Некрономикон

VIII
То, что странное чувство одержимости было во мне глубинным и
всепоглощающим, явствует из того, как оно побороло мой страх. Никакой
осмысленный повод не смог бы подвигнуть меня на дальнейшие действия
после того жуткого подобия следов и подирающих по коже воспоминаний о
привидевшемся во сне, которые те возбуждали. И тем не менее правая моя
рука, хоть и дрожавшая от страха, продолжала ритмично подергиваться в
своем нетерпении отомкнуть замок, который чаяла найти. Не успев
опомниться, я миновал недавнюю груду рухнувших футляров и на
цыпочках двинулся по переходам изначально нетронутой пыли к месту,
которое, казалось, знал до болезненного расстройства ужасающе хорошо.
Мой рассудок задавался вопросами, чьи истоки и приложения я только
еще начинал угадывать. Возможно ли дотянуться до той полки с высоты
человеческого роста? Управятся ли мои человеческие пальцы со всеми, от
века памятными, оборотами замка? Не поврежден ли замок? Сработает ли
он? И что стану я делать — что посмею делать? — с тем, что одновременно
чаял и страшился найти? Будет ли этим доказана приводящая в трепет,
умопомрачительная истинность того, что превосходило здравое понимание,
или же станет очевидно, что я сплю?
Опомнился я, лишь когда замер, уставясь на вереницу до
помешательства знакомых полок с иероглифами. Были они в полной
сохранности, и лишь три дверцы из близлежащих распахнулись настежь.
Чувства мои при виде этих полок не поддаются описанию — столь
абсолютным и неотложным было ощущение давнишнего знакомства. Я
смотрел, запрокинув голову, на один из верхних, целиком вне моей

---

досягаемости рядов, раздумывая, как всего лучше взбираться. Могла бы
помочь открытая дверца в четвертом снизу ряду, а замки запертых дверей
предоставят упоры ногам и рукам. Фонарь надо зажать в зубах — это я уже
проделывал в тех местах, где требовались обе руки. Прежде всего, я не
должен производить шума.
Спустить вниз необходимый футляр будет трудно, но я, возможно,
сумею зацепить подвижную застежку за воротник куртки и нести свою
добычу, как рюкзак. Снова я задавался вопросом, не будет ли замок
поврежден. В том, что мои пальцы сумеют с ним совладать, я не ведал ни
малейшего сомнения. Только бы замок не заскрипел и не щелкнул…
Еще занятый этими мыслями, я зажал фонарь в зубах и начал
взбираться. Выступающие замки давали неважный упор, но открытая
дверца, как я и думал, помогла изрядно. Я использовал и болтающуюся
дверцу, и край самой ниши и сумел избежать громкого скрипа.
Балансируя на верхней кромке дверцы и сильно подаваясь вправо, я
как раз дотягивался до нужного замка. Пальцы, затекшие от карабканья,
поначалу не слушались, но я сразу понял, что по своей анатомии они
подходят. Но память о доведенных до автоматизма движениях засела в них
крепко.
Хитроумный шифр из глубин незнамого времени всплыл в моей
памяти до малейшей детали: не минуло и пяти минут, как в ответ на мои
попытки раздался щелчок, звуком тем более пугающе знакомым, что на
сознательном уровне я не предвосхищал его. В следующий момент
металлическая дверца медленно распахивалась, издавая едва слышное
скрежетание.
Оторопело я оглядел ряд сероватых корешков, испытывая сильнейший
прилив какого-то абсолютно необъяснимого чувства. Справа от меня был
футляр, 
выпукло-вогнутые 
иероглифы 
которого 
заставили 
меня
передернуться в муках куда более изощренных, чем муки простого страха.
Все еще содрогаясь, я сумел извлечь его и подтянуть к себе, осыпав тучу
крупчатой пыли, но без малейшего резкого звука.
Подобно другому футляру, побывавшему у меня в руках, этот был
размером чуть больше двадцати на пятнадцать дюймов, с вырезанным
лонгиметрическим орнаментом выпукло-вогнутого свойства. В толщину он
едва превосходил три дюйма.
Заклинив его кое-как между собой и вертикальной плоскостью, по
которой лез, и повозившись с застежкой, я наконец освободил защелку.
Откинув крышку, я переместил тяжелую поклажу за спину и зацепил за
воротник. Освободив руки, я неуклюже спустился на пыльный пол и

---

приготовился рассмотреть свой трофей.
Встав на колени и развернув футляр наоборот, я положил его перед
собой. У меня тряслись руки, и я страшился извлечь книгу почти так же,
как и желал — и ощущал понуждение — это сделать. Исподволь мне стало
ясно, что я там должен найти, и понимание этого едва ли не парализовало
мои чувства.
Если она там и это мне не приснилось, то последствия этого далеко
превосходят все, что человеческое разумение в силах вынести. Чем я
терзался все более, это моей сиюминутной неспособностью почувствовать,
что все окружающее мне снится. Ощущение реальности было ужасным до
дурноты — стоит только вызвать в памяти эту сцену, возвращается и оно.
В конце концов я с трепетом извлек из футляра книгу и уставил
завороженный взгляд на хорошо знакомые иероглифы на обложке. Она
казалась в наилучшем состоянии, и выпукло-вогнутые символы погрузили
меня в гипнотическое состояние едва ли не так, как если бы я мог их
прочесть. Право, не поручусь, что действительно не прочел их, когда
мимолетно и жутко подступала паранормальная память.
Не знаю, много ли прошло времени, прежде чем я рискнул открыть эту
тонкую металлическую обложку. Я мешкал, выискивая для себя
оправдания. Вынув фонарь изо рта, я выключил его, чтобы поберечь
батарейку. Потом, во мраке, собравшись с мужеством, открыл наконец
обложку и посветил на открывшуюся страницу, наперед скрепясь, чтобы
подавить любой звук, что бы ни увидел.
Один миг я смотрел, прежде чем рухнуть наземь. Однако, сцепив зубы,
я не издал ни звука. Повалясь на пол, прижал руку ко лбу среди
всепоглощающей черноты. Вот оно — то, чего я ждал и боялся. Или я спал
и видел сон, или пространство и время лишь пустая насмешка.
Наверняка я сплю и вижу сон, но попробую проверить кошмар, забрав
этот футляр с собой и показав его моему сыну, если он действительно
существует. Перед глазами у меня все плыло, хотя что могло плыть в
непроглядном мраке?.. Неприкрыто ужасные представления и картины,
возбужденные теми видами, которые открыл воображению мимолетный
взгляд, роем теснились вокруг, дурманя чувства.
Я подумал о тех вероятных следах в пыли, и при этой мысли звук
собственного дыхания заставил меня задрожать. Еще раз зажег я фонарь и
посмотрел на страницу, как смотрела бы жертва в глаза и на жало змеи.
Потом в темноте, непослушными пальцами, закрыл книгу, спрятал ее в
футляр, захлопнул крышку и хитрый замок с защелкой. Это я должен был
взять с собою во внешний мир… если она истинно существовала… если

---

вся эта бездна истинно существовала… если я сам да и внешний мир
истинно существовали…
Когда именно я поднялся на неверных ногах и начал исход, точно не
знаю. Сейчас до меня доходит странность того — как степень ощущения
моей полной отрезанности от нормального мира, — что за все жуткое
пребывание под землей я ни разу не посмотрел на часы.
В конце концов, с фонарем в руке и зловещим футляром под мышкой,
я нашел себя в тихой панике пробирающимся на цыпочках мимо дышащего
холодным сквозняком люка и того неявного, что напоминало следы.
Взбираясь по бесконечным скатам, я уменьшил предосторожности, но не
мог отделаться от дурного предчувствия, которого не испытывал по пути
вниз.
Я страшился снова проходить через ту черную базальтовую крипту,
что была старше самого города и где из самых недр вырывались холодные
сквозняки. Я думал о том, чего убоялась Раса Великих и что может еще
таиться — будь оно сколь угодно бессильным и умирающим — там, внизу.
Я думал о тех пятипалых следах и о том, что повествовали о подобных
следах мои сны, думал о странных ветрах и свистящих звуках,
сопутствующих им, и о сказаниях современных черных туземцев, в
которых толковалось об ужасе лютых ветров и безымянных развалин.
По выбитому на стене знаку я определил нужный этаж и наконец
попал, пройдя мимо той другой книги, оглянутой мной, в огромное круглое
помещение с разветвляющимися из-под арок коридорами. По правую руку
была арка, через которую я вошел. Я вступил под нее, сознавая, что остаток
пути дастся труднее из-за разрушающейся кладки за пределом архивов.
Меня обременял металлический футляр, и мне становилось все труднее
сохранять тишину, когда я запинался о всевозможнейшие обломки и мусор.
Тут я подошел к громоздящемуся горою в потолок каменному завалу,
сквозь который проложил тесный, едва достаточный проход. Мне было
бесконечно страшно опять им продираться, поскольку протиснуться им
бесшумно было невозможно, а теперь, увидев те вероятные следы, шума я
боялся превыше всего. А тут еще массивный футляр…
Но я вскарабкался, как сумел, на гору и протолкнул футляр в отверстие
впереди себя. Потом, с фонарем во рту, протиснулся сам — спина моя, как
и в первый раз, обдиралась о сталактиты.
Когда я попытался ухватить футляр снова, он загремел где-то впереди
меня под уклон, возмутив тишину и вызвав раскаты эха, от которых меня
прошибло холодным потом. Я бросился за ним и подобрал его без
малейшего шума, но минуту спустя выскользнувшие у меня из-под ноги

---

плитки произвели неожиданный и небывалый грохот.
Этот грохот и повлек мою погибель. Облыжно ли, нет, но в ответ на
него мне почудился ужасающий отзыв из оставшегося далеко позади
пространства. Мне почудился свистящий пронзительный звук, которому на
Земле не сыщешь подобия и не опишешь никакими словами. В том, что
последовало, не обошлось без мрачной иронии — если бы не паника…
В неистовство я впал абсолютное и не отпускающее ни на минуту.
Перехватив фонарь в руку и бессильно вцепясь в футляр, я обезумело
рванулся вперед, без мыслей, обуянный единым диким желанием вырваться
из этих руин ночного кошмара в мир яви — пустыни, лежащей при лунном
свете далеко наверху.
Не отдавая себе в этом отчета, я достиг каменного нагромождения,
горою вздымающегося в непомерную черную пустоту за пределами
провалившихся сводов, и, не раз поранившись, ушибившись, взобрался по
крутой осыпи иззубренных плит и обломков.
Тут и стряслось великое бедствие. Как раз когда я вслепую
перебирался через вершину, не ожидая впереди никакой впадины, ноги мои
потеряли опору и меня захватило в дробилку лавиной поехавшей вниз
кладки; с силой пушечного залпа ее гул разорвал черный воздух подземных
каверн оглушительной чередой сотрясающих твердь раскатов.
Не помню, как выбрался из этого хаоса, но в мимолетном
просветлении вижу, как под эту канонаду я несусь, спотыкаясь и падая, по
коридору — фонарь и футляр все еще со мною.
И только успел я приблизиться к первосущной базальтовой крипте,
которой так боялся, началось настоящее безумие. Ибо, по мере того как
угасало вызванное лавиной эхо, мой слух отворил ужасный нездешний
свист, что мне почудился раньше. На сей раз сомневаться не
приходилось — хуже того, он раздавался не сзади, а впереди.
Возможно, тогда я завопил… Смутно помню, как мчался через
дьявольскую базальтовую крипту древней нежити, слыша окаянные
нездешние звуки, невозбранно поднимающиеся из разверстой двери в
бездонный кромешный мрак. Поднялся и ветер — не просто холодный
сырой сквозняк, но яростный, с умыслом, порыв, изрыгаемый дико и
леденяще 
той 
омерзительной 
преисподней, 
откуда 
доносился
мерзопакостный свист.
В памяти удержалось, как я прыгал и переваливался через разного
сорта препятствия под нараставшее с каждой минутой беснование ветра и
визжащего 
свиста, 
которые, 
казалось, 
умышленно 
свивались 
и
свертывались вокруг меня, злобно прорываясь откуда-то сзади и снизу.

---

Дующий в спину ветер странным образом замедлял, вместо того чтобы
ускорить мое продвижение, словно петлей или арканом он захлестнул меня.
Невзирая на производимый мной шум, я с грохотом перелез через
огромный завал из плит и оказался в сооружении, откуда лежал путь на
поверхность.
Помнится, я мельком увидел арку в зал механизмов и почти закричал,
видя скат, уводящий вниз, туда, где, должно быть, на два уровня ниже зиял
один из тех окаянных люков. Я не кричал, снова и снова бормотал про себя,
что все это сон и я скоро проснусь — может быть, в лагере, а может быть, у
себя дома в Аркхэме. Укрепляя рассудок такими надеждами, я начал
взбираться по скату на верхний уровень.
Конечно, я знал, что должен снова преодолеть четыре фута расселины,
но был слишком истерзан другими страхами, чтобы во всей полноте
осознать этот ужас, пока не оказался на краю провала. Идучи под гору,
прыгнуть было нетрудно, но разве с той же легкостью одолеть мне,
изнемогающему от усталости, проклятый провал на подъеме в гору, с
грузом металлического футляра и противоестественным дьявольским
ветром, тянущим назад? Эти мысли пришли мне в голову в последний миг,
как и мысль о тех безымянных тварях, которые могут таиться в черных
безднах пропасти.
Дрожащий свет моего фонаря слабел, но по каким-то смутным
приметам памяти я подступил к самому краю расселины. Порывы
холодного ветра и тошнотный визжащий свист позади на мгновение
оказались благодатным дурманом, притупившим зиявший впереди ужас.
Потом сознание заполонили ветер и свист прямо передо мной — скверна,
волнами бьющая из бездн невиданных и непостижимых.
То, что разразилось теперь, воистину был кошмар. Меня покинуло
здравое разумение, и, глухой ко всему, кроме звериного инстинкта к
бегству, я просто ринулся вверх по скату, не разбирая дороги, как если бы
никакой расселины не существовало. Увидев край пропасти, я прыгнул, не
помня себя и собрав все свои силы, и был мгновенно захвачен
злобесовским водоворотом пакостных звуков и вещественно осязаемой
черноты.
Это последнее из пережитого, что я помню. Все последующие
впечатления целиком относятся к области фантазмов помраченного разума.
Сны, 
воспоминание 
и 
безумие 
смешались 
в 
дикую 
вереницу
фантастических, бессвязных галлюцинаций, не имеющих ничего общего с
реальностью.
Было ощущение тошнотворного провала в неизмеримость вязкой

---

одушевленной темноты и вавилона голосов, абсолютно чужеродных всему,
известному нам на Земле и в ее органической жизни. Дремлющие
полуразвитые органы чувств, казалось, очнулись во мне, вещая о пропастях
и пустотах, населенных летучими чудищами, и уводя к бессолнечным
утесам, океанам и бурлящим движением городам безоконных базальтовых
башен, куда никогда не падал ни один лучик света.
Тайное ведение о первосущной планете и незапамятных эонах
молнией пронеслось в мозгу без посредства зрения или слуха, и мне стали
ведомы вещи, которых не подсказывал мне ни один из прежних, самых
буйно фантастических снов. И все это время холодные пальцы сырого
тумана хватали и теребили меня, и тот окаянный свист бесовски верещал,
перекрывая все — и гам голосов, и затишье в завихрениях окружающей
тьмы.
Потом подступили видения титанического города — не руины, но
точно такого, каким я видел его во сне. Я был опять в своем коническом
облике нелюдя и мешался с толпой Расы Великих и разума-узников,
шествовавших с книгами по величественным коридорам и пространным
скатам.
Затем, наложившись на эти картины, замелькали пугающие вспышки
сознания — корчи в попытках освободиться из цепких щупалец свистящего
ветра, безумный полет в исхлестанной ураганом тьме и, наконец, неистовое
ковыляние и барахтание в каменных развалинах.
Откуда-то сверху вкрался слабый, рассеянный призрак голубоватого
свечения. Потом стало сниться, будто я карабкаюсь, преследуемый ветром,
ползком выбираясь на язвительный лунный свет из каменных дебрей,
которые, 
стронувшись 
с 
места, 
закружились 
вдруг 
в 
вихре
противоестественного урагана. Именно это злое однообразно мерцание
доводящего до безумия лунного света оповестило меня наконец о
возвращении в мир, который был мне когда-то известен как мир
объективной яви.
Царапая песок пальцами, я влачился по австралийской пустыне, а
вокруг меня визжал бесноватый ветер. Одежда в клочьях, тело — одна
сплошная масса ссадин и ушибов.
Сознание во всей полноте возвращалось очень медленно, и я так и не
сумею сказать, когда отступал сонный бред и начинались подлинные
воспоминания. Были, казалось, нагромождения циклопических плит, и
бездна под ними, и чудовищное откровение из прошлого, и кошмарные
видения под конец — но что из этого отвечало действительности?
Фонарь мой исчез, как и, возможно, найденный мной металлический

