Н. Игнатьев миссия в хиву и бухару в 1858 году

100
. 
14) Пошатнувшееся 
101
здоровье мое заставляет опасаться, что я не 
выдержу всего странствования. 
15) Ежели конвой был малочисленнее и в особенности состав миссии, то 
можно бы рисковать идти по берегу р. Аму, но большой караван, в случае 
отказа эмира, подвергнется опасности. 

---

16) Самое лучшее послать весною четыре судна наших в Бухару и на них 
посланца. Тогда от Ханыкова уже будут получены сведения и легче будет 
распорядиться дальнейшим развитием отношений. 
Изложив мое мнение Министерству Иностранных Дел, основанное на 
соображениях, выведенных из имевшихся в то время сведений, для 
объяснения причин изменения программы путешествия посольства на случай, 
если бы мне пришлось оставить Хиву и идти в форт № 1, я тем не менее 
продолжал следовать предписаниям инструкции, мне данной, стараясь 
уговорить хивинцев на принятие наших предложений и изыскивая 
возможность пройти в Бухару, без пособия флотилии, караванным способом, 
не подвергая конвоя своего разделению и не ослабляя таким образом нашего 
малочисленного отряда. 
Недоразумения, возникшие между Бутаковым и Есаул-башею, 
постоянное противоречие между отношением кунградских властей к русским 
и заверениями хана, вынудили меня отправить, для скорейшего разъяснения 
обстоятельств, объяснения с Бутаковым и ускорения прибытия подарочных 
вещей, без которых я, по 
[147]
обычаю страны, не мог начать официальных 
переговоров, состоявшего при мне оренбургского чиновника Галкина в г. 
Кунград. Но коварные хивинцы не пропустили его обратно ко мне с 
донесением и он вынужден был остаться на пароходе «Перовский», вскоре 
отошедшем в Улькум-Дарью, и затем вернувшимся в форт № 1 на зиму. 
Не входя в описание скучных и неинтересных переговоров наших с 
хивинцами и происходивших между нами ежедневно споров и пререканий, 
замечу, что я несколько раз должен был объясняться лично с ханом Сеид-
Мохаммедом, но дела наши подвигались очень туго, хотя одно время казалось, 
что будто большая часть наших предложений принимаются Мехтером. С 
первых дней наших бесед с хивинцами нельзя было не заметить, что тогдашнее 
положение дел в Хиве было самое неблагоприятное для пребывания русского 
посольства и заключения предположенного договора. Б 1841 г. хан Рахим-
Куль вступил на престол во время пребывания миссии Данилевского в Хиве, 
не успел еще опериться, был слишком неопытен, молод и боязлив, чтобы не 
подпасть под влияние некоторых из своих сановников, управлявших делами 
ханства при отце его Алла-Куле. Из них первостепенным значением 
пользовался Мехтер, ворочавший всеми делами ханства, переживший 
несколько ханов, наживший себе лихоимством и грабительством огромное 
состояние и убитый в прошлом году, одновременно со всеми своими 
родственниками, ханом Сеид-Мохаммедом, считавшим себя до того 
небезопасным на престоле. Пока жив был покойный Мехтер, стоило только 
поднести ему получше подарки и условиться с ним о том, что нам нужно 
получить от хана, и все могло быть улажено. В 1859 г. положение было 
совершенно иное. Сеид-Мохаммед никому из своих сановников не доверял, 
боялся их козней, подозревал всех и каждого, хотел все знать и делать сам, 

---

отстраняя возможность, чтобы советники его могли подпасть под влияние 
наше, быть нами подкуплены иметь какое либо участие в решении дела. 
Два 
лица 
только 
пользовались, 
по 
своему 
родству 
с 
ханом, 
[148]
большим весом и значением, нежели остальные приближенные: 
эмир-Эль-Омра, старший брат хана и Куш-беги, зять хана. На беду оба считали 
и имели некоторое основание считать себя обиженными Русским 
Правительством, ибо у меня не было к ним ни писем, ни подарков. Прочие 
сановники, не исключая и самого Мехтера, хотя и занимались текущими 
делами ханства, но не имели значительного голоса в совете, обсуждающем 
главнейшие дела, в присутствии и по приказанию хана. 
«Решительно все доводится, писал я директору Азиатского 
Департамента, до сведения хана, так что без его разрешения никто в Хиве и 
переговорить с кем либо из русских не смеет. Вместе с тем Сеид-Мохаммед не 
имеет достаточно твердости духа, опытности в делах и уверенности в себе, 
чтобы самостоятельно обдумать и решить что либо, по собственному разуму в 
деле государственном, а потому прибегает беспрестанно к суждению 
многочисленного совета, никогда не приходящего к какому либо заключению, 
пока хан не выскажет своей воли. Такой советь, очевидно, затрудняет еще 
более ход дела 
102
. Стесненный с одной стороны туркменами, зная намерение 
киргизов перепили в русское подданство, находясь под сильным влиянием 
бухарского эмира, коего он отрешится несравненно более России, опасаясь 
однако же нашего соседства и крайне встревоженный нашими отрядами в 
степи и нашею флотилиею Аральскою, Сеид-Мохаммед видит в каждой 
уступке в пользу русских конечную свою гибель и ущерб собственному 
достоинству, тем более, что в этом смысле делаются ему постоянные 
внушения хитрым Наср-Уллою 
103
. 
Никто из хивинцев, даже самые ближайшие его родственники, не смели 
говорить что либо в нашу пользу, боясь опроститься тотчас жизнью, по 
подозрению в измене». 
[149]
Положение наше в Хиве, в первое время нашего там пребывания, было 
действительно весьма тягостное. Недоверие к нам и дурное расположение хана 
простиралось до того, что, под страхом смертной казни, запрещено было 
жителям нас посещать, останавливаться на улицах, когда кто либо из русских 
показывался, и говорить с нами. Хивинцы было вздумали требовать от меня, 
чтобы я запретил членам посольства и конвойным офицерам и нижним чинам 
отлучаться из дома и сада, нам отведенных, без особого, каждый раз, ханского 
разрешения. Мы были как бы взяты под стражу и содержимым под арестом. 
Вооруженные хивинцы окружали наше помещение и даже на плоских крышах 
глиняных мазанок, в которых мы обитали, были днем и ночью хивинцы, 
которые присматривали, в отверстия, сделанные в потолках, за тем, что 
делается у нас внутри. Члены посольства и офицеры размещены были также, 

