Исай Калашников Жестокий век Гонители

ЧАСТЬ ВТОРАЯ 
Глава 1 
Прохладный утренний воздух был наполнен комариным звоном. В 
курене кое-где горели огни, и белесый дым стлался по земле. 
Кобылица с жеребенком, помахивая хвостом, брела по колено в 

---

дыму, как в воде. В халате, накинутом на плечи, в чаруках на босую 
ногу Тэмуджин вышел из юрты Есуй, остановился, чего-то ожидая. 
Чего – он и сам не знал. Может быть, ждал, что Есуй окликнет его. 
Но за спиной было тихо. Тихо было и в курене. 
И эта тишина словно бы дразнила Тэмуджина, издевалась над ним. 
Каждый раз он уходил от Есуй с чувством тайного стыда. Она была 
покорна ему. Но как? 
Словно отреклась от своего тела, сделав недоступной душу. Не 
такой покорности хотел он. Каждый раз шел к Есуй с 
нетерпеливым желанием сломать ее, подчинить себе, а уходил с 
отягощенным досадой сердцем. 
У дверей его юрты, привалившись спиной к стене, стоял 
караульный. Он сладко похрапывал и вяло отгонял от лица 
звенящих комаров. Короткое копье с широким блестящим 
наконечником выпало из его рук, валялось на земле. 
Тэмуджин поднял его, тупым концом слегка толкнул в бок 
караульного. Тот почесался, сонно пробормотал: 
– 
Отвяжись… 

---

Тэмуджин резко наклонился, сорвал с караульного кожаный шлем, 
ударил им по лицу. 
– 
Встань! 
Караульный вскочил, попятился, ошалело вылупив глаза. 
– 
Так ты охраняешь мой покой? Сейчас же иди к Боорчу, пусть он 
приложит к твоему заду двадцать палок. 
Пустая юрта, обтянутая изнутри шелком, показалась слишком 
огромной и холодной. Он сел у погасшего очага, ковырнул кучу 
серого пепла – ни одной живой искры не было в золе. Глухое, 
томящее раздражение нарастало в нем. С озлоблением думал о 
Есуй, хранящей в душе верность ничтожному татарину, которого 
он раздавил, как комара, севшего на нос, о беспечном караульном, 
нагло храпящем у его дверей. Кто они и кто он? Перед ним млеют 
от страха грозные владетели, а эти… 
Почувствовав мелочность обиды, не дал ходу мыслям, резко встал, 
запахнул халат, затянул пояс и пошел в юрту Борте. В коротком 

---

широком номроге жена казалась ниже ростом и толще, чем была на 
самом деле. Она удивилась его приходу, но виду не подала, присела 
перед очагом, подбросила в огонь аргала. В пузатом задымленном 
котле варилась баранина. Достав из кожаного мешочка горсть 
сушеной черемши, Борте бросила в котел. Юрта наполнилась 
вкусным, с детства знакомым запахом. 
– 
У тебя разве нет слуг? – спросил он. 
– 
Своих детей я хочу кормить сама! 
Было заметно, что Борте сердится, и Тэмуджин усмехнулся. У 
каждого свои заботы. С тех пор как привез татарок, Борте 
переменилась. Ревность к другим женам предосудительна, и она 
скрывает ее изо всех сил, на людях с татарками разговаривает 
ласково, как и подобает старшей жене, но к себе в гости их ни разу 
не позвала и в их юрты ногой не ступила. 
– 
А меня ты накормишь? – все с той же усмешкой спросил он. 
Она молча достала из котла кусок мяса, бросила в деревянную 
чашу, поставила на столик, в чашу поменьше налила супу. Сама 
принялась вытирать посуду. Руки двигались быстро-быстро, 

---

толстый пучок волос, наспех стянутый ремешком, колотился в 
ложбине спины. Тэмуджин подул на суп, затянутый желтоватой 
пленкой жира, осторожно отхлебнул. 
– 
Вкусно. Давно не ел такого. 
– 
Кто не дает? – отозвалась она. – К нам совсем не заходишь. Всех 
учишь уму-разуму, а дети растут сами по себе, как дикая трава. 
– 
Мне некогда водить их за руку. 
– 
Тебе некогда. Дети при живом отце сироты. 
– 
С утра до вечера меня держат в цепких руках заботы… 
– 
А с вечера до утра – еще более цепкие сестры-татарки. – Не 
удержалась-таки Борте, укорила. 
– 
Кроме тебя только две жены, а ты уже злишься. Будет двадцать, 
что тогда? 

