Barthes. Mythologies p aris, Seuil,1957

набивного 
ситца, то есть не единственное в 
своем роде, а такое, чей узор может украшать и тела 
простых смертных. В былые времена короли переоде-
вались пастухами; сегодня же знаком маскарада слу-
жит, на две недели, одежда из магазина «Юнипри». 
Или еще один демократический обычай — подъем в 
шесть утра. Все это антифрастически говорит нам о 
некоем ином, идеальном быте, где рубашки носят с 
манжетами, встают поздно, а для бритья вызывают 
лакея. Отказываясь от подобных привилегий, короли 
зато отчеканивают их образ в небе наших грез; вре-
менно отрекаясь от своего блаженного быта, они за-
крепляют его знаки в вечности. 
Еще любопытнее, как такой миф о короле получа-
ет ныне наукообразную форму, служащую для его 
обмирщения, но отнюдь не обезвреживания. Короли, 
словно щенки, ценятся за чистоту своей породы (го-
лубую кровь), и корабль, как место идеально замкну-
тое, предстает чем-то вроде современного ковчега, где 
сохраняются основные разновидности рода монархов. 
Дело доходит до того, что открыто вычисляют воз-
можности составления тех или иных пар; запертые в 
своем плавучем конном заводе и огражденные от вся-
ких случек на стороне, эти чистокровные кобылы и 
жеребцы всесторонне подготовлены к тому, чтобы 
(каждый год?) давать потомство, сочетаясь между 
собой. На земле их так же мало, как «pug dogs»
1
, и 
корабль, где они собраны вместе, является как бы 
временным заповедником, в котором сохраняют, а при 
случае и пытаются разводить эту этнографическую 
диковину и который оберегают так же тщательно, как 
резервацию индейцев сиу.
1
Мопсов (
англ
.).
 — Прим. перев.
96
Р
олан 
Б
арт. 
М
ифологии
26 / 35

---

Смешиваются два вековых мотива — Царя-Боже-
ства и Царя-Вещи. При всем том небеса сей мифологии 
не совсем безобидны и для земного мира. Сколь бы ни 
были далеки от грешной земли мистификации и «за-
бавные детали» Круиза голубой крови, все эти анек-
доты, которыми пресса столь болтливо потчует своих 
читателей, рассказываются неспроста. Утвердившись 
в своей божественности, короли и принцы демократи-
чески вмешиваются в политику: граф Парижский*
5
, 
покинув борт «Агамемнона», спешит в Париж «наблю-
дать» за судьбой СЕД*
6
, а юного Хуана Испанского 
отряжают на помощь испанскому фашизму*
7
.
СЛЕПОНЕМАЯ КРИТИКА
У критиков (будь то литературных или театраль-
ных) весьма в ходу два своеобразных приема. Первый 
заключается в том, что предмет критики безапел-
ляционно объявляется чем-то невыразимым, а тем 
самым и критика оказывается ненужной. Другой пе-
риодиче ски встречающийся прием состоит в том, что 
критик признает себя невежественным профаном, 
неспособным понять «слишком умное» сочинение; так, 
пьеса Анри Лефевра о Кьеркегоре*
1
вызвала у наших 
луч ших критиков (не говоря уж о тех, что откровенно 
демон стрируют свою глупость) деланный испуг за свое 
слабоумие; цель его, понятно, в том, чтобы дискреди-
тировать Лефевра, отведя ему место в ряду нелепых 
отвлеченных умствований. 
Почему же критик периодически заявляет о своем 
бессилии или непонятливости? Конечно, не из скром-
ности; как нельзя удобнее чувствует себя тот, кто со-
знается, что ничего не смыслит в экзистенциализме; 
как нельзя ироничнее, а следовательно увереннее в 
себе тот, кто смущенно кается, что не довелось ему 
вникнуть в философию Необыкновенного; и как нельзя 
воинственнее настроен тот, кто отстаивает невырази-
мость поэтического чувства.
Фактически все это означает, что критик вполне 
уверен в своем разумении и, признаваясь в непонятли-
97
I
. 
М
ифологии 
27 / 35

