Исай Калашников Жестокий век Гонители

Глава 6 
Меж сопок мчался раненый хулан. По его спине с черным ремнем 
пробегала дрожь, из дымчато-серого бока струилась кровь, 
брызгами падала на покрытую изморозью траву. Хулан 
заворачивал голову и круглым обезумевшим глазом смотрел на 
преследователя. Его покидали силы, он все чаще запинался. Но 
устал и конь под преследователем. 
Хан бешено колотил пятками в потные бока коня. Еще немного… 
Еще… 

---

Хан привстал на стременах, натянул лук, нацелил стрелу в спину 
хулана. 
Мимо. От досады выругался, луком ударил по крупу коня. 
Хулан запнулся, упал на колени, однако тут же вскочил и побежал. 
Но расстояние сразу убавилось. И хан вновь поднял лук. Снова не 
попал. В его светлых глазах взметнулась злоба. Он стал кидать 
стрелы одну за другой, почти не целясь, и все они втыкались в 
землю то слева, то справа от хулана. Стрелял до тех пор, пока рука, 
опущенная в колчан, не наткнулась на пустоту. Отбросил 
ненужный теперь лук, резанул плетью коня. Хулан уходил, и было 
бы благоразумно остановиться. Но благоразумие покинуло хана. 
Неистовая ярость охватила его. Он терпел поражение и не хотел 
признать этого. Он ненавидел хулана за то, что бежит быстро, 
своего коня за то, что бежит медленно, самого себя – за неумение 
верно послать стрелу. 
Конь хрипло, запаленно дышал, от ударов плети он даже не 
вздрагивал. 

---

Обессилел и хулан. Он уже не оглядывался, опустил большую 
голову, спотыкался чуть ли не на каждом шагу, его кидало из 
стороны в сторону. 
Конь неожиданно зашатался и рухнул на землю. Хан едва успел 
выдернуть из стремян ноги. Хулан остановился, уткнув морду в 
траву, постоял так и медленно лег. 
Хан сел на траву. Его руки и ноги подрагивали, сильно колотилось 
сердце. В душе уже не было ни ярости, ни ненависти. Не было и 
радости, что хулан не ушел, и жалости к загнанному коню не было. 
Жалко почему-то стало себя. Вытянул подрагивающие руки с 
крупными выпуклыми ногтями на больших и сильных пальцах. 
Кожа на тыльной стороне ладоней собралась в глубокие морщины, 
под ней синели набухшие жилы. С внезапно нахлынувшей тоской 
подумал: «Неужели старею?» Снял с головы шапку, провел 
ладонью по голове, ощупал косички. Волосы от лба до макушки 
почти совсем вылезли, в косички скоро нечего будет заплетать, в 
бороде и усах все гуще изморозь седины. 
Неужели близка старость? А жизнь только начинается. 
Вдали показались кешиктены. Он оставил их, когда ранил хулана. 

---

Хотелось добить самому. Не смог. Видно, не те уже стали руки, и 
глаз уже не тот, видно, ушла молодость… Ну, нет. Он никогда не 
будет старым и дряхлым, небо убережет его от немощи. 
Хан резко поднялся, пошел к хулану, на ходу доставая нож. Хулан 
пошевелил ушами, приподнял голову и вдруг с утробным стоном 
встал на ноги, сделал шаг, другой. Хан побежал к нему, путаясь в 
полах длинного халата. 
Хулан тоже стал быстрее перебирать ногами, перешел на рысь и 
скрылся за сопкой. Хан возвратился к коню. Его мокрый от пота, 
курчавый бок часто подымался и опускался, из влажных ноздрей с 
шумом, как из кузнечного меха, вырывалось дыхание, колебля 
перед мордой траву. 
Подскакали кешиктены. Никто ни о чем не осмелился спросить. 
Подали брошенный им лук и раскиданные стрелы – все до единой 
подобрали, – подвели чьего-то коня, хотели помочь сесть в седло, 
но он оттолкнул их, поставил ногу в стремя, левую руку положил, 
на переднюю луку седла, правую – на заднюю. Когда-то он взлетал 
в седло легко, как птица. Но сейчас ощутил груз своего тела и снова 
подумал об ушедшей молодости. До самого куреня никому не 
сказал ни слова. 

---

Его ставка – орду – напоминала огромный город. Выше всех была 
его зимняя юрта, обтянутая снаружи материей с крупными 
узорами, с горловиной дымового отверстия, расписанного 
китайскими художниками пламенно-красными красками, с резной 
позолоченной дверью – на каждой из двух створок дракон в 
окружении плодов и листьев. Слева и справа тянулись ряды юрт 
его жен и наложниц, сыновей, ближних нойонов, за ними, до 
крутых гор, прикрывающих орду от северных ветров, тянулись 
тысячи юрт воинов, харачу, рабов-боголов. Со всех концов его 
огромного улуса к орду тянулись дороги. 
По ним гнали овец, везли на телегах хурут, шерсть, кожу, 
купеческие караваны доставляли зерно и ткани, посуду из глины, 
стекла, меди, дорогие доспехи для мужчин и украшения для 
женщин, прибывали посольства с дарами и данью; от Мухали, 
добивающего Алтан-хана, бесконечной вожжой тянулись обозы, 
груженные добычей, и толпы пленных умельцев. Елюй Чу-цай 
советовал ему построить город с дворцами и храмами, обнести его 
крепкой стеной, как это водится в других государствах. Он 
насмешливо ответил: 
– 
Китай ограждался стеной – оградился? Для своего улуса я сам 
стена. 

---

А храмы… Небо всегда над нами, духи живут в степях и лесах, в 
долинах и горах. Кто молится – будет услышан и без храмов. 
– 
У каждого народа, великий хан, свой бог, и каждый молится по 
своему разумению. Ты основал всеязычное государство. Как 
кирпичи строения, не скрепленные глиной, – всяк народ сам по 
себе. Толкни плечом, и все посыплется. Скрепить народы может 
единая вера или разумное государственное устроение. 
– 
У всех одной веры нет и быть не может. Пусть на небе для 
каждого будет свой бог-господин, а на земле господин над всеми я. 
Это и свяжет все кирпичи. А какой вывалится, я посажу воинов на 
коней и растопчу его в мелкие крошки. 
– 
Великий хан, сидя на коне, народы завоевать можно… 
– 
И те, что живут за стенами, – подсказал хан. 
– 
Да. Но управлять ими, сидя на коне, невозможно. Государь, 
прикажи не разорять города и селения. Пусть люди живут, как 
жили, и платят тебе… 

---

Ты возьмешь много больше того, что добывают твой воины. Так 
водится во всех государствах. 
Он с подозрением посмотрел на Чу-цая. 
– 
Ты хочешь, чтобы монгольский конь увяз всеми копытами в 
сточных ямах ваших городов и селений? Мы, кочевники, сильнее 
вас, и значит, наша жизнь более правильная. Потому небо 
благосклонно к нам. 
Своим настойчивым стремлением заставить его остановить бег 
монгольских коней и начать устроение жизни покоренных народов 
Чу-цай раздражал хана. Но он прощал ему все эти поучения и 
призывы за то, что Чу-цай умел – не раз убеждался – неплохо 
предугадывать будущее, был честен, смел, бескорыстен, сумел 
наладить строгий учет всех сокровищ, текущих к нему по степным 
дорогам, заботился, чтобы великолепие его двора смущало умы 
послов и чужедальних купцов, чтобы слава о его силе и могуществе 
распространилась по всему свету. 
Вот и сейчас, едва он подъехал к своей юрте, от двери до коновязи 
разостлали белый войлок. Сначала все это смешило его, но потом 

---

понял: так надо – и вскоре привык к знакам почтения, они уже не 
казались ему неумеренными. В одном он не изменил себе. Редко и 
неохотно, лишь по самым торжественным дням надевал богатую 
одежду. Летом ходил в холщовом халате, зимой в мерлушковой 
шубе. Он воин, и такая одежда ему к лицу больше, чем любая 
другая. Но пояс носил золотой. Это отличало его, повелителя. И 
этого было с него довольно. Не в этом радость, чтобы нацепить на 
себя как можно больше драгоценностей. Она совсем в другом… 
Ни на кого не глядя, он прошел в свою юрту. Следом за ним зашли 
Боорчу, Шихи-Хутаг, Чу-цай, Татунг-а. Снимая верхний халат, он 
обернулся к ним, сказал: 
– 
Делами будем заниматься завтра. 
Все они попятились к дверям, остался стоять только Боорчу. 
– 
Иди и ты. 
– 
Я хотел только спросить, не захочешь ли ты увидеть своего сына 
Джучи и Субэдэй-багатура? 

---

– 
Они вернулись? 
– 
Да, они только что приехали. Через день-два тут будет и Мухали. 
Как ты и повелел. 
– 
Останьтесь, – сказал он нойонам. – Позовите сына, Субэдэй-
багатура и Джэбэ. Садитесь, нойоны. Это такие дела, которыми я 
готов заниматься и днем, и ночью. 
Весть о победе над меркитами гонцы принесли давно, ничего 
нового Субэдэй-багатур и сын, наверное, сказать не могли, а все 
равно послушать их хотелось: разговоры о победоносных битвах 
всегда вливали в него свежие силы и бодрость, побуждали к 
действию; мир становился таким, каким он хотел его видеть. 
Пришел Джэбэ. Этот храбрейший из его нойонов тяготился жизнью 
в орду. 
Для других посидеть в ханской юрте, подать совет или просто 
почесать языком, погреться в лучах его славы – счастье. Для Джэбэ 
– 
чуть ли не наказание. Его дело – мчаться на врага, увлекая за 
собой воинов. 

---

– 
Джэбэ, Субэдэй-багатур возвратился… Не застоялся ли твой 
конь? 
– 
Застоялся, великий хан! Когда седлать? 
– 
Сначала послушаем Субэдэй-багатура и моего сына. 
Субэдэй-багатур и Джучи не успели сменить походной одежды. 
Они принесли в юрту дух степных трав, запах лошадиного пота. 
Воины, вошедшие следом, свалили к ногам хана подарки – лучшее, 
что было захвачено у врагов. Субэдэй-багатур виновато сказал: 
– 
Меркиты не люди Алтан-хана, взять у них нечего. 
Боорчу присел перед подарками, с пренебрежением перебрал мечи 
в побитых ножнах, луки в простых саадаках, железные шлемы, 
большие чаши из белой глины, покрытые прозрачной глазурью. 
– 
Когда я был маленьким, моя бабушка говорила мне: «Идешь по 
дороге подбирай все, что унести в силах, а дома и выбросить 
можно». 

---

Хан нахмурился. Боорчу принижает вес победы Субэдэй-багатура. 
Он был против этого похода. Другого ждать от него не приходится. 
Боорчу все еще водит дружбу с отстраненным от дел Джэлмэ. А тот 
не образумился, стоит на своем: война не приносит счастья. 
– 
Боорчу, скажи, в чем самая высокая радость для истинного мужа? 
Боорчу задумался, а хан смотрел на него. Они ровесники. Но косы 
на висках Боорчу туги и шелковисты, как в прежние годы, в 
круглой мягкой бороде, в редких усах ни единого седого волоса. 
Почему? Может, седина признак не старости, но зрелости ума? 
– 
Ну, Боорчу… – поторопил он его. 
– 
По-моему, самая высокая радость – сесть на быстрого коня, 
спустить ловчего сокола и мчаться за ним, подбирая сбитых птиц… 
– 
И все? Остыло твое сердце, Боорчу! Это радость маленькая. 
Самая большая радость в другом. Она в том, чтобы пригнуть к 
земле врага, захватить все, что у него есть, заставить его женщин 
рыдать и обливаться слезами, в том, чтобы сесть на его 

---

откормленного коня и превратить животы его любимых жен в 
постель для отдыха. Вот… Ты говоришь: добыча так худа, что не 
стоило ее брать. Разве борец выходит на круг и напрягает свое тело 
только ради награды? Свалить всех, оставаясь на ногах, стать 
сильнейшим среди сильных – вот что движет борцом. А доблесть 
воина выше доблести борца, и радость его больше. 
По всему было видно, Боорчу не согласен. Но спорить с ним он был 
не намерен, повернулся к Субэдэй-багатуру и сыну, заставил их 
рассказывать о походе. Субэдэй-багатур, как всегда, был 
немногословен: 
– 
Ну, догнали… Разбили… Возвращаемся назад – нас догоняет 
войско. 
Сразились… 
Это для него было новостью. 
– 
Какое войско? Рассказывай ты, Джучи. 
– 
Хорезмшаха Мухаммеда. Владетеля сартаулов. 

---

– 
Позовите сюда сартаула Махмуда. Рассказывай, Джучи. 
Он часто перебивал сына вопросами. Ему хотелось знать о 
владетеле сартаулов как можно больше. И какой он из себя, и как 
одеты его воины, какое у них оружие, как они сражаются. То, что 
Джучи сам поехал на переговоры, рассердило его. 
– 
Это глупость! Тебя могли убить. 
– 
Убить могли и другого, отец. 
– 
Но ты – мой сын. Этот Мухаммед потом бы везде хвастал, что он 
снял голову сыну самого Чингисхана. Я недоволен тобой, Джучи. И 
тобой, Субэдэй-багатур. 
– 
В любом сражении я и другие твои сыновья рискуем головой, – 
упрямо возразил Джучи. 
– 
Пасть в сражении и отдать свою голову просто так, даром, – 
разница. 