---

– 
А ничего. Бери хоть двести. Мне все равно. Но не забывай о 
детях. 
– 
Ты разучилась быть справедливой. Все люди улуса мои дети. Я 
думаю о них. Но больше всего я думаю о своих сыновьях. Каждому 
из них достанется много больше того, что оставил мне мой отец. В 
этом завещанный небом долг каждого родителя. 
– 
Вспомни, каким привез тебя в наш курень твой отец… Джучи 
становится мужчиной. А у него до сих пор нет невесты. Успеваешь 
хватать жен себе. 
Она вышла из юрты, крикнула: «Дети, идите есть». Возвратившись, 
налила суп в чашки, такие же, из какой пил он, наложила из котла 
мяса. 
Сыновья ввалились в юрту шумной гурьбой. Увидав отца, 
оторопело остановились, старший, Джучи, даже сделал шаг назад, 
словно хотел спрятаться за спины младших братьев. Мужчина… 
Лицо у него круглое, глаза открытые, добрые. Не похож он на 
него… Не похож! 

---

Растолкав братьев, к Тэмуджину подошла дочь, коротенькая, 
крепкая вся в мать. Он притянул ее к себе, обнюхал головенку, 
розовые со сна щеки, усадил рядом с собой, отрезал жирный кусок 
мяса, подал в руки. 
– 
Ешь, маленькая. Ешь, Ходжин-беки. 
– 
Садитесь, дети! – Борте грубовато подтолкнула сыновей к 
столику. Видите, нас сегодня навестил наш отец. Это такая 
радость… 
Потягивая суп, он молча смотрел на детей. Угэдэй, скуластый, 
широконосый, с узкими лукаво-веселыми глазами, ловко и 
неприметно прибрал к своим рукам лучшие куски мяса, 
похрустывал хрящиками, шумно тянул из чаши – хорошо, вкусно 
ел Угэдэй. Чагадай, смуглый, подбористый, гибкий (таким был 
Хасар в его годы), чуть хмурил разлетистые брови, был молчаливо-
строг, ел, не выбирая лучших кусков мяса. Этот будет тверд, 
независим, своенравен и упорен. Тулуй быстрее своих братьев 
освоился с тем, что тут отец, много и по-детски бестолково 
говорил, не забывая жевать сочное мясо. Тэмуджин вспомнил, как 
Тулуй кричал и сучил ногами на плече татарина, и, как тогда, от 
страха за него, холодом опахнуло нутро. Нет, Борте все-таки 
несправедлива, когда говорит, что он не думает о детях… 

---

Перевел взгляд на Джучи. Он сидел за столом как чужой, боялся 
лишний раз двинуть рукой. Неужели все-таки чужой? Отодвинулся 
от стола. 
– 
Джучи… 
Сын вздрогнул, вскинул голову, борясь с робостью, прямо взглянул 
на него. 
– 
Джучи, мать говорит, что пришла пора женить тебя. 
Смущенно кашлянув, Джучи потупился. 
– 
Как знаешь, отец. Для меня твоя воля – воля неба. 
Он остался доволен ответом Джучи. Говорит от сердца. Всегда 
робея перед ним, Джучи, может быть, больше своих братьев любит 
его, хочет быть ему нужным, полезным. Так уж, видно, небо 
устроило человека – тянется к тому, что далеко от него. Перед Есуй 
он сам как Джучи… Сын Джучи или не сын, ему не дано знать. Так 
пусть же будет так, словно Борте и не спала в постели меркитского 