---

вости, ставит под вопрос ясность скорее критикуемо-
го автора, чем своего мышления; строя из себя проста-
ка, он рассчитывает, что публика его опровергнет, и 
таким образом свое равенство с нею в бессилии понять 
удобно будет переосмыслить как равенство в понима-
нии. Подобный ход давно известен в салонах всяческих 
Вердюренов*
2
: «Мое ремесло — быть умным, однако 
же я здесь ничего не пойму; и вы тоже ничего не пони-
маете — значит, вы такой же умный, как я».
Истинная суть таких сезонных признаний в необ-
разованности — старинный обскурантистский миф, 
согласно которому идея всегда вредна, если не конт-
ролируется «здравым смыслом» и «чувством»; Знание 
есть Зло, недаром они росли на одном и том же дереве; 
культура допустима лишь при том условии, что перио-
дически заявляет от тщете своих задач и ограничен-
ности своих возможностей (на этот счет смотри также 
мысли г-на Грэма Грина о психологах и психиатрах)*
3
; 
в таком смысле идеальная культура представляет со-
бой лишь сладкие риторические излияния, искусство 
свидетельствовать словом о своей минутной душевной 
растроганности. Однако старинная романтическая 
пара «сердце и голова» обретает реальность лишь в 
рамках более или менее гностической образности, в 
тех дурманящих философских представлениях, кото-
рые в конечном счете всегда служили опорой режимам 
сильной власти — там от интеллектуалов отделывают-
ся, отправляя их заниматься эмоциями да невырази-
мостями. На деле любое ограничение культуры — под-
ход террористический. Если ты, занимаясь критикой, 
объявляешь, что ничего не смыслишь в экзистенциа-
лизме или марксизме (а чаще всего, как нарочно, со-
знаются в непонимании именно этих двух философий), 
значит, свою слепоту или немоту ты возводишь в общее 
правило восприятия, изгоняя марксизм или экзистен-
циализм прочь из нашего мира: «Я не понимаю — зна-
чит, вы идиоты».
Но ежели вам так страшны или так презренны 
философские основания литературного произведения, 
ежели вы так твердо отстаиваете свое право не пони-
98
Р
олан 
Б
арт. 
М
ифологии
28 / 35

---

мать его и не говорить о нем — тогда зачем же быть 
критиком? Ведь понимать и объяснять — это и есть 
ваше ремесло. Конечно, вы можете судить о филосо-
фии от имени здравого смысла; но беда в том, что ни 
«здравый смысл», ни «чувство» ничего не понимают в 
философии, а вот философия-то понимает их очень 
даже хорошо. Вам не объяснить философов, а вот они 
вас объясняют. Вы не желаете понимать пьесу марк-
систа Лефевра, но будьте уверены, что марксист Ле-
февр превосходно понимает вашу непонятливость и, 
в частности, ваше восхитительно «безобидное» при-
знание в ней — ибо, на мой взгляд, в вас больше хит-
рости, чем необразованности.
ПЕНОМОЮЩИЕ СРЕДСТВА
После Первого всемирного конгресса по моющим 
средствам (Париж, сентябрь 1954 года) мы все вправе 
восхищаться порошком «Омо»: оказывается, моющие 
средства не только не оказывают вредного воздействия 
на кожу, но еще и способны избавить шахтеров от 
силикоза. Вообще благодаря массированной рекламе 
последних лет эти препараты ныне составляют особую 
сферу французского быта, к которой давно бы пора 
приглядеться психоаналитикам, если бы они работали 
как следует. При таком психоаналитическом исследо-
вании моющие жидкости типа «Жавель» следовало бы 
противопоставить мыльным («Люкс», «Персиль») или 
же моющим порошкам («Рэ», «Паик», «Крио», «Омо»). 
В том и другом случае резко различаются взаимоот-
ношения между лекарством и недугом — между пре-
паратом и грязью. 
Так, моющий раствор «Жавель» всегда восприни-
мался наподобие жидкого огня, который следует 
применять сугубо умеренно, а не то можно повредить, 
«сжечь» и самое вещь; в основе легендарных представ-
лений, связанных с такого рода препаратами, — идея 
грубого перемалывания, абразивного истирания ве-
щества, что ассоциируется с химическим разъеданием 
или механическим рассеканием: моющее средство 
99
I
. 
М
ифологии 
29 / 35

