…Убийство президента Кеннеди стало самым трагическим событием

Глава 26 
Следующие одиннадцать недель я вновь жил двумя жизнями. Одной, о которой
я мало что знал — внешней, — и другой, которую знал очень хорошо. Я о
внутренней жизни, в которой часто грезил о Желтой Карточке.
Во внешней жизни женщина с ходунками (Альберта Хитчисон; Сейди потом
нашла ее и подарила букет) стояла надо мной на тротуаре и орала, пока не появился
сосед, который оценил ситуацию и вызвал «скорую». Та отвезла меня в «Паркленд»,
где мною занялся доктор Малькольм Перри, к которому потом поступят и Джон Ф.
Кеннеди, и Ли Харви Освальд, но уже на грани смерти. Со мной ему повезло
больше, хотя и мне до этой грани оставалось не много.
Он зафиксировал у меня выбитые зубы, сломанный нос, сломанную скуловую
кость, раздробленное левое колено, сломанную левую руку, выбитые пальцы и
повреждения внутренних органов. Плюс сотрясение мозга, которое встревожило
Перри больше всего.
Мне рассказали, что я пришел в себя и заорал диким голосом при пальпации
живота, но я этого не помню. Мне вставили катетер, и из меня мгновенно полился,
по терминологии комментаторов боксерских поединков, «кларет». Поначалу
жизненно важные показатели моего состояния оставались стабильными, но потом
начали ухудшаться. У меня взяли анализ крови, определили группу и перелили мне
четыре порции цельной крови… которые, как потом рассказала Сейди, жители
Джоди вернули сторицей на передвижном пункте сдачи крови, приехавшем в город в
конце сентября. Ей пришлось говорить мне об этом несколько раз, потому что я
продолжал забывать. При подготовке к полостной операции меня осмотрел
консультант-невролог, и мне сделали пункцию спинного мозга: в Стране прошлого
не существовало ни компьютерной томографии, ни магнитно-резонансного
обследования.
Мне также рассказали, что я разговаривал с двумя медсестрами, которые
переливали кровь. Сообщил им, что моя жена алкоголичка. Одна ответила, что это
плохо, и спросила, как ее зовут. Я сказал, что она рыбка по имени Ванда
[159]
, и
весело рассмеялся. Потом вновь потерял сознание.
Мне разорвало селезенку. Ее удалили.
Пока я пребывал в отключке, а моя селезенка держала путь в те края, куда
отправляются уже бесполезные органы, не относящиеся к категории жизненно
важных, меня передали ортопедам. На сломанную руку наложили лонгету, а
сломанную ногу заковали в гипс. За последующие недели на нем расписались
многие. Иногда я знал их имена, по большей части — нет.
Мне постоянно давали успокоительное, голову держали в фиксированном
положении, кровать расположили под наклоном ровно в тридцать градусов.
Фенобарбитал мне прописали не потому, что я находился в сознании (хотя, по
словам Сейди, иногда я что-то бормотал). Врачи опасались, что я могу нечаянно
повернуться и причинить себе еще больший вред. Если на то пошло, Перри и другие
врачи (Эллертон приходил регулярно, чтобы справиться о моем самочувствии)

---

относились к моей разбитой голове как к неразорвавшейся бомбе.
Я до сих пор не знаю, что такое гематокрит и гемоглобин, но мои начали
приходить в норму, и это всех радовало. Через три дня мне вновь сделали пункцию
спинного мозга. Она показала признаки старой крови, а когда речь идет о пункциях
спинного мозга, старое лучше нового. Из этого следовало, что я перенес серьезную
черепно-мозговую травму, но пока можно воздержаться от трепанации черепа,
рискованной процедуры, с учетом того, что моему телу приходилось сражаться на
столь многих фронтах.
Однако прошлое упрямо и защищает себя от возможных изменений. Через пять
дней после поступления в больницу кожа вокруг разреза, сделанного для удаления
селезенки, покраснела и стала теплой. На следующий день разрез вскрылся, и у
меня подскочила температура. Мое состояние, которое после второй пункции
называли уже не критическим, а только серьезным, вновь стало критическим.
Согласно записи в моей медицинской карте, доктор Перри вновь прописал мне
успокоительное, чтобы я по большей части лежал трупом.
Седьмого сентября я на короткое время пришел в себя. Или мне так сказали.
Женщина, красивая, если не считать шрама на лице, и пожилой мужчина с
ковбойской шляпой на коленях сидели у моей кровати.
— Ты знаешь свое имя? — спросила женщина.
— Паддентарю, — ответил я. — Спросите еще раз, и я повторю.
Мистер Джейк Джордж Паддентарю Эппинг-Амберсон провел в «Паркленде»
семь недель, прежде чем его перевели в реабилитационный центр, небольшой
комплекс для людей, восстанавливающих здоровье после длительного пребывания в
больнице. В эти недели мне постоянно вводили внутривенно антибиотики, чтобы
справиться с инфекцией, свившей гнездо в том месте, где раньше находилась
селезенка. Лонгет на сломанной руке заменили длинным гипсом, и на нем тоже
расписывались люди, фамилий которых я не знал. Перед самым переводом в «Эден-
Фоллоус», реабилитационный центр, длинный гипс уступил место короткому.
Примерно в это же время физиотерапевт принялся мучить мое колено, чтобы
вернуть ему некое подобие подвижности. Мне рассказывали, что я много кричал, но
я не помню.
Малькольм Перри и персонал «Паркленда» спасли мне жизнь. Я в этом не
сомневаюсь. От них я также получил непреднамеренный и нежеланный подарок,
который оставался при мне и в «Эден-Фоллоус». Я говорю о вторичной инфекции,
вызванной антибиотиками, которые накачивали в мой организм, чтобы побороть
первичную. Я смутно помню, как меня рвало и как я проводил целые дни с судном
под задницей. Помнится, в какой-то момент подумал: