Те слова, что мы не сказали друг другу

* * *
После полудня Джулия вышла из комнаты, спустилась в кладовую и
открыла шкаф, где Уоллес всегда хранил джемы. Она нашла на полке
пакетик сухарей, выбрала баночку меда и уселась за кухонный стол. Ее
внимание привлекла бороздка, оставленная ложкой на блестящей,
загустевшей поверхности меда. Странная отметина — скорее всего, это
была ложка Энтони Уолша во время его последнего завтрака. Она
представила себе, как он сидел перед своей чашкой на этом самом месте,
совершенно один в этой необъятной кухне, читая утреннюю газету.
Интересно, о чем он думал в тот день? Любопытное свидетельство
безвозвратно ушедшего прошлого. И почему эта мелкая, с виду такая
незначительная деталь заставила ее в полной мере — и быть может,
впервые — осознать, что ее отец мертв? Часто бывает, что какой-нибудь
пустяк — найденная вещь или запах — вдруг воскрешает память об
ушедших навсегда. И вот так же, сидя в этой просторной кухне, она
впервые ощутила острую тоску по своему пусть и не очень-то радостному
детству. Со стороны двери раздалось покашливание, и она подняла голову:
с порога ей улыбался Энтони Уолш.
— Можно войти? — спросил он, садясь напротив.
— Сделай милость, чувствуй себя как дома!
— Я заказываю этот лавандовый мед во Франции; ты по-прежнему его
любишь?
— Как видишь, некоторые вещи не меняются.
— О чем он тебе писал?
— По-моему, это не твое дело.

---

— Ты приняла какое-нибудь решение?
— О чем ты?
— Ты прекрасно знаешь о чем. Ты намерена ему ответить?
— Спустя двадцать лет? Тебе не кажется, что уже поздновато?
— А кому ты задаешь этот вопрос, себе или мне?
— Нынче Томас наверняка женат и имеет детей. Какое я имею право
вторгаться в его жизнь?
— Мальчика, девочку или, может, близнецов?
— Что-о-о?
— Я просто интересуюсь, позволяют ли твои провидческие
способности узнать, из кого состоит его очаровательная семейка. Так кто
же там — мальчик или девочка?
— Что ты несешь?
— Еще утром ты считала его мертвым, а теперь, кажется, сильно
перебираешь, рисуя себе картины его жизни.
— Господи боже мой, да ведь с тех пор двадцать лет прошло, а не
шесть месяцев!
— Ну, во-первых, не двадцать, а семнадцать. Достаточно много, чтобы
успеть развестись, и не один раз, если только он вообще не сменил
ориентацию, подобно твоему дружку-антиквару, как его там, Стенли, что
ли? Да, верно, Стенли!
— И у тебя еще хватает духа шутить в такой ситуации?!
— О, юмор — замечательный способ сладить с действительностью,
когда она обрушивается вам на голову; уж и не помню, кто это сказал, но
это чистая правда. Так я все же настаиваю на своем вопросе: ты что-нибудь
решила?
— Мне нечего решать, слишком поздно, сколько раз еще мне это
повторить, чтоб ты понял? И вообще, ты-то ведь должен радоваться, не
правда ли?
— Слишком поздно бывает только тогда, когда ситуация уже
необратима. Например, слишком поздно, чтобы сказать твоей матери все,
что я собирался, но не успел сказать; а ведь я так хотел, чтобы она
написала мне, пока не лишилась рассудка! Что касается нас с тобой, это
«слишком поздно» настанет только в субботу, когда я погасну, как
обыкновенная игрушка, в которой сели батарейки. Но если Томас жив, то
должен сказать тебе, как ни жаль, что еще не слишком поздно. И если
вспомнишь тот миг, когда ты увидела портрет, и подумаешь, что привело
нас сюда нынче утром, то не будешь хвататься за этот предлог — слишком
поздно. Лучше подыщи себе другое оправдание.

---

— Скажи, чего ты на самом деле добиваешься?
— Да ровно ничего. Зато ты, может быть, добиваешься своего Томаса,
разве что…
— Разве что?
— Нет, ничего, извини меня, я все говорю, говорю… Боюсь, что ты
права.
— Надо же, я впервые слышу от тебя, что хоть в чем-то права, только
интересно узнать, в чем именно.
— Не стоит, уверяю тебя. Гораздо легче продолжать хныкать, сетовать
на судьбу, гадать о том, что могло бы быть, но не случилось. Да я наизусть
знаю все эти избитые бредни, типа «злой рок решил иначе, ничего не
поделаешь», не говоря уж о том, что напрашивается в первую очередь:
«Это все мой отец виноват, это он исковеркал мою жизнь!» В общем-то,
жизнь-драма — такой же способ существования, как любой другой.
— Ну ты меня и напугал! А я уж было поверила, что ты принимаешь
меня всерьез!
— О нет, это тебе не грозит — если учесть, как ты себя ведешь.
— И еще одно: даже если бы я умирала от желания написать Томасу,
даже если бы мне удалось раскопать где-нибудь его адрес и послать ответ
семнадцать лет спустя, я никогда бы не обошлась так гнусно с Адамом.
Тебе не кажется, что за эту неделю на его долю и без того выпало слишком
много лжи?
— Разумеется! — ответил Энтони с едкой иронией.
— Не понимаю твоего тона?
— Ты поступила совершенно правильно. Лгать, умалчивая, гораздо
милосерднее и куда более честно. Кроме того, это даст вам возможность
кое-что разделить между собой. Он будет не единственным, кому ты
солжешь.
— Можно узнать, о ком же ты?
— Да о тебе самой! Каждый вечер, когда ты будешь ложиться с ним в
постель, ты хоть на мгновение вспомнишь о своем друге с Востока, и пусть
немного, но солжешь; каждый раз, как почувствуешь хотя бы крошечное
сожаление о несбывшемся, ты опять-таки солжешь; каждый раз, спросив
себя, не стоило ли все-таки вернуться в Берлин, чтобы разобраться во всем,
ты снова солжешь. Погоди-ка, дай сосчитать, я ведь всегда отличался
математическими способностями: возьмем три маленьких лжи в неделю,
два жгучих воспоминания и три сравнения Томаса с Адамом — это нам
даст… три плюс два плюс три, да помножить на пятьдесят две недели, да
еще на тридцать лет супружеской жизни — да-да, на тридцать, может, я