---

«убивает» грязь. Напротив, стиральные порошки об-
ладают действием разделительным: в идеале их 
роль — очищать вещь от всего случайного и несовер-
шенного; грязь здесь не «убивают», а изгоняют. На 
картинках порошка «Омо» грязь изображается в виде 
тщедушного черненького человечка, который при 
одной лишь угрозе сурового суда «Омо» со всех ног 
удирает от белоснежно-чистого белья. Хлористые и 
аммиачные моющие средства являются воплощением 
всепожирающего огня, спасительного, но слепого; 
стиральные же порошки действуют избирательно, они 
выталкивают, выводят грязь из тканой основы отмы-
ваемой вещи; их функция — не военная, а полицейская. 
Такое различие имеет и свои этнографические соот-
ветствия: химические растворители как бы продолжа-
ют собой жест прачки, которая колотит белье, а сти-
ральные порошки соответствуют скорее движениям 
хозяйки, которая отжимает и выкручивает его на на-
клонной доске.
Далее, уже в том, что касается стиральных порош-
ков, следует отличать психологическую рекламу от 
психоаналитической (употребляя это слово, я не свя-
зываю его значение с определенной школой). Напри-
мер, привлекательность отбеливающего средства 
«Персиль» зиждется на наглядности результата: нам 
предлагают сравнить две вещи, одна из которых 
белее
другой, то есть апеллируют к нашему тщеславию, же-
ланию лучше выглядеть в обществе. В рекламе порош-
ка «Омо» тоже фигурирует сверхрезультативность 
средства, но главное, раскрывается еще и процесс его 
действия; потребителю предлагается как бы самому 
жить жизнью материи, соучаствовать в ее избавлении, 
а не просто пожинать его плоды; материя здесь обре-
тает ценностные качества.
В рекламе «Омо» используются два таких качест-
ва, довольно непривычных по отношению к моющим 
средствам, — глубина и пенистость. Когда в рекламном 
скетче из «Синема-пюблисите» говорится, что «Омо» 
чистит белье на всю глубину, то тем самым предпола-
гается, что белье обладает глубиной. Нам такое никог-
100
Р
олан 
Б
арт. 
М
ифологии
30 / 35

---

да не приходило в голову, а вещам это придает особое 
достоинство, делает их нежными, отзывающимися на 
заключенную в теле каждого человека смутную тягу к 
объятиям и ласкам. Что же касается пены, то, как 
хорошо известно, она является знаком роскоши: во-
первых, она внешне бесполезна; во-вторых, она рас-
пространяется столь изобильно, легко, почти беспре-
дельно, что в выделяющем ее веществе нам чудится 
некий мощный зачаток, могучая и здоровая основа, 
когда в крохотном первоначальном объеме заключа-
ется огромное богатство скрытых кипучих сил; нако-
нец, в-третьих, в душе потребителя она вызывает 
приятный образ «воздушной» материи, касающейся 
его как бы слегка и свысока, — к этому удовольствию 
мы стремимся как в области кулинарной (печеночный 
паштет, сладости, вина), в одежде (муслин, тюль), так 
и в отношении мыла (кинозвезда, принимающая ванну). 
Пена даже может быть знаком некоей духовности, ведь 
дух, как считается, способен извлечь все из ничего, 
развернуть бескрайнюю поверхность следствий из 
ничтожного объема причин (совсем иной, успокои-
тельной психоаналитикой отличаются кремы: они 
снимают морщины, боль, ожог и т. д.). Главное — су-
меть скрыть абразивную функцию моющего средства 
под сладостным образом глубокого и одновременно 
воздушного вещества, способного выправлять моле-
кулярную структуру ткани, не вторгаясь в нее. А впро-
чем, в своей эйфории мы не должны забывать, что на 
известном уровне и «Персиль» и «Омо» суть одно и 
то же, — оба выпускаются англо-голландским трестом 
«Юниливер».
БЕДНЯК И ПРОЛЕТАРИЙ
Последний комический трюк Чаплина — передача 
им половины своей советской премии в кассу аббата 
Пьера*
1
. Тем самым пролетарий по своей природе 
оказался приравнен к бедняку. У Чарли пролетарий 
всегда показывается в виде бедняка — отсюда гуман-
ная сила его образов, но отсюда же и их политическая 
101
I
. 
М
ифологии 
31 / 35