---

как и я, в мазанках, именовавшихся дворцовыми строениями, а конвой стоял 
биваком на дворе и в части сада. Часовые и дежурные часть охраняли нас от 
нечаянного нападения, которое мы могли всегда ожидать. В народе ходили 
самые дикие слухи о насильственных действиях русских на взморье и в устьях 
р. Аму, а также в степи и всякий, проходящий мимо русских на улице или 
перед помещением нашим, хивинец считал себя в праве и обязанным ругать 
нас и рассыпать угрозы, по нашему адресу, напоминая нам об участи отряда 
Бековича-Черкасского. Для острастки и угнетения нашего духа, хивинцы 
часто подходили, вечером, утром на рассвете или даже однажды ночью, 
толпою к ограде, окружавшей наше помещение и при звуках барабана и 
оглушительной музыки, оставались некоторое время в нашем соседстве, а 
хивинская стража и Диван-беги выказывали при этом беспокойство и опасение 
за нашу личную безопасность. В виде также внушения провели однажды около 
нас пленную персидскую военную команду, с барабанщиками, отбивавшими 
по нашему уставу скорые и тихие шаги, взятую туркменами близ Астрабада и 
проданную в неволю в Хиву. Несколько туркменских всадников окружали 
несчастных и запуганных 
[150]
регулярных персидских солдат, сохранивших 
форму и внешнюю военную выправку. 
Хан был в недоумении, как поступить с миссиею и чего держаться. В 
течение первой недели нашего пребывания, ежедневно, собирался у него 
многочисленный совет, на который призваны были даже торговые люди и 
некоторые из старшин киргизов и мирных туркмен, живущих в пределах 
ханства. В совете этом обсуждалось, всякий раз по несколько часов, сряду, что 
с посольством делать, как принять, как поступить с нашими предположениями 
и с флотилиею и, главное, каким образом от нас избавиться. 
До чего простирались невежество и глупая подозрительность хивинцев, 
что они вообразили почему то, что я намерен последовать примеру 
туркменского посланца 
104
, убившего предшественника Сеида, хана Кутлу-
Мурада, во время аудиенции. Долго рассуждали, на основании этого нелепого 
предположения, и решили было, что меня совсем не следует допускать лично 
до хана. Вздумали было требовать от меня, чтобы я, отправляясь в первый раз 
к хану, взял с собою одного лишь переводчика и снял бы непременно оружие 
при входе. Само собою разумеется, что унизительное предложение это было 
мною категорически отклонено и я объявил посланцу хана, что сей последний 
меня без сабли моей не увидит и что я ему представлю всех членов посольства 
или же вовсе не поеду во дворец. Правильные сообщения наши с флотилиею 
и Россиею было прерваны, ибо киргизов наших хивинцы запугали до того, что 
даже ни один из рассыльных наших не брался довезти почту, в особенности 
после того как чабара, привезшего бумаги и письма от Генерал-адъютанта 
Катенина, в Хиву, на другой день нашего туда прибытия, т.е. 19 Июля, 
захватили на следующий день, когда он вышел из помещения посольства, 
посадили его в 
[151]
ужасный острог, долго допрашивали, делали ему 
всевозможные угрозы и возвратили нам только вследствие моего 

---

энергического, настоятельного требования, доходившего до угрозы 
немедленного отъезда из столицы. По всем дорогам, ведущим из Хивы, 
расставлены были караулы с приказанием не пропускать ни ко мне, ни от меня 
рассыльных. Присмотр за нами был такой бдительный и придирчивый, что я 
не мог, до 2 Августа, найти случай отправить в Бухару преданного нам 
киргиза, для разузнания там положения дел и передачи бухарскому визирю 
письменного уведомления о моем следовании в Бухару из Хивы сухопутно. 
Лишь чрез приказчика Панфилова успевал я, вначале, добывать сведения и 
проверять доходящие до нас от хивинцев и киргиз слухи. Все местные жители, 
оказавшие какую либо услугу нам или нашим рассыльным киргизам, брались 
под стражу и допрашивались сановниками. Некоторые из старшин киргизских, 
даже Азбирген, — на коих пало подозрение, что они нам сочувствуют или 
находятся в сношении с нами и хотят перекочевать в наши пределы, были 
вытребованы в Хиву для объяснений и некоторые из них взяты под стражу. 
Есаул-баши продолжал нам вредить изо всех сил. Он беспрестанно 
присылал донесения из Кунграда о мнимых враждебных замыслах наших, о 
том, что пароход наш вошел силою в реку, несмотря на оказанное, по его 
распоряжению, сопротивление; что на судах наших находится множество 
оружия, боевых запасов и людей и т. и. Со страха ему показалось даже, что у 
Бутакова какая то подводная лодка, которая «может пробраться незаметно под 
водою», что кроме двух судов, непосредственно угрожающих Кунграду, у нас 
множество других судов, по сознанию наших моряков, на Аральском море, что 
на Усть-Урте стоят русские отряды, из которых один расположен у 
Бековичей