Те слова, что мы не сказали друг другу

не сгубила меня и навсегда унесла моих спутников. Местные крестьяне
подобрали меня среди обломков, в двадцати метрах от того места, где я
должен был погибнуть. Почему дыхание смерти, разорвавшей в клочья
моих товарищей, пощадило меня, всего лишь отшвырнув подальше? Этого
я никогда не узнаю. Те люди сочли меня мертвым и уложили на повозку.
Если бы мальчишка, вертевшийся среди взрослых, не соблазнился моими
часами и, преодолев страх, не попытался снять их у меня с запястья, если
бы в этот миг моя рука не шевельнулась и парень не заорал во всю глотку,
они бы, наверное, похоронили меня заживо. Но я повторяю: мне удалось
выжить, несмотря на людское безумие. Говорят, что, когда за человеком
приходит смерть и целует его, перед ним проносится вся его жизнь. Но
когда она целует слишком уж крепко, ничего такого не происходит. Лежа
в горячечном бреду, я видел только одно — твое лицо. Я мог бы заставить
тебя ревновать, сказав, что за мной ухаживала молоденькая
очаровательная медсестра, но, увы, это был мужчина с длинной
неухоженной бородой. Последние четыре месяца я провалялся на
больничной койке в Кабуле. У меня обожжена кожа, но я пишу тебе не для
того, чтобы жаловаться и ныть.
Пять месяцев без единой весточки — слишком долгий срок для людей,
привыкших писать друг другу дважды в неделю. Пять месяцев молчания,
почти полгода — это еще тяжелее оттого, что мы так давно не
виделись, не касались друг друга. Очень трудно любить на расстоянии —
вот что непрерывно, каждый день мучит меня.
Кнапп прилетел в Кабул, как только узнал, что я жив. Видела бы ты,

---

как он плакал, когда входил ко мне в общую палату, да, признаться
откровенно, я и сам пустил слезу. К счастью, раненый на соседней койке
спал сном праведника, иначе хороши бы мы были перед этими солдатами,
с их несгибаемым мужеством! И если он не позвонил тебе сразу и не
сообщил о моем спасении, то лишь потому, что я просил его этого не
делать. Я знаю, что это он рассказал тебе о моей гибели, но теперь хочу
сам известить, что жив. А может, истинная причина в другом; может,
это письмо позволит тебе окончательно смириться с печальным концом
нашей с тобой истории.
Джулия, наша любовь родилась из наших различий, из той жажды
открытий, которая охватывала нас каждое утро, едва мы просыпались.
И, раз уж я заговорил об утрах, ты даже не знаешь, сколько утренних
часов я провел, глядя, как ты спишь, как улыбаешься во сне. Ведь ты
всегда улыбалась во сне, хотя этого не знала. Как не знала, сколько раз
прижималась ко мне во сне, бормоча слова на непонятном языке, а вот я
могу точно сказать — сто!
Джулия, я знаю: строить что-либо вместе — это совсем другая
история. Я ненавидел твоего отца, но потом мне захотелось его понять.
Понять, как я поступил бы на его месте в таких же обстоятельствах.
Представь себе, что ты родила мне дочь, что мы с ней остались одни,
что она влюбилась в иностранца, живущего в мире, созданном из ничего
или из того, что меня ужасает, — возможно, я бы действовал точно так
же, как он. У меня никогда не возникало желания рассказать тебе о
долгих годах, проведенных за Стеной, — я не хотел омрачать нашу любовь
хоть на минуту воспоминаниями об этом абсурде, потому что ты
заслуживала лучшего, чем мрачное повествование о жестокостях, на
которые способны люди; но твой отец — он-то наверняка знал об этом
кошмаре и уж конечно не желал для тебя такой участи.