---

двойственность. Это хорошо видно в таком замеча-
тельном фильме, как «Новые времена». Чаплин здесь 
постоянно затрагивает тему пролетария, но никогда 
не берет ее в политическом плане. Он показывает нам 
только все еще слепого и замороченного пролетария, 
который всецело определен своими непосредственно 
природными потребностями и своей полной отчуж-
денностью под властью господ — хозяев и полицей-
ских. У Чарли пролетарий — это все еще человек, ко-
торый голоден; образы голода у него всегда эпичны; 
сэндвичи здесь непомерной толщины, молоко течет 
рекой, фрукты небрежно выбрасываются едва надку-
шенными; зато автомат для раздачи пищи (выразитель 
хозяйской сути) выдает лишь крохотные и явно без-
вкусные порции. Пойманный в ловушку своего голода, 
герой Чарли всякий раз чуть-чуть недотягивает до 
уровня политической сознательности; забастовка для 
него — катастрофа, поскольку ему, человеку букваль-
но ослепленному голодом, она грозит опасностью; в 
одном положении с рабочими такой человек оказыва-
ется лишь тогда, когда бедняк и пролетарий совпадают 
под взглядом и дубинками полиции. Исторически 
Чарли примерно соответствует пролетарию времен 
Реставрации — чернорабочему, который бунтует про-
тив машины, приходит в растерянность из-за забас-
товки, загипнотизирован проблемой хлеба насущного 
(в буквальном смысле слова), но еще не способен под-
няться до осознания политических причин происхо-
дящего и до понимания необходимости действовать 
сообща.
Но именно потому, что Чарли — это как бы проле-
тарий-сырец, еще не обработанный Революцией, 
именно потому действенная сила его образа столь 
огромна. Еще ни в одном произведении социалисти-
ческого искусства не удавалось с такой мощью и вели-
кодушием выразить униженное положение труженика. 
Кажется, один только Брехт предугадал, что в социа-
листическом искусстве человек всегда должен изоб-
ражаться накануне Революции, как пока еще слепой 
одиночка, который вот-вот откроется свету револю-
102
Р
олан 
Б
арт. 
М
ифологии
32 / 35

---

ционного сознания в силу «природной» непомерности 
своих бед. В остальных же произведениях рабочий 
показывается уже вступившим в сознательную борьбу, 
подведенным под понятие пролетарского Дела и про-
летарской Партии; подобные произведения показы-
вают закономерность определенной политической 
реальности, но лишены эстетической силы.
Чарли же, точно в соответствии с идеей Брехта, 
демонстрирует свою слепоту публике, так что публи-
ка одновременно видит и самого слепца, и круг его 
зрения. Видеть, как некто чего-то не видит, — лучший 
способ разглядеть это незримое для него; так в куколь-
ном театре дети подсказывают Гиньолю то, чего он 
якобы не замечает. Например, Чарли сидит в тюремной 
камере, под охраной заботливых надзирателей, и ведет 
идеальную жизнь американского мелкого буржуа: 
заложив ногу на ногу, читает газету под портретом 
Линкольна, — но сама эта восхитительно самодоволь-
ная поза совершенно дискредитирует подобную жизнь, 
делает невозможным укрыться в этом комфорте, не 
замечая заключенного в нем нового отчуждения. В ито-
ге все, даже самые неприметные ловушки становятся 
тщетными, и бедняк вновь и вновь оказывается отрезан 
от своих соблазнов. Собственно, именно поэтому 
Чарли и одолевает все беды: он отовсюду ускользает, 
ни с кем не бывает повязан, и кредитом у него пользу-
ется только человек-одиночка. Его политически спор-
ный анархизм представляет собой, быть может, самую 
действенную форму революционности в искусстве.
МАРСИАНЕ
Тайна «летающих тарелок»*
1
была изначально 
вполне земной: как полагали, тарелки прилетают из 
неведомой советской сферы, чьи намерения столь же 
темны, как и намерения инопланетян. Однако уже в 
такой форме мифа содержалась возможность его 
космической разработки; летающая тарелка потому 
столь легко превратилась из советского летательного 
аппарата в марсианский, что в западной мифологии 
103
I
. 
М
ифологии 
33 / 35