---

сотника. Хочешь владеть душами людей – учись не только все 
помнить, но и многое навсегда забывать. 
Тэмуджин разговаривал, думал, но чувство досады, с каким он 
пришел сюда, не исчезало, оно жило в нем мутной накипью. И он 
уже начал догадываться, что корень тревоги и неубывающей 
досады не в Есуй, не в засоне караульном, не в вечной боли его – 
Джучи, а в гораздо большем. Он был недоволен собой. Высоко 
взлетела его слава, но она – огонь, бегущий по сухой траве. Гудит 
пламя, рвется к небу, летит по ветру, а наткнется на реку или 
сырую низину, опадет, угаснет, исчезнет, будут лишь чадить сухие 
кучи скотского дерьма. Велик его улус, но он – гора песка. 
Подымется буря – бугорка не останется. 
Отпустив сыновей, он поднялся и сам. 
– 
Борте, я скажу шаману, пусть спросит духов, где искать, невесту 
для Джучи. 
– 
Надо взять девушку из моего, хунгиратского племени или 
олхонутского – племени твоей матери. 
– 
Для тебя все просто, Борте. Слишком просто. 

---

– 
Я хочу только лучшего для своих детей. 
– 
И я, Борте… Потому не будем ссориться. Нет у меня и не будет 
женщин роднее тебя и моей матери. 
Перед входом в его юрту уже скопились люди, уже ждали его 
выхода. 
Снова надо сидеть и терпеливо разбираться в спорах, ссорах, 
мирить, наказывать, награждать. И сколько ни суди, ни ряди, дел не 
убавляется. Ему некогда оглядеться, спокойно подумать. Нет, так 
править улусом нельзя. Не копаться в склоках надо, а зорко 
поглядывать в сторону найманов, меркитов, да и Джамуха, хан 
всеобщий, снова накапливает силы, ластится к старому Ван-хану. 
Прошел мимо толпы разного люда, в коротком приветствии 
вскинув руку. 
В юрте уже собрались его ближние друзья и нойоны, братья. 
Приехал зачем-то из своего куреня и Даритай-отчигин. Лучились 
морщинки возле его прижмуренных глаз, в умильную улыбку 

---

растягивались губы, в почтительном поклоне согнулась спина. 
Тэмуджин прошел на свое место, сел на стопу мягких войлоков, 
обшитых цветным шелком. Умолкший было говор нойонов сразу 
же возобновился. Они будут шептаться и позднее, когда он станет 
разбирать жалобы и прошения. О чем говорят? Об удачной охоте 
на хуланов, о том, у кого скакун резвее, кто сколько кумыса может 
выпить за один присест. 
Шутят, смеются. Бездельники! 
– 
Вы для чего собрались здесь? 
Его громкий, сердитый голос заставил замолчать нойонов. Они 
повернулись к нему, удивленные. 
– 
Повелишь уйти? – спросил Боорчу, явно не понявший его гнева. – 
Мы пришли, как всегда… 
– 
…чесать языки! – подхватил он. – Я буду сидеть разбираться, кто 
затеял драку, кто у кого украл овцу, почему от одного к другому 
убежали домашние рабы, а вы будете чесать языки и зубоскалить! 
С этого дня все будет по-другому. Друг Боорчу и ты, Джэлмэ, я 