---

Не умничай, Джучи, а слушай, что тебе говорю я. Кто мнит, что 
понимает больше старших, тот ничего не понимает. 
Сын замолчал. 
В юрту вошел Махмуд Хорезми. Этот человек, до глаз заросший 
бородой, со своим караваном проникал повсюду, выведывал все, 
что хотел знать хан. 
Под его началом немало мусульман, и все служили хану верно. 
Правда, а награда за службу была подходящая… Махмуд, кланяясь 
и оглаживая бороду, начал было сыпать пышное пустословие 
приветствий (до чего любят всякие сверкающие слова эти 
сартаулы!), но он прервал его: 
– 
Ты из Хорезма? 
– 
Твой ничтожный раб родился там. 
– 
Кто у вас владетель? 

---

– 
Хорезмшах Мухаммед, да продлит аллах его… э-э… – Купец 
запнулся, глаза его с синеватыми белками засмеялись. – Да будет 
ему во всем неудача! 
– 
Что это за владетель? Не вздумай принижать его, чтобы я 
возвысился в своих глазах. Говори правду. 
– 
Великий хан, владения хорезмшаха обширны и богаты, войско 
храброе и многочисленное. 
– 
Сколько же у вас воинов? 
– 
Мне трудно сказать. Но, думаю, хорезмшах может выставить не 
менее тридцати – сорока туменов. 
– 
Ого! Не прибавляешь? 
– 
Для чего? Я служу тебе, великий хан. 
– 
Крепок ли, един ли его улус? 

---

– 
Нет, великий хан. 
– 
Почему? 
– 
Большинство владетелей разных султанов, эмиров хорезмшах 
покорил в последние годы… 
– 
Я тоже подвел под свою руку многие племена и народы недавно. 
Ты хочешь сказать, у нас с ними все одинаковое? 
– 
Может быть, в чем-то и одинаковое. Мне судить об этом трудно. 
Я давно не был на родине. 
– 
Скажи, если все одинаковое, почему ты здесь? 
– 
Великий хан, в твоих руках дороги для купеческих караванов, 
идущих на восток. Чем будешь сильнее ты, тем безопаснее дороги, 
тем больше прибыль у купцов. Ты, великий хан, надежда всех, кто 
торгует или хочет торговать в твоих куренях, в городах и селениях 
тангутов, китайцев… 

---

– 
Думаю, ты говоришь правду. Ну, иди. Я позову тебя позднее. 
Он проводил взглядом купца, долго молчал. Весть о хорезмшахе 
меняла все его замыслы. 
– 
Видишь, Боорчу, не я врагов, а враги меня ищут… Все вы знаете, 
я повелел возвратиться Мухали, чтобы самому еще раз пойти на 
Алтан-хана. 
Теперь я этого не могу сделать. 
– 
Ты хочешь воевать с Мухаммедом? – спросил Боорчу. 
– 
Не я хочу… Джэбэ, ты отправляйся во владения Кучулука. 
Приведи их к покорности, Кучулука убей. Сделай с остатками 
найманов то же, что сделал Субэдэй-багатур и мой сын с остатками 
меркитов. Как только мы прикончим Кучулука, пределы моего 
улуса придвинутся вплотную к пределам хорезмшаха. 
Два камня, сталкиваясь, высекают искры… Я остаюсь тут. 
Добивать Алтан-хана придется Мухали. Он заслужил великих 

---

почестей. Как отличить его? Ни серебра, ни золота, ни редких 
камней, ни жен-красавиц, ни проворных рабов ему не нужно. Сам 
все добудет, усердствуя в стремлении исполнить мое повеление. 
Чу-цай, что давали прежние государи Китая своим воителям, 
украшенным всеми доблестями? 
– 
Они жаловали титулы… 
– 
Джаутхури? – скривился от пренебрежения хан. 
– 
Почему только джаутхури? Есть и другие почетные титулы. 
Ван… 
– 
У нас был уже один ван, другого не надо. 
– 
Ваны тоже бывают разные. Например, го-ван – князь государства. 
Выше его может быть только сам император. 
– 
Го-ван… Го-ван, – повторил хан, прислушиваясь. – Может быть, 
и подойдет. Я подумаю. А чем вознаградить тебя, мой храбрый 
Субэдэй-багатур, тебя, мой сын? 