---

мир коммунизма фактически считается столь же чуж-
дым, как мир инопланетный; СССР — это нечто сред-
нее между Землей и Марсом. 
Между тем в процессе своего превращения чудо 
было еще и переосмыслено: миф о борьбе сменился 
мифом о суде. Действительно, Марс ведь пока что не 
стоит ни на чьей стороне: марсиане прилетают на Зем-
лю, чтобы ее судить, но, прежде чем вынести свой 
приговор, хотят посмотреть и послушать. Соответ-
ственно, великая конфронтация СССР — США пере-
живается теперь как состояние греха, так как опас-
ность ее несоизмеримо велика по сравнению с 
законным правом; поэтому мифу становятся нужны 
небожители, своим властным взором способные устра-
шить и тех и других. В будущем аналитики объяснят 
нам образные составляющие этого могущества, оней-
рические мотивы, из которых оно слагается: тут и 
круглая форма аппарата, и гладкость его металла 
(сверхсовершенство мира, где части соединяются без 
стыков); нам же, напротив, лучше понятно все то, что 
в поле наших восприятий связано с тематикой Зла, — 
угловатость, неровность, грохот, прерывистость по-
верхностей. Все это уже было детально разработано в 
научно-фантастических романах, и нынешний марси-
анский психоз лишь буквально воспроизводит описан-
ное там.
Более показательно другое: то, что при этом Мар-
су неявно приписывается исторический детерминизм, 
скопированный по земной модели. Если летающие 
тарелки — это космические корабли марсианских 
исследователей, изучающих географию Земли (как 
публично заявил некий американский ученый и как, 
должно быть, думают про себя многие), значит, исто-
рия Марса развивается в том же ритме, что и история 
нашего мира, значит, географы появились там ровно 
в ту же эпоху, когда мы и сами открыли географию и 
аэрофотосъемку. Марс опережает нас лишь в создании 
самого летательного аппарата, то есть это как бы Зем-
ля наших грез, наделенная идеальными крыльями, как 
и в любой идеализирующей грезе. Вполне вероятно, 
104
Р
олан 
Б
арт. 
М
ифологии
34 / 35

---

что если бы мы сами прилетели на этот придуманный 
нами Марс, то обнаружили бы там не что иное, как 
Землю, и не могли бы определить, какой из этих двух 
продуктов одной и той же Истории является нашим. 
Действительно, ведь раз марсиане дошли до географи-
ческих знаний, то у них обязательно должны были быть 
свой Страбон, свой Мишле, свой Видаль де ла Блаш*
2
, 
а если пойти дальше, то и те же народы, те же войны, 
те же ученые и те же люди, как и мы.
По всей логике выходит, что они и верования долж-
ны иметь те же самые — и прежде всего, разумеется, 
нашу, французскую религию. Как писали в газете 
«Прогрэ де Лион», у марсиан обязательно должен был 
быть Христос; следовательно, должен у них быть и 
папа (вот вам, кстати, и новый церковный раскол): ведь 
иначе они не смогли бы достичь такой цивилизован-
ности, чтобы изобрести тарелку-звездолет. Для этой 
газеты религия и технический прогресс представляют 
собой равно ценные блага цивилизации, и одно без 
другого невозможно. «Немыслимо, — пишет она, — 
чтобы существа, достигшие уровня цивилизации, 
позволяющего им самостоятельно долететь до нас, 
были «язычниками». Они должны быть деистами, 
признавать существование единого божества и иметь 
свою особую религию».
Итак, в основе всего этого психоза — миф о Тож-
дестве, то есть Двойничестве. Но двойник, как и всег-
да в подобных случаях, сильнее нас, Двойник — наш 
Судья. Отныне конфронтация Востока и Запада — это 
уже не чистая борьба Добра и Зла, а своего рода ма-
нихейская схватка, разворачивающаяся перед Взором 
кого-то третьего; в ней подразумевается существова-
ние небесной Сверх-Природы, ибо именно в небе-
сах — источник Страха; ныне небеса буквально стали 
тем местом, откуда низвергается атомная смерть. Су-
дья возникает там же, откуда грозит и палач.
При всем том, как мы только что видели, этот Су-
дья — точнее, Надзиратель — получает тщательно 
разработанное вторичное осмысление в рамках рас-
хожих верований и в конечном итоге очень мало отли-
105
I
. 
М
ифологии 
35 / 35

---

чается от простой проекции земных реальностей. 
Действительно, одной из постоянных черт всякой 
мелкобуржуазной мифологии является неспособность 
представить себе Иное. Инаковость — самое непри-
емлемое понятие для «здравого смысла». Любой миф 
фатально тяготеет к куцему антропоморфизму или, 
хуже того, к своеобразному классовому антропомор-
физму. Марс — это не просто Земля, а Земля мелко-
буржуазная; это тот крохотный участок человеческо-
го сознания, который освещается (или же выражается) 
массовой иллюстрированной прессой. Едва появив-
шись на небе, Марс, таким образом, уже