---

когда-то повелел вам ведать всеми моими делами – я отменил свое 
повеление? 
Боорчу обиженно мотнул головой. 
– 
Твое повеление отменили подначальные тебе люди. Ты поставил 
своих товарищей ведать и табунами, и стадами, и кочевыми 
телегами… Кто чем ведает? Высокие нойоны не признают никого, 
только тебя. 
– 
Ты прямодушен, друг Боорчу. Будь всегда таким. Но и будь 
настойчивым, неуступчивым, выполняя мою волю. Отныне ты, 
Боорчу, моя правая рука, ты, Джэлмэ, моя левая рука. Все 
остальные нойоны любого рода-племени подвластны вам. Я буду за 
все взыскивать с вас, вы – с нойонов, нойоны – с подначальных им 
людей. Джэлмэ, иди и вместо меня выслушай людей. Вы все 
поняли, нойоны? 
Недружно, вразнобой они ответили, что все хорошо поняли. Но он 
в этом был не уверен. Их заботы хорошо известны. В дни битв и 
походов – нахватать как можно больше добычи, в дни мира – 
сохранить эту добычу в своих руках. 

---

– 
Кто скажет, сколько в моем ханстве коней? Сколько воинов 
завтра могут сесть в седло? 
– 
Несчетны твои табуны и неисчислимы силы! – выкрикнул 
Даритай-отчигин. 
Откровенная лесть дяди покоробила Тэмуджина. Не удостоив его 
даже взглядом, возвышая голос, спросил снова: 
– 
Сколько? Никто не знает. И я не знаю. Все эти годы я пытался 
установить, кто чем из вас владеет. Не получилось. Мешали войны 
и вы сами. 
Какой же я хан, если не знаю, что у меня есть сегодня и что будет 
завтра? 
Какой же я хан, если вы, поднявшие меня над собой, глухи к 
словам людей, правящим мою волю? Мой дядя хвастливо кричит: 
неисчислимы, несчетны… 
Неисчислимы капли воды в текущей реке, несчетны песчинки на ее 
дне. А все, чем владеет человек, должно быть подсчитано. 

---

Пересчитайте скот, пастухов, воинов и правдиво доложите Боорчу 
и Джэлмэ. Позаботьтесь, чтобы у каждого воина было исправное 
оружие, и добрый конь, и запас пищи в седельных сумах. Кто будет 
плохо радеть, тот лишится своего владения, кто будет лгать и 
обманывать, тот лишится головы. Знайте, это мое слово свято и 
нерушимо. 
Нойоны молчали. Теперь-то они все поняли. И все это им не по 
нраву. 
Должно быть, думают, как изловчиться, чтобы дать ему как можно 
меньше, а получить побольше. Не выйдет. Он им приготовил 
хорошую приманку… 
– 
Отныне, нойоны, все добытое в битвах будем делить на число 
воинов. 
Никто самовольно не должен брать и костяной пуговицы. Вышел в 
поход с сотней воинов – на сто и получишь, вышел с двумя 
нукерами – получай на двоих. 
В юрту вошел шаман Теб-тэнгри. Нойоны расступились перед ним. 
Он сел рядом с Тэмуджином. Этого высокого места ему никто 

---

никогда не отводил, как-то само собой получилось, что он занял 
его, без лишних слов закрепив за собой право быть в ханстве 
Тэмуджина не подвластным никому, даже самому хану. Приходил 
сюда, когда вздумается, уходил, когда хотел. В разговоры 
вмешивался редко, чаще всего сидел вроде бы отрешенный от всего 
земного, но Тэмуджин даже на малое время не мог забыть о его 
присутствии, чувствовал непонятную внутреннюю стесненность, 
невольно начинал примеряться: это будет одобрено шаманом? а что 
он скажет об этом? И, поймав себя на такой примерке, злился, 
терял нить рассуждений, сминал разговор. Так получилось и в этот 
раз. Замолчал на полуслове, хотя еще не все сказал нойонам. Но, 
вспомнив о Джучи, скосил глаза на шамана. 
– 
Хочу женить старшего сына. Погадай, в какую сторону направить 
коня в поисках невесты. 
Надеялся, что шаман не мешкая отправится гадать и он без помех 
завершит важный разговор с нойонами. Однако Теб-тэнгри лишь 
шевельнулся, удобнее усаживаясь на мягких войлоках. 
– 
Мне ведомо, где живет невеста твоего сына и жених твоей 
дочери. 

---

– 
Ходжин-беки еще девочка. 
– 
Девочки, хан, быстро становятся девушками. 
– 
Это так… – Тэмуджин задумчиво пощипал жесткие усы. – Ну, и 
где, по-твоему, живут невеста моего сына и жених моей дочери? 
– 
У Нилха-Сангуна есть дочь Чаур-беки. Чем не невеста для твоего 
сына? У него есть сын Тусаху. Чем не жених для твоей дочери? 
– 
В куренях кэрэитов мои предки никогда не искали невест. 
– 
Хан, – Теб-тэнгри наклонился к нему, снизил голос до шепота, – 
твои предки не искали и улуса кэрэитов. 
– 
Ты о чем? 
– 
Все о том же… Ван-хан стар, скоро небо позовет его к себе. 
Нилха-Сангун не унаследовал добродетелей отца… 

---

Узкое лицо шамана оставалось непроницаемым, но по губам тенью 
скользила лукавая усмешка. Неизвестно, какие духи помогают 
шаману, добрые или злые, но такого изворотливого ума нет ни у 
кого. Далеко вперед смотрит Теб-тэнгри и многое там видит. Давно 
нацелил свои острые глаза на владения хана-отца. И вот все 
продумал – принимай, хан Тэмуджин, еще один подарок шамана. 
О, если бы все получилось, как замыслил Теб-тэнгри! Завладеть 
улусом Ван-хана без большой крови… Такого ему не снилось и в 
самых светлых снах. 
– 
Я думаю, Теб-тэнгри, Чаур-беки будет подходящей женой моему 
старшему сыну… 
К ним боком, незаметно придвинулся Даритай-отчигин, навострил 
уши лиса, учуявшая зайца. 
– 
Чего хочешь, дядя? 
– 
Прости за докучливость. Один я остался из братьев твоего отца. И 
вот… Когда возвращались из похода на татар, телеги других 
нойонов прогибались от тяжести добычи. А мне да Алтану с 

---

Хучаром нечем было порадовать жен и детей. И воинов 
вознаградить было нечем. 
Даритай-отчигин говорил, склонив голову. В поредевших волосах 
блестела седина. Голос прерывался от обиды. К их разговору с 
интересом прислушивались нойоны. Тэмуджин недовольно 
хмыкнул, и дядя заторопился, зачастил скороговоркой: 
– 
Твой гнев был справедлив. Но и огонь гаснет, и лед тает. Верни 
нам свою милость. У других некуда девать табунов и рабов… А 
мы, кровные твои родичи, пребываем в бедности. Не по обычаю 
это! 
– 
Подожди, дядя… Ты говоришь: мой гнев был справедлив – так? 
– 
Так, хан, так, – с готовностью подтвердил Даритай-отчигин. 
– 
Чего же хочешь? Справедливость заменить несправедливостью? 
– 
Умерь свой гнев… Грешно принижать родичей… 

---

– 
У тебя с языка не сходит это слово – родичи. Я возвышаю и 
вознаграждаю людей не за родство со мной – за ум, верность и 
храбрость. Ты слышишь, за порогом с народом от моего имени 
говорит Джэлмэ, сын кузнеца. 
Почему не ты, не Алтан, не Хучар? Эх, дядя… Если кто-то из моих 
родичей выделяется достоинством, я радуюсь больше других и 
отмечаю его, если совершает проступок, я печалюсь больше других 
и наказываю. 
– 
Мудры твои слова. Как бы радовался, слыша их, твой отец и мой 
брат! 
Смени гнев на милость, удели нам, недостойным, часть того, что 
отнял. 
– 
Не дело правителя менять вечером то, что установлено утром. Не 
слезными жалобами, а верностью мне, прилежанием добиваются 
милостей. 
Голый подбородок Даритай-отчигина судорожно дернулся, лицо 
сморщилось, как у старухи, маленькие руки крепко прижали к 
груди шапку. 

---

– 
Обидел ты меня, племянник, – тихо сказал он. – Обидел!