, и начались мои с ним переговоры. Считаю 
всего лучшим привести достоверную выписку из дневника посольства, в 
которой беседа с Исетом записана была достаточно подробно Ш. К. 
Залесовым 
40
. «Начальник миссии, выразив Исету удовольствие за его приезд, 
представил ясно и положительно, как многочисленность совершенных им 
преступлений и милосердие к нему Правительства, так равно и 
то 
[64]
безвыходное положение, в котором находился он теперь, оставленный 
большею частью своих сообщников. Исету представлено было резкое 
сравнение его прошедшего и будущего положения; ему было сказано, что 
прежде он скитался как беглец, подвергавшийся ежеминутно за свои разбои 
справедливому наказанию законной власти, а что теперь, при искреннем 
раскаянии, его ждет спокойная жизнь на привольных местах и, что, при более 
ясных доказательствах его преданности, он может даже надеяться на внимание 
Правительства, действующего не из личных мелочных расчетов, а 
единственно с целью доставить спокойствие и благоденствие подвластным 
ему киргизам. Наконец Исету было выражено, что такое могущественное 
Правительство, как русское, если до сих пор и щадило его, то отнюдь не 
вследствие невозможности поймать и наказать его, а собственно лишь из 
нежелания напрасного кровопролития и что не далее, как нынешнею осенью, 
употреблены бы были все средства к его поимке и примерному наказанию; при 
этом было объяснено также, что надежды его на хивинского хана, на адаевцев 
и чиклинцсв были совершенно напрасны, так как с первым у нас плут самые 
дружественные сношения, чему доказательством служит отправляемая ныне в 
Хиву, вследствие просьбы самого хана, миссия, а что последние несколько 
дней тону назад сами просили Генерал-губернатора дозволить им схватить и 
представить Исета; но что однажды данное Русским Правительством слово до 
такой степени свято и ненарушимо соблюдается, что, несмотря на просьбу 
чиклинцев, мы отвергли их предложение и решились принять Исета в своем 
лагере, взамен всех наказаний, твердо сдержать свое слово и при его раскаянии 
протянуть ему руку. 
«На все это Исет отвечал полным раскаянием в своих поступках и 
уверением, что он никогда не считал себя врагом Правительства, а 
единственно желал отомстить, по киргизским обычаям, султану Джантюрипу, 
которого он и убил, и что, если он до сих пор не являлся к Генерал-
губернатору, то потому, что встречал на каждом шагу недоброжелательство 
и 
[65]
недобросовестность посылавшихся в степь чиновников и отрядных 
начальников». 
В ответах своих во время переговоров Исет постоянно старался 
доказать, что он не бунтовщик и не противник Белому Царю, но что 
злоупотребления местных властей вывели его из терпения и это он 
исключительно мстил им, по древнему киргизскому обычаю. Он просил меня 
быть 
его 
ходатаем 
пред 
Его 
Императорским 
Величеством 
и 
засвидетельствовать пред Государем готовность загладить свою вину 

