Посвящаю моёй матери

Любимая, ответь мне, говори!
Я столько выстрадал, я так томился,—
Тебя могила меньше изменила
Чем изменился я...

Скажи, что ты мепя не ненавидишь,
Что я наказан за обоих... что я умру.
(А пт //, сц. IV. Перевод Д. Цертелева)
Но в ответ слышится только слабое, замирающее вдали
«прости», напоминая Манфреду о том, что прошлому нет
возврата, а содеянному — искупления.
Драма Манфреда сродни драме, переживаемой Байро-
пом, а вместе с ппм и мыслящими людьми его поколения.
В гиперболической сверхэкспрессивной форме, в романти-
ческих полуфаптастпческих образах (Байрон небрежно
назвал их метафизическими) воплощены вопросы всеобще-
го значения.
Если «Мапфред» есть выражение философских иска-
ний и тревог, а в то же время страстного нетерпения и
презрепия, обуревающих высокий ум, когда он созерцает
людскую низость («стадом» именует людей высокомерный
граф), то мораль стоической верности убеждениям и нрав-
ственному долгу одушевляет ранее написанную поэму
«Шильонский узник» (1816). В изумительном переводе
Жуковского она произвела огромное впечатление в Рос-
сии и вызвала много подражаний.
Байрон почти пе зпал реальной биографии «узпика»,
Фрапсуа Бопппвара (XVI в.), не знал, в частности, что
тот был арестован за свою политическую деятельность,
за республиканские, антимонархические взгляды. Впослед-
ствии поэт жалел, что не использовал этих обстоятельств
в своей поэме. В ней он продлил бедному Боннивару срок
его заключения с реальных шести лет до двадцати и сде-
лал его мучепиком религиозной войны.
Иптереспее всего здесь то, что созданный Байропом
образ более далек от самого автора, чем все герои его
швейцарских произведений. Кротость духа, долготерпение,
вздох, с которым сломленный, но пе покорившийся плен-
ник, наконец, оставил тюрьму,— все это очень далеко от
самого поэта. У создателя двух таких разительно несхо-
жих образов, как Манфред и Боинивар, никак нельзя
было отпять сильного поэтического воображения. Не
в пример своим ранним произведениям, он овладел искус-
ством перевоплощения, в отсутствии которого его так
часто и упорно упрекали,
2
С осени 1816 г. до июля 1823 г. Байрон жил в Италии
(в Венеции, Равенне, Пизе, Генуе). Выйдя из оцепепения,
в котором оп, несмотря па все усилия быть или во всяком
случае казаться веселым, пребывал в Швейцарии, поэт
первое время вел светский образ жизпи, снова легко схо-
дился и расходился с женщинами, отнюдь пе отличавши-
мися строгостью нравов. Единственной серьезной его при-
вязанностью стала совсем еще юная графиня Тереза Гвич-
чоли. С нею Байрон познакомился в 1819 г., и они были
вместе до отъезда его в Грецию летом 1823 г. Нежно любя
поэта, Тереза ради пего разошлась (разумеется, не разве-
лась официально — развод был запрещен католической
церковью) со своим богатым мужем, старым графом Гвич-
чоли. Вместо прежнего блеска ей осталось лишь очепъ
скромное содержание, назначенное супругом по распоря-
жению самого папы.
Байрон очень дорожил бескорыстием и преданностью
своей Терезы. Его письма к ней ласковы и серьезны. Ког-
да она тяжело заболела, он писал другу, что без нее жизнь
его будет кончена. Ценил он также пылкий патриотизм
графини, ее любовь к унпжепному отечеству и родной ли-
тературе. Поэт с гордостью сообщал своим корреспонден-
там, что Тереза зпает наизусть всего Данте. По ее заказу
он написал терцинами поэму «Пророчество Данте» (1821),
в которой устами итальянского поэта предрекает порабо-
щение Италии — и конечную ее победу над своими врага-
ми. Хотя поэма эта пе принадлежит к самым большим
удачам Байрона, оп ставил ее необычайно высоко, по-ви-
димому, за высокий гражданский пафос и за смелый ме-
трический эксперимент: терцинами в Англии до Байрона и
Шелли никто писать не решался.
Несмотря на щекотливое положение Терезы, ее отец и
брат, графы Гамба, искрепне восхищались Байроном и
поддерживали с ним дружеские отношения. С их помощью
он вошел в тайное общество карбонариев («угольщиков»).
Так называли себя итальянские патриоты, составившие
заговор против австрийцев, от ига которых они хотели
освободить многострадальную Италию. Байрон очень увле-
кался деятельностью карбонариев, помогал им денежными
средствами, отдал нижний этаж своего палаццо под склад
их оружия. Оп тяжело пережил разгром движения, арес-
ты и ссылки, которым подверглись видные его деятели.
Раздумьями об Италии, прекрасной и несчастной, хотя
когда-то гордой и сильной, полна последняя, четвертая
песнь «Чайльд-Гарольда» (1818). Субъективные чувства
поэта, по-прежнему неотрывные от судеб человечества и



от мечты о торжестве справедливости, определяют свобод-
ную структуру четвертой песни, полное отсутствие в пей
эпического элемента, еслп не считать «эпическим» пере-
числение городов, достопримечательностей и пейзажей
Италии, которые увидел Чайльд-Гарольд. О нем Байрон
по-настоящему вспоминает лишь тогда, когда настает вре-
мя с ним прощаться. Стилизуя копец поэмы на классици-
стический лад, автор говорит, что, если читатель сохранил
в памяти хоть одну мысль паломника, оп педаром носил
свой плащ и посох. Пусть на его долю достанется печаль,
а ва долю читателя — мораль песни о нем ⁸. Но кто помнил
об искусственно моралистическом заключении, после того
как прозвучало обращение Байрона к океану?
Стремите, волпы, свой могучий бег1
В простор лазурный тщетно шлет армады
Земли опустошитель, человек.
3 ! »