---

чересчур оптимистичен, но пусть будет тридцать… Итого, двенадцать
тысяч четыреста восемьдесят случаев лжи. Недурственно для такой
дружной супружеской пары!
— Я вижу, ты очень доволен собой! — заключила Джулия, с
саркастической усмешкой аплодируя отцу.
— А как ты думаешь, разве жить с кем-то, не будучи уверенным в
собственных чувствах, — это не ложь, не предательство? Ты хоть
представляешь себе, во что превращается совместная жизнь, когда один из
супругов попросту существует рядом как сосед, как чужой?!
— А ты, я вижу, очень хорошо представляешь?
— Твоя мать последние три года своей жизни называла меня «мистер»,
а когда я входил к ней в спальню, указывала мне дорогу в туалет,
воображая, что пришел водопроводчик. Может, одолжишь мне свои
карандаши, чтобы я нарисовал картину такой жизни?
— Ты правду говоришь? Мама действительно называла тебя «мистер»?
— Это в так называемые «хорошие» дни, а в плохие она звонила в
полицию, объявляя, что к ней в дом проник незнакомец.
— И тебе действительно хотелось, чтобы она тебе написала до того
как?..
— Не бойся называть вещи своими именами. До того как она потеряла
рассудок? До того как окончательно впала в безумие? Я отвечаю: да,
хотелось, но мы сейчас говорим не о твоей матери.
И Энтони устремил на дочь пристальный взгляд.
— Ну как мед — вкусный?
— Да, — ответила Джулия, хрустя сухариком.
— Немного гуще, чем обычно, правда?
— Верно, немного гуще.
— Пчелы, наверное, обленились после того, как ты покинула этот дом.
— Вполне возможно, — с улыбкой ответила она. — Ты желаешь
побеседовать о пчелах?
— Почему бы и нет?
— Тебе ее очень не хватало?
— Конечно, что за вопрос!
— А когда ты прыгнул обеими ногами в водосток, ты сделал это ради
мамы?
Энтони порылся во внутреннем кармане пиджака, извлек из него
конвертик и пустил его по столу в сторону Джулии.
— Что это?
— Два билета до Берлина с пересадкой в Париже — прямых рейсов в

---

Германию до сих пор нет. Вылет в семнадцать часов, ты можешь
отправиться туда одна, со мной или не отправляться вовсе — в общем,
решай сама. Это тоже что-то новенькое, не так ли?
— Почему ты это делаешь?
— А куда ты подевала тот клочок бумаги?
— Какой клочок?
— Записку Томаса, которую ты всегда носила с собой, — она как по
волшебству появлялась на свет божий всякий раз, когда ты опорожняла
карманы; эта смятая бумажка всегда напоминала мне о том, какое зло я
тебе причинил.
— Я ее потеряла.
— А что в ней было? Хотя нет, не отвечай, любовь всегда выражается
до ужаса банально. Ты действительно ее потеряла?
— Да, я ведь сказала!
— Я тебе не верю, такие вещи никогда не исчезают бесследно. В один
прекрасный день они появляются снова, из самой глубины сердца. Ладно,
иди, собирай сумку.
Энтони встал и вышел из кухни. На пороге он обернулся:
— Поторопись, тебе не нужно заходить домой: если понадобятся какие-
то вещи, мы их купим там, на месте. Времени у нас мало, я жду тебя на
улице, машина уже заказана. Слушай, я вот говорю это, и у меня какое-то
странное ощущение дежавю, или, может, я ошибаюсь?
И Джулия услышала шаги отца, отдающиеся гулким эхом в холле.
Она закрыла лицо руками и тяжело вздохнула. В щелку между
пальцами она видела баночку меда на столе. Нет, ей нужно лететь в Берлин
не столько для того, чтобы отыскать Томаса, сколько для того, чтобы
продлить свое путешествие с отцом. И она дала себе самую что ни есть
искреннюю клятву, что это не будет ни предлогом, ни извинением и что
когда-нибудь Адам все обязательно поймет.
Джулия вернулась к себе в комнату, и в тот момент, когда она
поднимала с пола сумку, ее взгляд упал на этажерку с книгами. Из их
ровного ряда высовывался учебник по истории в темно-красной обложке.
Поколебавшись, она достала его, вытряхнула спрятанный между
страницами голубой конверт и положила в сумку. Потом затворила окно и
вышла из комнаты.