Те слова, что мы не сказали друг другу

* * *
С приходом весны торговцы всякой мишурой для туристов —
сувенирами, поделками и прочим — вновь расставили свои лотки на
прибрежном бульваре.
— А ну-ка пошли вон туда, — сказал Энтони, увлекая дочь вперед, к
насыпи.
— По-моему, мы шли ужинать!
Но Энтони указал ей на хорошенькую молодую женщину, которая
рисовала желающих; портрет углем стоил десять долларов.
— Потрясающее мастерство! — воскликнул Энтони, разглядывая ее

---

работу.
Несколько эскизов, развешанных на решетке за спиной художницы, и
впрямь свидетельствовали о ее таланте, это же подтверждал и портрет
какого-то туриста, который она набрасывала в данный момент. Но Джулию
эти рисунки ничуть не заинтересовали. Когда у нее пробуждался аппетит,
все остальное уже не существовало. А ее аппетит чаще всего походил на
волчий голод. Жадное воодушевление, с которым она ела, неизменно
восхищало окружающих, будь то коллеги по работе или люди, так или
иначе принимавшие участие в ее жизни. Однажды Адам решил провести
опыт: поставил перед ней целую гору выпечки. Когда Джулия весело
приступила к седьмому блину, ее сотрапезник, сдавшийся после пятого,
уже начал страдать от первых приступов несварения, которое ему надолго
запомнилось. Но самая большая несправедливость заключалась в том, что
фигура Джулии никоим образом не страдала от всех этих излишеств.
— Ну что, идем? — нетерпеливо сказала она.
— Погоди-ка! — ответил Энтони, садясь на табурет, с которого только
что встал довольный турист.
Джулия закатила глаза к небу.
— Что ты выдумал? — сердито спросила она.
— Хочу иметь свой портрет! — с веселым упрямством возразил
Энтони. И, взглянув на художницу, которая затачивала грифель, спросил:
— Как лучше, анфас или в профиль?
— Может, в три четверти? — предложила молодая женщина.
— Слева или справа? — осведомился Энтони, поворачиваясь на
табурете то так, то эдак. — Мне всегда говорили, что мой правый профиль
выглядит импозантнее. А вы как думаете? Джулия, ты как считаешь?
— Никак! Абсолютно никак! — отрезала та, повернувшись к отцу
спиной.
— Ты ведь набила желудок этими похожими на резину сластями, так
что он еще потерпит. Я вообще не понимаю, как можно быть голодной,
наевшись до отвала конфет.
Портретистка сочувственно улыбнулась Джулии.
— Это мой отец, мы много лет не виделись, поскольку его
интересовала исключительно собственная персона; последний раз мы вот
так гуляли вместе, когда он провожал меня в детский сад. А недавно он
возобновил наши отношения. Только не говорите ему, что мне больше
тридцати лет, для него это будет страшный удар!
Молодая женщина отложила карандаш и взглянула на Джулию:
— Если вы будете и дальше меня смешить, я испорчу набросок.

---

— Вот видишь, — подхватил Энтони, — ты мешаешь мадемуазель
работать. Иди-ка лучше посмотри готовые портреты, а мы скоро закончим.
— Да ему плевать на рисование, он застрял здесь просто потому, что
находит вас хорошенькой! — объяснила Джулия художнице.
Энтони знаком подозвал к себе дочь, словно хотел поделиться с ней
каким-то секретом. Она с мрачным видом наклонилась к нему.
— Как по-твоему, — шепнул он ей на ухо, — сколько молодых женщин
мечтали бы посмотреть, как их отец позирует для портрета через три дня
после своей смерти, позволь спросить?
Джулия не нашлась, что ответить, и удалилась.
Стараясь не менять позу, Энтони искоса наблюдал за дочерью, которая
разглядывала портреты тех, кто не взял свой заказ, или тех, кого молодая
художница рисовала просто так, чтобы набить руку.
Внезапно лицо Джулии застыло, глаза изумленно уставились в одну
точку, а рот приоткрылся, словно ей не хватало воздуха. Возможно ли
такое чудо, чтобы несколько штрихов углем разом оживили целый мир,
прочно погребенный в памяти?! Это лицо на прицепленном к решетке
листе, эта едва намеченная ямочка на подбородке, эта тонкая линия,
подчеркнувшая выпуклые скулы, этот взгляд, который был устремлен на
нее с бумаги и от которого она не могла отвести глаз, этот крутой,
упрямый лоб вернули ее на много лет назад, в такое далекое прошлое, к
давно забытым чувствам… — Томас? — пролепетала она…

---

9
…Первого сентября 1989 года Джулии исполнилось восемнадцать. В
ознаменование этой даты она собиралась покинуть колледж, куда в свое
время ее записал Энтони Уолш, так как узнала о программе
международных обменов в совершенно иной области, нежели та, что
выбрал для нее отец. За несколько лет учебы она собрала приличную
сумму денег, заработав их частными уроками, а в последние месяцы еще и
позируя тайком от друзей на факультете графики; к этому добавились
выигрыши у сокурсников в ожесточенных карточных баталиях и
стипендия, которую ей удалось получить не без труда. Для этого пришлось
привлечь на свою сторону секретаря Энтони Уолша, иначе директорат
факультета, знавший о богатстве ее отца, отказал бы в этой просьбе.
Уоллес крайне неохотно, то и дело приговаривая «Мисс Уолш, на что вы
меня толкаете! Если ваш отец узнает!..», все-таки подписал свидетельство
о том, что его хозяин уже давным-давно не помогает родной дочери
материально. Представив эту бумагу в отдел грантов университета,
Джулия убедила руководство в своем праве на стипендию.
Затем последовал короткий и бурный визит в дом отца на Парк-авеню,
где Джулия чуть ли не силой забрала у него свой паспорт, громко хлопнув
напоследок дверью, потом отъезд в аэропорт Кеннеди и прибытие в Париж
ранним утром б октября 1989 года.
И вдруг ей вспомнилась ее студенческая комнатка. Деревянный столик,
привинченный к подоконнику, а за окном незабываемый вид на крыши
Обсерватории, железный стул, старомодная, чуть ли не из прошлого века,
лампа, кровать с шершавыми, но такими душистыми простынями, две
подружки, обитавшие на той же площадке, — вот только их имена
затерялись в прошлом. Бульвар Сен-Мишель, по которому она ежедневно
проходила, направляясь в Школу изобразительных искусств. Забегаловка
на углу бульвара Араго с ее завсегдатаями, которые курили, сидя за
стойкой и попивая с утра пораньше кофе с коньяком. Наконец-то ее мечта
о независимой жизни стала реальностью, и любой флирт был под запретом
— ничто не должно было мешать ее занятиям. Джулия рисовала, рисовала
с утра до вечера и с вечера до утра. Она успела посидеть чуть ли не на
каждой скамейке Люксембургского сада, обойти все его аллеи, полежать на
всех лужайках, куда был запрещен доступ людям, но зато там расхаживали

---

птицы, и она наблюдала за их неуклюжими шажками и подскоками.
Октябрь уже кончился, и ясные зори ее первой парижской осени померкли
в надвигавшейся серой ноябрьской хмари.
Как-то вечером студенты Сорбонны, сидевшие в кафе «Араго», бурно
обсуждали события в Германии. С самого начала сентября немцы из ГДР
тысячами пересекали венгерскую границу в попытке уйти на Запад.
Накануне по улицам Берлина прошла демонстрация, в которой участвовало
около миллиона человек.
— Это историческое событие! — кричал один из студентов.