243
«Фауст и Петр», где противопоставляются не сколько непосредственно «Фауст»
и «Медный всадник», сколько творческие системы Гете и Пушкина: «Все
мироощущение Гете и Пушкина классично в том смысле, что и в истории, и в
поэзии они более всего ценят момент вызревания формы из хаоса –
подвиг
объективного художества»
736
. Сверхзадача статьи заключается в том, чтобы
определить положение обоих классиков в истории национальных литератур:
«Гете и Пушкин представляют собой сходные этапы в становлении
национальных словесностей – когда из хаоса мыслей и чувств, обуревающих
нацию,
впервые рождается ясная, кристаллическая форма, способная служить
вечным, классическим образцом»
737
. Близость занимаемых Гете и Пушкиным в
национальных культурах позиций позволяет автору прийти к еще более
парадоксальному выводу, согласно которому «петербургская повесть» есть
своеобразное продолжение написанного немецким классиком: «У Пушкина
показано, как фаустовская идея дает мефистофелевский результат, как
вторгается
между ними косная, отчуждающая сила истории, строитель
становится истуканом, памятником самому себе»; «один исторический деятель
оказывается и Фаустом, и Мефистофелем <…>»
738
. Статья отражает
существенный
тезис в эстетике Эпштейна, а именно положение о том, что
словесность, в сумме всех национальных литератур, есть не что иное как единый
текст.
Проблема взаимовлияния оказывается центральной в корпусе
литературно-критических статей, посвященных поэтическим течениям 1980-х
годов. В творчестве А. Королева, О. Хлебникова, А. Парщикова «накопившийся
слой культуры, залегающий в почве самой действительности, и выходит наружу
в сложных, насыщенных рефлексией поэтических образах»
739
. Разность
творческих лабораторий таких поэтов, как Дмитрий Пригов, Лев Рубинштейн,
736
Эпштейн М.Н.
Парадоксы новизны. О литературном развитии XIX-XX веков. С. 46.
737
Там же.
738
Там же. С. 62
739
Там же. С. 141.
244
Всеволод Некрасов, Михаил Сухотин,
Тимур Кибиров, не препятствует
образованию смысловых констант («культура», «знание», «миф», «обычай»,
«опосредование», «рефлексия», «многозначность») и объединению вокруг «идеи
культуры»: «концептуально-гротесковая поэзия выполняет важную работу по
расчистке культуры, выявлению и отслоению ее мертвых, клишеобразных,
китчевых слоев»
740
. На примере
данной статьи можно увидеть, как вопрос
Эпштейна о значении традиции продолжает осмысляться, однако на
современном материале: «Поэзия молодых наглядно демонстрирует, что когда
мы пытаемся миновать культуру и как бы непосредственно, по наитию
запечатлеть «мир как таковой», то,
поневоле оставаясь в культуре, мы лишь
возвращаемся на низший ее уровень»
741
.
Помимо названных семантических полей нельзя не обратить внимания на
яркий публицистический компонент. Набор тезисов и аргументов автора
выстраивается таким образом, чтобы убедить адресата в необходимости
экологии культуры, то есть обязательном сохранении традиции.
Книга как
семантическое целое с этой точки зрения предстает поиском ответа на вопрос о
том, что есть нематериальная, духовно-творческая среда, значимая в
интеллектуальном отношении, и на каком языке о ней говорить. Автор
последовательно выступает против одномерной культуры в защиту как можно
более широкого понимания. Задумываясь при
этом и о подходящем методе
литературной критики, автор тем самым вводит в книгу и метакритическую
сюжетную линию. Политемность (смысл) и многожанровость (форма)
отображают индивидуальный стиль Эпштейна в совокупности с его методом, а
также с желанием доказать, что универсальность есть ведущий принцип как
современного гуманитарного знания, так и языка, на котором оно должно быть
описано.
740
Do'stlaringiz bilan baham: