объект
преступления, сохраняет сухое лицо, — ведь он не
знает,
не думает,
и его кожа должна сохранять зер-
90
Р
олан
Б
арт.
М
ифологии
20 / 35
нистую четкость, гладкую обособленность веществен-
ного доказательства.
Знак и в данном случае отличается двойственно-
стью: оставаясь на поверхности, он тем не менее не
отказывается и от претензий на глубину. Он желает
дать нечто понять (что похвально), но одновременно
выдает себя за нечто спонтанное (что уже нечестно);
он объявляет себя одновременно преднамеренным и
необоримым, искусственным и естественным, руко-
творным и обретенным. Все это подводит нас к тому,
что у знака есть своя мораль. В принципе знак должен
был бы выступать лишь в двух своих крайних фор-
мах — либо в форме открыто интеллектуальной, дохо-
дящей до алгебраической отвлеченности, как в китай-
ском театре, где вынесенным на сцену знаменем
обозначается целый полк солдат; либо в форме глубо-
ко укорененной в вещах, как бы всякий раз открывае-
мой заново и выявляющей их внутренний тайный лик,
знаменующей не понятие, а моментальное переживание
(тогда примером может служить театр Станиславско-
го). В межеумочном же знаке (таком, как римская
челка или потение мысли) изобличается неполноценное
зрелище, которое страшится как наивной правдивости,
так и абсолютной искусственности. Ибо очень хорошо,
если спектакль создается для прояснения мира, но
смешивать знак с означаемым — непозволительная
двусмысленность. Именно такая двусмысленность и
свойственна буржуазному зрелищному искусству:
колеблясь между знаком интеллектуальным и знаком
нутряным, оно лицемерно пользуется половинчатым
знаком, эллиптичным и одновременно претенциозным,
присваивая ему пышное имя
«естественного».
ПИСАТЕЛЬ НА ОТДЫХЕ
Плывя вниз по Конго, Жид читал Боссюэ*
1
. В такой
картинной позе хорошо резюмируется тот идеал, к
которому тяготеют фотографии наших писателей «на
отдыхе», помещенные в «Фигаро»: они стремятся со-
единить заурядность досуга с престижем творческого
91
I
.
М
ифологии
21 / 35
призвания, которое ничто не в силах ни сдержать, ни
принизить. В результате — качественный, социологи-
чески действенный репортаж, без всякой утайки по-
казывающий, каким образом наша буржуазия мыслит
себе своих писателей.
По-видимому, более всего ее удивляет и восхища-
ет ее собственная широта взглядов — ведь она призна-
ет, что писателям, как и прочим людям, тоже иногда
случается отдыхать. Летний отдых как социальный
факт появился недавно*
2
, и было бы вообще интерес-
но проследить развитие связанной с ним мифологии.
С появлением оплачиваемых отпусков он из школяр-
ского быта перешел в быт пролетариев, или во всяком
случае трудящихся. Утверждая же, что отныне это
может касаться и писателей, что специалисты по че-
ловеческим душам тоже подчиняются общим услови-
ям современного труда, газета косвенно убеждает
своего буржуазного читателя, что он идет в ногу со
временем; ему льстит, что от житейской прозы не за-
страхован никто, его примиряют с «современными»
реальностями уроки Зигфрида*
3
и Фурастье*
4
.
Разумеется, такая пролетаризация писателя при-
знается лишь сдержанно, а в дальнейшем и вовсе опро-
вергается. Едва получив некий социальный атрибут
(а отпуск — это и есть социальный атрибут, притом
весьма приятный), литератор очень быстро возвраща-
ется в свои эмпиреи, деля их с прочими профессиона-
лами по высшему призванию. И то «естественное»
состояние, в котором остаются увековеченными наши
романисты, фактически дает возможность выразить
высокое противоречие между их прозаичным социаль-
ным положением, которое обусловлено нашей, увы,
слишком материалистической эпохой, и их престиж-
ным статусом, который буржуазное общество щедро
предоставляет своим лучшим умам (лишь бы они были
для него неопасны).
Волшебная обособленность писателя доказывает-
ся тем, что во время своего пресловутого отдыха, по-
братски разделяемого им с рабочими и приказчиками,
сам он не перестает если и не трудиться, то во всяком
92
Р
олан
Б
арт.
М
ифологии
22 / 35
случае нечто производить. Он не настоящий труженик,
но и не настоящий отпускник: один пишет мемуары,
другой правит корректуры, третий готовит свою бу-
дущую книгу. А если кто не занят ничем, то он сам
признается, что такое поведение парадоксально — ка-
кая-то авангардистская выходка, которой не постес-
няется только очень независимый ум. Столь вызыва-
ющая поза дает нам знать, что по «природе»-то своей
писатель пишет всегда, в любых обстоятельствах. Тем
самым литературный труд изначально уподобляется
некоей непроизвольной секреции, а значит, табуиру-
ется, исключается из детерминизма человеческих
поступков; говоря высоким стилем, писатель одержим
живущим в нем тираническим божеством, которое не
перестает глаголать его устами, не считаясь с тем, что
у медиума — отпуск. Писатели уезжают отдыхать, но
Муза их не дремлет и без передышки разражается
новыми творениями.
Такое словоистечение обладает еще и тем досто-
инством, что в силу своей императивности оно очень
естественно предстает как сущность писателя. По-
следний, конечно, признает, что наделен обычной
человеческой судьбой, имеет старинный дом в деревне,
семью, шорты, внучку и т. д.; но в отличие от других
трудящихся, которые на отдыхе меняют свою сущность
и, попав на пляж, становятся просто курортниками,
писатель всегда и всюду сохраняет свою писательскую
природу; уезжая отдыхать, он тем самым обозначает
свою человечность; но божество его не покидает, и он
остается писателем, подобно тому как Людовик XIV
оставался королем даже на стульчаке*
5
. Таким обра-
зом, литературный труд относится к другим видам
человеческого труда как амброзия к хлебу; это чудес-
ная, вековечная субстанция, которая снисходит до
социальных форм лишь затем, чтобы тем яснее пока-
зать свою величественную отличность от них. Все это
опять-таки подводит к представлению о писателе как
сверхчеловеке, существе несходном с другими, — об-
щество выставляет его напоказ, обыгрывая ту бута-
форскую особость, которую оно в нем терпит.
93
I
.
М
ифологии
23 / 35
Итак, благодушный образ «писателя на отдыхе» есть
не что иное, как одна из тех хитроумных мистификаций,
посредством которых добропорядочное общество по-
рабощает своих писателей; чтобы продемонстрировать
их особое «призвание», нет лучшего средства, чем ос-
паривать его — но не опровергать, отнюдь нет, — его
прозаическим воплощением; в этом состоит старинная
уловка любой агиографии. Можно, кстати, заметить,
что миф о «литературных каникулах» простирается
далеко за пределы летних вакаций; современная журна-
листика разнообразными приемами все чаще старается
представить писателя в прозаическом виде. Но было бы
ошибкой принять это за стремление к демистификации.
Дело обстоит прямо наоборот. Конечно, для меня, про-
стого читателя, может быть умилительно и даже лестно,
когда передо мной доверительно приоткрывают повсе-
дневный быт особой породы людей, отмеченных гением;
конечно, узнавая из газет, что такой-то великий писатель
носит синие пижамы, а такой-то молодой романист
питает слабость «к хорошеньким девушкам, сыру реб-
лошону и лавандовому меду»*
6
, я наслаждался бы чув-
ством человеческого братства с ними. Однако конечный
итог всего этого в том, что писатель еще больше закреп-
ляется в положении «звезды» и еще больше удаляется
от грешной земли в свою небесную обитель, где ни пи-
жамы, ни сыр ничуть не мешают ему изрекать свое вы-
сокое слово демиурга.
Когда писателя во всеуслышание наделяют телес-
ной плотью, открывая нам, что он, оказывается, любит
сухое белое вино или бифштекс с кровью, то тем самым
создаваемые им художественные произведения стано-
вятся для меня еще волшебнее, еще божественнее по
своей сути. Подробности его повседневного быта от-
нюдь не делают для меня ближе и яснее природу его
вдохновения, и своей доверительностью со мной пи-
сатель лишь подчеркивает мифическую обособлен-
ность своего удела. Ибо одной лишь сверхчеловечно-
стью может для меня объясняться существование
людей настолько всеобъемлющих, что они могут но-
сить синюю пижаму — и в то же время олицетворять
94
Р
олан
Б
арт.
М
ифологии
24 / 35
собой совесть человечества, или признаваться в любви
к реблошону теми же устами, которыми объявляют о
грядущем появлении своей «Феноменологии Эго».
Бросающееся в глаза соединение такого величия с
такими пустяками означает, что люди по-прежнему
верят в противоречие: оно чудесно все в целом, как
чудесны оба его члена, и оно, разумеется, утратило бы
всякий интерес в таком мире, где труд писателя был
бы десакрализован и казался бы чем-то столь же ес-
тественным, как его привычки в одежде и еде.
КРУИЗ ГОЛУБОЙ КРОВИ
Со времен Коронации*
1
французы изнывали в
ожидании новых событий монархической жизни, до
которых они чрезвычайно охочи; и их изрядно раз-
влекло, когда целая сотня королей и принцев разом
погрузилась на греческую яхту «Агамемнон». Коро-
нация Елизаветы составляла патетико-сентименталь-
ный сюжет, Круиз голубой крови — пикантный эпизод:
словно в комедии Флера и Кайаве, короли стали играть
в людей*
2
; отсюда множество ситуаций, забавных
своей противоречивостью, типа «Марии-Антуанетты-
играющей-в-молочницу»*
3
. В такого рода развлечении
скрывается тяжкая патология: если противоречие
способно нас веселить, значит, его члены считаются
очень далекими друг от друга; иными словами, короли
по сути своей сверхчеловечны, а если иногда они все
же принимают на время формы демократической жиз-
ни, то это лишь означает, что они вопреки собственной
природе снисходят до воплощения в земном образе.
Показывать, что и короли бывают прозаичны, — зна-
чит тем самым признать, что такое состояние для них
не более естественно, нежели ангельское состояние
для простых смертных, это значит констатировать, что
царский сан — по-прежнему от Бога.
В результате самые нейтральные бытовые жесты
на борту «Агамемнона» обретают вид исключительной
дерзости, словно причуды творящей Природы, нару-
шающей границы своих царств. Короли бреются
95
I
.
М
ифологии
25 / 35
сами! — сей факт сообщался в нашей большой прессе
как нечто фантастически необычное, как будто этим
самым бритьем короли ставят под угрозу все свое
королевское величие, хотя фактически они утвержда-
ют этим свою веру в его нерушимость. Король Павел*
4
носил рубашку-безрукавку, а королева Фредерика —
платье из
Do'stlaringiz bilan baham: |