Некрономикон

VI
Теперь я подступаю к критической и самой сложной части моего
повествования — сложной тем более, что я не могу быть вполне уверенным
в его достоверности. По временам я испытываю чувство неприятной
уверенности, что это был не сон и не бред; и как раз это чувство, беря во
внимание последствия колоссальной важности, которые могла бы
произвести объективная истинность пережитого мною, и заставляет меня
сделать мое сообщение.
Мой сын — психолог со специальным образованием, понимающий
суть моего заболевания, — да будет первейшим судьей моим словам.

---

Сперва я позволю себе набросать внешние обстоятельства дела, как
оно представлялось тем, кто находился в лагере. Вечером 17 июля, в конце
ветреного дня, я спозаранку улегся, но заснуть не сумел. Поднявшись чуть
раньше одиннадцати и захваченный, как обычно, тем странным
ощущением, касающимся области на северо-востоке, я отправился в свою
очередную 
ночную 
прогулку, 
при 
выходе 
за 
пределы 
лагеря
повстречавшись и перекинувшись парой слов лишь с единственным
человеком — австралийским горнорабочим по имени Таппер.
Уже ущербная луна светила с ясного неба, и древние пески утопали в
белесом, гнилостном свечении, казавшемся мне почему-то бесконечно
зловещим. Ветра уже никакого не было, и не было его еще часов пять, по
единодушному свидетельству и Таппера, и других, кто видел меня идущим
через бледные, тайнохранительные дюны на северо-восток.
Примерно в 3.30 утра поднялся неистовый ветер, перебудивший в
лагере всех до единого и поваливший три палатки. Небо было чистым, и
вся пустыня светилась по-прежнему белесовато-гнилостным светом луны.
Приводя в порядок палатки, лагерь заметил мое отсутствие, но, имея в виду
прежние мои прогулки, никто не встревожился таким обстоятельством. И
однако не менее чем троим — все они австралийцы — как-будто
почудилось что-то зловещее в воздухе.
Маккензи растолковал профессору Фриборну, что этим страхом они
заразились от чернокожих и их фольклора — туземных хитроплетений
зломудрого предания о лютых ветрах, проносящихся по пустыне при ясной
погоде. Ветры эти, по слухам, дуют из огромных каменных подземных
хижин, в которых творились страшные дела, а почувствовать их можно
лишь около тех мест, где разметаны огромные меченые камни. Часам к
четырем буря так же неожиданно утихла, как и поднялась, оставив
песчаные дюны в новом и непривычном облике.
Было самое начало шестого, и вздутая ноздреватая луна закатывалась
на западе, когда я приковылял в лагерь — с непокрытой головой,
оборванный в клочья, с лицом в ссадинах и кровоподтеках и без
электрического фонаря. Большинство наших людей разошлись уже спать,
но профессор Дайер, сидя у своей палатки, покуривал трубку. Увидев меня
задыхающимся и полубезумным, он позвал доктора Бойла, вдвоем они
уложили меня на койку. Мой сын, разбуженный этой возней,
присоединился к ним, и все втроем они пытались меня принудить лежать
спокойно.
Им хотелось, чтобы я заснул, но о сне не могло быть и речи. Мое
психическое состояние было абсолютно экстраординарным — отличным

---

ото всего того, что я испытывал прежде. Через некоторое время, настояв на
своем, я стал говорить, подробно и возбужденно объясняя свое состояние.
Я рассказывал о том, как, почувствовав утомление, прилег на песок
вздремнуть. Начались сновидения еще более пугающие, чем обычно, и
когда меня неожиданно разбудил сильный ветер, мои нервы, натянутые до
предела, не выдержали. Я ударился в паническое бегство, то и дело падая,
запинаясь о полузанесенные камни, чему и обязан своим грязным и
оборванным видом. Спал я, должно быть, долго — этим и объясняется мое
многочасовое отсутствие.
Я и намека не дал, что видел или пережил нечто необычное, проявив в
сем отношении величайшее самообладание. Но, заговорив о том, что в
мыслях у меня произошла перемена касательно всех работ экспедиции, я
стал 
убеждать 
прекратить 
всякие 
раскопки 
в 
северо-восточном
направлении.
Мои доводы явно хромали — я ссылался на скудное число камней, на
нежелание обидеть суеверных горнорабочих, на возможность сокращения
дотаций от университета и на все, что было не так, даже если оно не имело
отношения к делу. Естественно, никто не обратил ни малейшего внимания
на мои новые настроения — даже мой сын, чья забота о моем здоровье
была настолько очевидной.
На другой день я был на ногах, ходил по лагерю и его окрестностям,
но в раскопках никакого участия не принимал. Из-за своих нервов я решил
как можно скорее вернуться домой, и сын обещал доставить меня
самолетом в Перт — за тысячу миль к юго-западу, — как только обследует
тот самый район, который я бы желал оставить как есть.
Если то, что я видел, все еще в поле зрения, мне, может быть, и
следовало бы предостеречь их особо, даже оказавшись при этом в смешном
положении. Вероятно, горнорабочие, знающие местные поверья, могли бы
меня поддержать. Желая мне угодить, мой сын в тот же день совершил
облет территории, которую я мог захватить в своей прогулке, однако ничего
необычного не обнаружил.
Снова повторялась история с аномальной базальтовой плитой —
пески, перемещаясь, стирали малейший след. На миг я почти пожалел, что
в паническом ужасе потерял некий внушающий трепет предмет, но теперь
сознаю, что потеря была милосердной. Я и дальше могу полагать
помрачением пережитое мною, если, как я искренне уповаю, эта адская
бездна не будет найдена.
20 июля Уингейт привез меня в Перт, отказавшись, однако, оставить
экспедицию и вернуться домой. Он пробыл со мной до 25-го, когда

---

отплывал пароход в Ливерпуль. Сейчас, сидя в каюте «Императрицы» и
мучаясь долгими лихорадочными раздумьями, я прихожу к выводу, что, по
крайней мере, мой сын должен быть осведомлен, давать ли всему делу
более широкую огласку; это я возлагаю уже на него.
Чтобы предвосхитить любую случайность, я подготовил эту сжатую
предысторию — иным уже известную в более разбросанном виде, а теперь
расскажу, насколько возможно кратко, что, как мне кажется, произошло во
время моей отлучки из лагеря в ту жуткую ночь.
С нервами, натянутыми до предела, приведенный в какое-то противное
естеству нетерпеливое возбуждение тем необъяснимым, с примесью
страха, мнемоническим позывом на северо-восток, я брел под зловидной
горящей луной. То здесь, то там мне попадались полускрытые песчаной
пеленой первобытные циклопические плиты, оставшиеся с незапамятных
времен.
Неисследимый век и гнетущий ужас этой чудовищной пустыни
начинали тяготеть на мне, как никогда, и я не мог не думать о своих
доводящих до безумия снах, о страшных легендах, лежащих в их
подоплеке, и о нынешних страхах туземцев и горнорабочих, относящихся к
пустыне и ее тесаным камням.
И тем не менее я брел дальше, словно на какое-то нездешнее свидание,
все более и более одолеваемый фантазиями, безотчетными побуждениями и
псевдовоспоминаниями, от которых бросало в оторопь. Я представил себе
возможные очертания, создаваемые рядами камней, если посмотреть на
них, как мой сын, с воздуха, и поразился, почему они показались
одновременно столь зловещими и столь знакомыми. Как будто нечто
теребило и дергало засов моей памяти, тогда как иная неведомая сила
пыталась удержать врата на запоре.
Была безветренная ночь, и волны бледного песка казались застывшей
морской зыбью. Я не знал своей цели, но прокладывал путь с какой-то
роковой предопределенностью. Мои сны пробили себе русло в мир яви, так
что каждый утонувший в песке мегалит выступал частью бесконечных
залов и коридоров, возведенных прежде человека, покрытых резьбой и
эмблематическими пиктограммами, слишком мне знакомыми по моим
годам пребывания разумом-узником Расы Великих. Поминутно мне
представлялось, что я вижу этих всеведущих конических чудовищ за их
обыденными занятиями, и я боялся потупить взгляд, дабы не найти в себе
их подобия. Все это время я видел укрытые песком плиты так же, как и
залы с коридорами, зловидную горящую луну так же, как и лампы светлого
хрусталя, бесконечную пустыню так же, как и трепещущие папоротники за

---

окнами. Это был и сон, и явь одновременно.
Не знаю, как долго и в каком направлении я шел, когда приметил в
первый раз груду плит, обнаженных ветром за день. Это было самое
большое их скопище, и это с такой пронзительностью меня поразило, что
видения баснословных эонов вдруг растаяли.
Снова была лишь пустыня, и зловидная луна, и черепья незнамого и
негаданного прошлого. Подступив ближе, я пролил свет своего фонаря на
нагромождение плит. Ветром смело песчаную горку, и взору предстала
приземистая, неправильной круглой формы группа мегалитов и более
мелких обломков около сорока футов диаметром и от двух до восьми футов
высотой.
С самого начала я понял, что у этих камней было некое абсолютно
беспримерное свойство. Уже одно только число их не находило никакого
сравнения, а тут еще заглаженные песком остатки какого-то орнамента,
который буквально приковал мой взгляд, когда я рассматривал плиты при
смешанном свете луны и фонаря.
Не то чтобы какая-нибудь из них существенно отличалась от наших
прежних находок — нет, тут было нечто более тонкое. Никакого ощущения
не возникало, если я смотрел на одну только плиту, а вот когда я пробегал
глазами по нескольким кряду, меня охватывало странное чувство.
Наконец меня осенило. Мотивы выпукло-вогнутых линий на многих
плитах почти совпадали — это были фрагменты единого обширного
орнаментального замысла. В первый раз наткнулся я в этой вековечной
пустыне на часть кладки в ее изначальном положении — обрушившуюся,
правда местами, но тем не менее весьма значимую в очень конкретном
смысле.
С трудом продвигался я среди нагромождения камней, то здесь, то там
очищая песок и беспрерывно силясь истолковывать вариации в
композиции, форме и стиле рисунка.
Спустя какое-то время я догадывался уже смутно о сути этого
канувшего в лету сооружения, так же как и орнамента, когда-то
покрывавшего обширные каменные поверхности первобытных построек.
Полная тождественность того и другого с некоторыми моими отрывочными
визиями ужасала меня, лишая присутствия духа.
Когда-то это был циклопический коридор 30 футов шириной и 30
высотой, мощенный восьмиугольными плитами и с массивными сводами
над головой. По правую сторону должны были отходить залы, в дальнем же
от меня конце один из тех странных наклонных скатов должен был уводить
все дальше и дальше вниз в еще более глубокие недра.

---

Меня сотрясла сильнейшая дрожь, когда эти представления дошли до
меня, ведь они заключали в себе больше того, что можно было извлечь из
самих плит. Как мог я знать, что этот этаж должен быть глубоко под
землей? Как мог я знать, что позади меня должен быть скат, уходящий
вверх? Как мог я знать, что длинный подземный коридор к площади
Колоннады должен лежать слева этажом выше? Как мог я знать, что зал
механизмов и ведущий направо к центральным архивам туннель должен
находиться двумя этажами ниже? Как мог я знать, что в самом низу,
четырьмя этажами долу, будет один из тех страшных люков, схваченный
железными полосами? Смятенный этим прорывом из мира снов, я дрожал,
обливаясь холодным потом.
И тут, как последний, нестерпимый штрих, я почувствовал это слабое,
исподволь, течение холодного воздуха, просачивающегося из провала
почти в самом центре гигантского нагромождения. Мгновенно, как уже
было, померкли мои видения, и снова я видел лишь злой лунный свет,
гнетущую пустыню и расползающийся курган оставленных палеогеном
камней. Нечто реальное и осязаемое, преисполненное в то же время
бессчетных намеков на мрачные тайны, ныне вставало у меня на пути. Ибо
это течение воздуха могло знаменовать лишь одно — огромную скрытую
пустоту под каменными завалами на поверхности.
Первыми в голову мне пришли зловещие сказания чернокожих о
громадных подземных хижинах, где творятся ужасные дела и где свили
себе гнездо лютые ветры. Потом мысль вернулась к моим собственным
сновидениям, и я ощутил, как неясное псевдовоспоминание стучится в
сознание. Что это было за место, лежащее подо мной? На пороге открытия
какого предначального, умонепостижимого источника вековечных мифов и
неотвязных кошмаров мог я стоять?
Если и колебался я, то лишь миг, ибо нечто большее, чем любопытство
и исследовательский раж, понукало меня и не поддавалось растущему во
мне страху.
Казалось, я двигался, как заведенный, словно в когтях неодолимого
рока. Убрав фонарик в карман и приложив силы, о существовании которых
в себе не мог и помыслить, я отворотил сначала один гигантский обломок,
потом другой, пока оттуда не хлынул сильный воздушный поток,
влажностью странно и резко отличающийся от сухого воздуха пустыни.
Открылось черное зияние расселины, а когда я раскидал все обломки,
которые мог стронуть с места, белесоватый свет луны озарил отверстие
достаточно широкое, чтобы меня пропустить.
Я вытащил фонарь и направил яркий сноп света в открывшееся зевло.

