Книжный вор

* * * 24 ИЮЛЯ, 6:03 УТРА * * *
В прачечной было тепло, балки были прочными, и Михаэль Хольцапфель прыгнул со стула,
будто со скалы.
В те дни столько людей гонялось за мной, призывая меня, упрашивая меня их забрать. И
были относительно немногие, что окликали меня невзначай и шептали натянувшимися
голосами.
— Прими меня, — говорили они, и удержать их было невозможно. Они боялись, спору нет,
но — не меня. Они боялись, что не справятся и придется дальше терпеть себя, мир и вам
подобных.
Им я никак не мог помешать.
У них имелось слишком много способов, они были слишком изобретательны, и если ловко
справлялись с делом, какой бы способ ни выбирали, не в моих силах было им отказать.
Михаэль Хольцапфель знал, что делает.
Он убил себя за то, что хотел жить.
Конечно, Лизель Мемингер я в тот день совсем не видел. По обыкновению напомнил себе,
что слишком занят, чтобы оставаться на Химмель-штрассе и слушать вопли. Ничего хорошего,
когда люди застают меня за работой, так что я, как всегда, взял и сбежал в солнце цвета завтрака.
Я не слышал, как прачечную подорвал голос старика, обнаружившего висящее тело, не
слышал бегущих ног и судорожных вдохов, распахивающих рты, когда люди сбежались. Не
слышал, как костлявый мужчина с усами бормотал:
— Вот позор-то, нет, какой позор, а?..
Я не видел, как фрау Хольцапфель ничком простерлась на Химмель-штрассе, разбросав
руки, с неизбывным отчаянием на вопящем лице. Нет, ничего этого я не знал, пока не вернулся
туда через несколько месяцев и не прочел кое-чего под названием «Книжный вор». Так я
наконец узнал, что Михаэля Хольцапфеля доконала не поврежденная рука и никакая другая рана,
а вина самой жизни.
В дни, подводившие к его смерти, Лизель поняла: Михаэль перестал спать, каждая ночь
была для него отравой. Я часто представляю, как он лежит без сна, потея под простынями снега,
или видит оторванные ноги брата. Лизель писала, что несколько раз порывалась рассказать ему
о своем брате, как она рассказала Максу, но ей казалось, что слишком велико расстояние между
отдаленным кашлем и двумя уничтоженными ногами. Как утешить человека, который навидался

---

такого? Стоит ли говорить ему, что фюрер им гордится, что фюрер любит его за то, что он
сделал в Сталинграде? Как можно даже посметь? Можно лишь дать ему выговориться. Но вот в
чем трудность: самые важные свои слова такие люди оставляют на потом — на тот час, когда
окружающим не повезет обнаружить тело. Записка, фраза, даже вопрос — или письмо, как в
июле 1943-го на Химмель-штрассе.