Джорджа де Мореншильдта двойное дно. Ты здесь, чтобы спасти Кеннеди, и
спасение его начинается сейчас. Так что поставь эту гребаную лампу на прежнее
место.
Я поставил лампу на прежнее место, хотя ее неустойчивость тревожила меня. А
если Ли сам столкнет ее с комода и увидит «жучок», когда керамическое основание
разобьется? А если Ли и де Мореншильдт будут общаться в комнате, не зажигая
лампу, и такими тихими голосами, что мой дистанционный микрофон ничего не
уловит? Тогда получится, что я зря старался.
С таким настроем тебе никогда не приготовить омлет, дружище.
Что меня убедило, так это мысль о Сейди. Я любил ее, и она любила меня — по
крайней мере раньше любила, — а
я все бросил, чтобы поселиться на этой
проклятой улице. И, клянусь Богом, я не собирался уходить, не попытавшись
услышать, что скажет Джордж де Мореншильдт.
Я выскользнул через дверь черного хода, зажав фонарик в зубах, подсоединил
проводки к магнитофону. Сунул его в ржавую жестянку из-под разрыхлителя теста
«Криско», чтобы уберечь от непогоды, и спрятал в кучке кирпичей и досок, которую
приготовил заранее.
Потом пошел в свой маленький проклятый дом на этой маленькой проклятой
улице и начал ждать.
12
Они никогда не пользовались лампой до наступления полной темноты. Думаю,
экономили на электричестве. Кроме
того, Ли работал. Ложился спать рано, а она
ложилась с ним. Проверив пленку в первый раз, я услышал главным образом
разговоры на русском. Более того, невнятном русском, из-за супермедленной
скорости записи. Если Марина пыталась переходить на английский, Ли ругал ее.
При этом с Джун он иной раз говорил по-английски,
если она начинала шуметь,
всегда тихим, успокаивающим голосом. Случалось, даже пел малышке. На
супермедленной скорости эти песни напоминали колыбельные орков.
Дважды я слышал, как он бьет Марину, и во втором случае запаса русских слов
не хватило, чтобы выразить распиравшую его ярость.
— Ты никчемная, ноющая дрянь! Я думаю, может, моя мама и права насчет
тебя! — Хлопнула дверь, заплакала Марина. Все звуки оборвались, потому что она
выключила лампу.
Вечером четвертого сентября я увидел подростка лет тринадцати, идущего к
дому Освальдов с холщовой сумкой на плече. Ли — босой, в футболке и джинсах —
открыл дверь. Они поговорили. Ли пригласил подростка в дом. Они снова
поговорили. В какой-то момент Ли взял книгу, показал подростку,
который с
сомнением посмотрел на нее. Я никак не мог воспользоваться направленным
микрофоном, потому что похолодало и окна были закрыты. Но Пизанская лампа
горела, и следующей ночью, забрав пленку, я заполучил запись любопытного
разговора. Когда прослушал его в третий раз, перестал замечать растянутость
голосов.
Подросток распространял подписки на газету — а может, журнал — под
названием «Грит». Он сообщил Освальдам, что в газете
публикуются интересные
материалы, мимо которых проходят нью-йоркские издания («новости глубинки»),
плюс спорт и советы садоводам. В газете читатель мог прочитать «выдуманные
истории» и посмотреть комиксы. «Вам не найти Дикси Дуган
[133]
в „Таймс
гералд“, — заверил он. — Моя мама любит Дикси».
— Что ж, сынок, это хорошо, — кивнул Ли. — Ты у нас, значит, маленький
бизнесмен, так?
— Э… да, сэр.
— Скажи мне, сколько ты зарабатываешь?
— Я получаю всего четыре цента с каждого дайма, но дело не в деньгах, сэр.
Больше всего мне нравятся призы. Они лучше, чем те, которые можно получить,
продавая «Кловерин». Это ж надо! Я смогу выиграть
винтовку двадцать второго
калибра. Папа говорит, что она будет моей.
— Сынок, ты знаешь, что тебя эксплуатируют?
— Что?
— Они берут даймы себе. Тебе достаются центы и обещание винтовки.
— Ли, он хороший мальчик, — вмешалась Марина. — И ты будь хорошим.
Оставь его в покое.
Ли ее проигнорировал.
— Тебе нужно знать, что написано в этой книге, сынок. Можешь прочитать
название на обложке?
— Э… да, сэр. Тут написано «Положение рабочего класса». Фридрик Инг-галс?
—
Энгельс
. Книга о том, что случается с мальчиками вроде тебя, которые
думают, что могут стать миллионерами, торгуя всяким хламом от двери к двери.
— Я не хочу становиться миллионером, — возразил паренек. — Я
хочу
заполучить мелкокалиберную винтовку и отстреливать крыс на свалке, как мой друг
Хэнк.
— Ты зарабатываешь центы, продавая их газеты. Они зарабатывают доллары,
продавая твой пот и пот миллиона таких же мальчиков. Свободный рынок совсем не
свободен. Ты должен повышать свое образование, сынок. Я так делал, и начал
примерно в твоем возрасте.
Ли прочитал торговцу подпиской «Грит» десятиминутную лекцию о пороках
капитализма, пересыпанную цитатами из Маркса. Паренек терпеливо слушал,
наконец спросил:
— Так вы подпишетесь на газету?
— Сынок, ты услышал хоть одно слово из сказанного мной?
— Да, сэр!
— Тогда ты не мог не понять, что эта система обобрала меня точно так же, как
обирает тебя и твою семью.
— Так вы на мели? Почему вы сразу не сказали?
— Я пытался объяснить тебе,
почему
я на мели.
— Да, конечно! Я мог бы обойти еще три дома, но
теперь мне придется
возвращаться домой, потому что уже поздно.
— Удачи тебе! — пожелала ему Марина.
Парадная дверь открылась, заскрипев на ржавых петлях, потом захлопнулась
(слишком старая, а потому без громкого стука). Последовала долгая пауза, которую
нарушил унылый голос Ли:
— Видишь? Вот что нам противостоит.
Вскоре после этого лампа погасла.
13
Мой новый телефонный аппарат по большей части молчал. Дек позвонил
однажды — короткий, дежурный звонок из разряда «как поживаете?» — и все. Я
говорил себе, что никаких звонков и не стоит ждать. Начался учебный год, а первые
недели — всегда суета. Деку хватало забот, потому что миз Элли вернула его в
школу. Он рассказал мне, поворчав, что позволил включить свою фамилию в список
замещающих учителей. Элли не звонила, потому что ей приходилось одновременно
делать пять тысяч дел и тушить пятьсот пожаров.
И только после того,
как Дек положил трубку, до меня дошло, что он не
упомянул Сейди… а через два вечера после лекции Ли юному коммивояжеру я
решил, что должен с ней поговорить. Услышать ее голос, даже если она скажет:
Do'stlaringiz bilan baham: 