---

футляр. Существовал ли такой футляр, да и бездна, да и нагромождение
плит? Приподнявшись, я оглянулся и увидел лишь бесплодное
волнообразие пустынных песков.
Бесовский ветер утих, и вздутая ноздреватая луна, багровея, клонилась
к закату. Я с трудом встал и, пошатываясь, побрел на юго-запад в сторону
лагеря.
Что со мной приключилось на самом деле? Свалила ли меня в дюнах
усталость, или протащился я долгие мили всем своим истерзанным снами
телом по пескам и погребенным ими каменным плитам? Если это не так,
тогда разве мне все это пережить?
Ибо в свете нового сомнения вся уверенность в иллюзорности моих
порожденных мифами визиях, снова тает в дьявольском изначальном
сомнении. Если та бездна была реальностью, то и Раса Великих
реальность, и ее кощунственные поползновения и татьба в круговерти
времени, захватывающей собою весь космос, — не мифы и не ночные
кошмары, а ужасная душепагубная действительность.
Неужели в те смутные загадочные дни амнезии я был в полном смысле
слова умыкнут за 150 миллионов лет назад в первобытный мир
прачеловека? Неужели нынешнее мое тело было храминой ужасного
чужевидного сознания из тьмы палеогенных времен?
Неужели я, разум-узник этих чудищ, действительно знал тот
проклятый каменный город в зените его пресущного расцвета и
пресмыкался теми знакомыми коридорами в отвратительной личине
захватчика? Неужели сны, мучающие меня вот уже двадцать лет,
произросли из неприкрашенных чудовищных воспоминаний?
Неужели верно, что я общался когда-то с разумом из недосягаемых
закоулков времени и пространства, познавал тайны Вселенной в былом и
грядущем и составлял летопись собственного мира для пополнения
металлических гнезд в тех гигантских архивах? Неужели и те, другие — та
убийственная древняя нежить со своим отнимающим понятие ветром и
бесовским свистом, — в самом деле таятся, бесконечно и грозно,
обессиливаемые ожиданием, в черных безднах, пока на искореженной
веками земной коре жизнь мириады тысячелетий влачит свое
существование во многоразличии форм.
Не знаю. Если та бездна и то, чему она служит вместилищем, суть
реальны — надежды нет. Тогда — и истинно так! — на этом мире людей
лежит неимоверным глумлением тень тьмы времен. Но доказательств, что
это нечто другое, чем просто новая фаза моих порожденных мифами снов,
благословение судьбе, нет. Я не принес обратно с собою металлического

---

футляра, который бы послужил таким доказательством, а те подземные
коридоры не обнаружили до сих пор.
Если законы мироздания не чужды благодати, их не найдут никогда.
Но я должен рассказать своему сыну о том, что я видел или что мне
привиделось, и предоставить ему как психологу оценить реальность
пережитого мною и довести сообщение до сведения других.
Я уже говорил, что страшная достоверность, лежащая в подоплеке
моих мученических годов сновидца, целиком держится на реальности того,
что мне привиделось в тех циклопических, погребенных песком руинах.
Мне было тяжко, в буквальном смысле слова, предать бумаге то последнее
откровение, пусть даже любой читатель не мог не догадаться о нем.
Конечно, оно содержалось в той книге — книге, чей металлический футляр
я извлек из-под савана пыли миллионов столетий.
Ничей глаз не видел, ничья рука не касалась той книги с приходом
человека на эту планету. И вот я увидел, что буквы, окрашенные странным
пигментом, на ломких пожелтелых за вечность страницах, отнюдь не были
безымянными иероглифами тех времен, когда мир был иным. Вместо этого
знакомые буквы нашего алфавита складывались в слова английского языка,
выведенные собственною моею рукой.

---