---

– 
Сражаться под твоим тугом, водить твоих воинов для меня 
награда, сказал Субэдэй-багатур. 
Сын промолчал. Он хотел что-то сказать, но, как видно, не 
решился. 
– 
Я подумаю, как вознаградить вас. Теперь ступайте отдыхать. 
Джучи спросил: 
– 
Отец, ты будешь сегодня у нашей матери? 
Идти к Борте, постаревшей, ворчливой (для нее он все еще 
оставался Тэмуджином), хан не собирался. Но что-то мешало ему 
прямо сказать об этом. 
Может быть, ждущие, просящие глаза Джучи, может быть, что-то 
другое. 
В юрту впорхнула Хулан. Веселая, румяная, приветливая, сверкая 
украшениями, позванивая браслетами, прошла к нему, села рядом. 

---

Она обладала властью над ним, какой не было ни у одной из жен, и 
он с охотой сносил эту необременительную, порой даже приятную 
власть. 
– 
Наш Кулкан не видел тебя уже несколько дней… Подари вечер 
нам. 
Все-таки она умела приходить на помощь, когда это было 
необходимо. Он улыбнулся Джучи, развел руками – сам 
понимаешь, ты же мужчина… Сын не принял его дружеской 
доверительности. Поклонился ему не как отцу, как повелителю. 
– 
Могу ли я попросить о милости? 
Помедлив, он с холодком сказал: 
– 
Проси. 
– 
Прошу милости не для себя. Мы взяли в плен младшего из 
сыновей Тохто-беки. Он такой стрелок из лука, каких я не видел. 
Спроси у Субэдэй-багатура. И молод. 

---

– 
Это так, – подтвердил Субэдэй-багатур и неожиданно 
разговорился: Он поистине не знает, что такое промах. Где нам не 
попасть в корову, попадет в коровий глаз. 
Хан вспомнил, как гнался за хуланом, метал стрелу за стрелой – и 
все мимо… Они радуются силе и твердости руки, зоркости глаза 
какого-то недобитого врага, когда… Но об этом никому не 
скажешь. Досада росла в нем. 
– 
Что же ты хочешь для этого… как его? 
– 
Для Хултугана. Сохрани ему жизнь, отец. Такие люди рождаются 
редко. 
Досада переросла в неясную обиду. Хулан это почувствовала. 
Наклонилась к Джучи. 
– 
Не взваливал бы на плечи отца все несущие, лишние заботы. 
– 
Стыдись, он твой соплеменник, меркит, – укорил ее Джучи. 

---

На висках Хулан качнулись подвески с крупными рубинами. 
Вспыхнули уши, стали ярче рубинов, но сдержанность не оставила 
ее. 
– 
Тебе ли, Джучи, напоминать об этом? 
– 
Тебе ли, женщина, встревать в разговор мужчин? 
– 
Женщина создана для того, чтобы оберегать мужчин. 
– 
И путаться под ногами, когда они того не желают. 
Они говорили вполголоса, и со стороны все можно было принять за 
шутку. Но хан видел, как ширится, углубляется непримиримость 
сына и Хулан. 
Гневно приказал: 
– 
Хватит! – Глянул на нойонов – они стояли, потупив взоры, будто 
стыдились того, что слышали, – быстро-быстро пересчитал 

---

пальцы. – Джучи, для вас, моих сыновей, я завоевал столько земель, 
покорил столько племен и народов… И ты просишь… Не можешь 
обойтись без какого-то Хултугана, сына врага нашего рода! Не 
будет милости! Самое лучшее место для врага – в земле. 
– 
Смилуйся, отец, ради меня! 
– 
Ради тебя, ради всех моих сыновей и внуков я не знаю покоя, не 
даю себе отдыха. Я думаю о том, как уничтожить врагов, ты, мой 
сын, – о том, как сохранить им жизнь. Это негодное дело. Подумай 
о своем имени. Доброе имя ищи – не найдешь, дурную славу 
скобли – не соскоблишь… Боорчу, скажи кешиктенам, пусть они 
отправят Хултугана к его отцу и старшим братьям. 
– 
Великий хан… 
– 
Молчи, Боорчу, и делай что велено! 
– 
Отец, это жестоко… Ты жесток, отец! – Кровь отхлынула от лица 
Джучи, страдальческие глаза стали большими – будто его самого 
приговорили к казни. 

---

В душе хана шевельнулось смутное сомнение в своей правоте, но 
он отмахнулся от него: сомнение – удел людей слабых. 
– 
Да, сын, я жесток. Но жестокость к врагу – милосердие к 
ближним. 
Сын молча вышел из юрты.