Не навреди

***
Я всегда страшился мысли о том, что могу стать пациентом, однако,
когда в пятьдесят шесть все-таки стал им, перенес это на удивление легко.
А дело в том, что я понял, насколько мне повезло по сравнению с моими
собственными пациентами: что может быть хуже опухоли мозга? Какое у
меня право жаловаться, если другим приходится выносить куда более
чудовищные страдания? Наверное, определенную роль сыграло и то, что я
воспользовался частной медицинской страховкой, благодаря чему избежал
нарушения персональных границ и потери своего достоинства, с которыми
сталкивается большинство пациентов в государственных больницах. У
меня была отдельная палата – практически гостиничный номер – с ковром
и туалетом. Эти факторы невероятно важны для любого пациента, но,
очевидно, не имеют никакого значения для Национальной службы

---

здравоохранения, для ее чиновников, администраторов и создателей. К
тому же – боюсь признаться – многие врачи начинают задумываться о
подобных нюансах, только когда сами становятся пациентами и осознают,
что пациенты в государственных больницах редко могут рассчитывать на
тишину и покой, а о нормальном ночном сне вынуждены и вовсе позабыть.
Мне сделали общую анестезию, и спустя пару часов я очнулся в палате
с повязкой на глазах, вообще не чувствуя боли. Весь вечер я то погружался
в сон, то просыпался, наблюдая фантастическое световое шоу, которое
разыгрывалось в ослепленном левом глазу, – впечатление от него лишь
усиливалось под действием морфина. Я словно летел в кромешной тьме
над ночной пустыней, а вдали передо мной горели искрящиеся огни. Я
вспомнил пожары, которые давным-давно наблюдал в Западной Африке,
где работал учителем, – горевшую прямо на горизонте под звездным небом
длинную стену пламени, которую гнал по саванне гарматан, ветер, дующий
со стороны Сахары.
Хирург зашел ко мне ни свет ни заря по пути в государственную
больницу, в которой он также работал. Он отвел меня в процедурный
кабинет и снял с моего левого глаза повязку. Все, что мне удалось
разглядеть, – это расплывчатая темная клякса, словно я находился под
водой.
– Наклонитесь вперед и поднесите часы вплотную к левому глазу, –
сказал он. – Видите что-нибудь?
Циферблат моих часов, многократно увеличенный, всплыл перед
глазом подобно луне, поднимающейся над морской гладью.
– Да, – ответил я.
– Хорошо, – обрадовался он. – Вы все еще видите.
***
Следующие несколько недель я был практически слепым на левый
глаз. Наполнявший его газовый пузырь поначалу напоминал горизонт
огромной планеты, над которым я различал только слабый намек на
внешний мир. Но он постепенно сужался, и зрение медленно возвращалось
в норму; внутренняя поверхность глаза была похожа на один из безвкусных
гелевых светильников: пузырь медленно перемещался внутри каждый раз,
когда я поворачивал голову. В течение месяца я не мог оперировать, но уже
через неделю после операции начал, пускай и с некоторой неохотой,
принимать амбулаторных пациентов. Эта работа нагоняла на меня скуку. Я

---

носил черную повязку через глаз, которая делала меня похожим на пирата,
хотя я чувствовал легкую неловкость, ведь пациенты видели, что у меня
самого проблемы со здоровьем. Когда через несколько дней после операции
я пришел на прием к хирургу-офтальмологу, надев черную повязку, он
встретил меня неопределенным взглядом.
– Позер, – прокомментировал он мой вид, но остался доволен
состоянием моего глазного яблока.
Я полностью восстановился за считаные недели, но одно из
неизбежных последствий витрэктомии заключалось в том, что хрусталик
глаза продолжил постепенно разрушаться, и нужно было заменить его. Я
перенес эту простую, незначительную операцию, чаще всего проводимую
при катаракте, три месяца спустя. В выходные, последовавшие за этим, я
дежурил в приемном покое.