---

ревностью и верною Ему службою. Исет старался провести мысль, что давно 
желал прекратить бродяжническую жизнь и изъявить свое раскаяние и 
покорность, но недобросовестность чиновников, посылавшихся в степь, и 
желание начальников отрядов разбивать и грабить мирные аулы, под 
предлогом преследования исетцев, препятствовали исполнению его желания и 
не допускали его представиться к начальнику края. Узнав, что в степь явился 
«сановник, который непосредственно может засвидетельствовать Государю 
Императору об его покорности и раскаянии» и вместе с тем поручиться за его 
личную безопасность при поездке к Генерал-губернатору, он решился 
воспользоваться благоприятным случаем. 
Врожденная азиатцам подозрительность его долго не покидала. Он с 
видимою боязнью решился выпить чашку чаю и то только тогда, когда я, 
заметив его трепет, прежде всего себе налил, а потом ему и начал сам пить. 
Точно также испугался было он фотографического аппарата на него 
направленного, предположив вероятно, что это нечто иное как пушка или 
орудие его заслуженной казни. Он с трудом мог освоиться с нашим 
великодушным отношением к приносящим повинную противникам русской 
власти. Но мало по малу успокоился и, под конец нашей продолжительной 
беседы, повеселел и стал относиться более доверчиво, отвечая положительно 
и ясно на вопросы, ему поставлявшиеся. Посоветовав Исету отправиться 
немедленно к начальнику края, я его отпустил, послав вперед подробное 
донесение Генерал-адъютанту Катенину. 
«Во время приема Исета, писал я к Егору Петровичу 
[66]
Ковалевскому, 
я выражался в отношении к нему несколько строже, нежели он, может быть 
ожидал, судя по тем сношениям, которые были заведены с ним для склонения 
его к принесению повинной 
41
Но я почел за сообразнейшее с достоинством 
России и с личным положением моим, как посланца Государя, обращаться с 
ним, не как с предводителем независимого, кочующего племени, а просто как 
с раскаявшимся мятежником, которому уже обещано помилование 
(начальником края, именем Государя) только из снисхождения, а не из 
слабости и желания сближения. Окончив официальный разговор мой, я 
предложил ему и его приближенным угощение, в знак гостеприимства и с 
целью удостоверить его в том, что он может безбоязненно продолжать путь 
свой к Генерал-губернатору и вполне надеяться на то, что раз данное нами 
обещание помиловать хранится свято 
42
. 
Покорность Исета была полная, и из него с этой минуты Оренбургское 
начальство мемо бы извлечь большую пользу для киргизской степи и даже 
против хивинских происков. Непостижимо было для спутников моих, 
присутствовавших при приеме Исета, его нравственное влияние на всех киргиз 
даже в минуту его унижения. Он продолжал обращаться с своими киргизами, 
даже с киргизами нашего каравана повелительно и высокомерно и все 
приближавшиеся к нему раболепствовали перед ним, хотя видели, что он у нас 

---

уже в руках. Вред, наносившийся Исетом Кутебаровым спокойствию степи, 
был значителен, в особенности, потому, что все мелкие разбои, грабительства, 
убийства, баранты и воровство, даже в при линейной части степи, делались его 
именем и все беспорядки на него одного сваливались, даже больше чем 
некогда на Кенисара. Поймать самого Исета, к несчастию, 
[67]
оренбургское 
начальство не сумело. По принесении им раскаяния, оставалось подержать 
Исета в этом добром направлении и утвердить его в чувствах покорности 
законной власти для того, чтобы обеспечить спокойствие степи. 
Под впечатлением дня проведенного с Исетом, я писал отцу вечером 2 
Июня. «Сегодня случилось одно из важнейших событий, бывших в степи в 
течение многих лет в Оренбургском крае. Один из родовитейших киргизских 
почетных лиц – биев Исет Кутебаров, вследствие личных пререканий и ссор, 
убил несколько лет тому назад султана-правителя средней части киргизской 
степи; из опасения взыскания и ответственности, возмутил многие роды 
кочевников, открыто восстал против правительства и производил разбой и 
грабежи для добычи средств к поддержанию своей власти и мятежа. Пользуясь 
его громким, но честным и уважаемым в степи именем, мелкие шайки 
ордынцев, даже простые воры и разбойники, производили грабежи, угон 
скота, убийства и т. и. под именем набегов исетовцев. Прибегнув в последнее 
время к покровительству Хивы, кочуя на Усть-Урте, на самом пути, по 
которому я буду, через несколько дней, следовать, Исет властвовал 
нравственно в степи более нежели Оренбургский Генерал-губернатор и 
издевался над отрядами, которые гонялись за ним несколько лет сряду. Все 
попытки оренбургского начальства сблизиться с Исетом и добиться, чтобы он 
явился лично с повинною, оставались тщетными». Рассказав о сношениях уже 
вышеупомянутых с Исетом, через преданных России киргиз, Г. А. Катенина, 
и о собственных внушениях, сделанных через Чиклинцев во время похода, я 
писал о случившемся 4 Июня нижеследующее: «сегодня разные 
неисправности, замеченные мною в обозе, и мелочные обстоятельства 
помешали нашему обычному раннему выступлению. Лишь в 8 ч. утра мог я 
дать, наконец, приказание вьючить верблюдов и снимать кибитки, как вдруг 
сделалась всеобщая суета в нашем лагере, в особенности между 
верблюдовожатыми, бежавшими опрометью к биваку из табуна.