---

Подо мной был хаос каменных развалин, явно образовавшихся в результате
какого-то давнишнего обвала сверху и уходящих примерно к северу и вниз
под углом где-то в 45 градусов.
Между их поверхностью и уровнем земли был слой непроницаемой
тьмы, по верхней границе которого угадывались гигантские, напрягаемые
бременем своды. В этом месте, по-видимому, пески пустыни возлежали на
каком-то гигантском сооружении времен земного младенчества — каким
образом уцелевшем на протяжении целых эпох геологических потрясений,
я ни тогда ни теперь не возьмусь и гадать.
Оглядываясь назад, самая мысль об одиноком спуске в такие
ненадежные бездны, когда ни единая живая душа не знала о месте моего
пребывания, представляется верхом безумия. Возможно, так оно и было,
однако в ту ночь я без колебаний предпринял подобный спуск.
Роковая неизбежность, с самого начала, казалось, предопределявшая
мой путь, гнала меня вперед. Попеременно включая и выключая фонарь,
чтобы поберечь батареи, я начал безрассудно спускаться вниз, карабкаясь
по зловещей циклопической осыпи за расселиной — иногда спиной к ней,
отыскав надежные упоры для рук и ног, иногда оборачиваясь лицом к
нагромождению мегалитов, если мое продвижение на ощупь становилось
особо рискованным.
По обе стороны от меня далекие стены из тесаных крошащихся плит
смутно нависали, высвеченные моим фонарем. Впереди, однако, стояла
тьма.
Карабкаясь вниз, я потерял всякое понятие времени. Столь пугающими
образами и предощущениями бурлил мой мозг, что вся объективная
реальность отошла, казалось, на неизмеримое расстояние. Физические
чувства были мертвы, и даже страх оставался бесплотной, вялой химерой,
бессильно скалящейся на меня.
В конце концов я достиг ровного пола, усеянного вывалившимися
плитами, бесформенными каменными обломками, песком и каменным
мусором. По обе стороны — наверное, в 30 футах одна от другой —
поднимались массивные стены, сходящиеся в гигантские своды. То, что
они были покрыты резьбой, я еще различал, но суть резов была за
пределами моего восприятия.
Что поразило меня больше всего, это своды над головой. Луч моего
фонаря не досягал до самого верха, но нижние части чудовищных арок
отчетливо выступали. И столь безошибочным было их сходство с теми,
которые видел я в бессчетных снах о предначальном мире, что я впервые
содрогнулся.

---

Позади и высоко наверху смутное пятно света говорило о далеком
подлунном мире. Какая-то слабая искра самосохранения остерегала меня
терять этот лунный косяк из виду, дабы не лишиться вехи на обратном
пути.
Я направился к стене по левую руку, где следы высечки на камне были
отчетливее. Преодолевать завалы на полу было почти так же трудно, как и
спускаться по каменным нагромождениям, но мне удалось проложить свой
нелегкий путь.
В одном месте я отпихнул какие-то глыбы поменьше и раскидал
обломки, чтобы взглянуть, как выглядит пол, и пришел в трепет от
полнейшей, роковой узнаваемости огромных каменных восьмиугольников,
которые, перекосившись, держались еще кое-как вместе.
Добравшись на подходящее расстояние от стены, медленно и
внимательно навел я фонарь на истертые до последнего следы.
Поверхность песчаника испытала, казалось, воздействие давно канувшего
водяного потока; странные же наносы на ней я не смог объяснить.
Местами кладка совсем расшаталась и деформировалась, и я
спрашивал себя, сколько же еще веков это первобытное, скрытое от глаз
сооружение сможет удерживать то, что еще оставалось от его облика.
Но что сильнее всего меня поразило, это сама резьба. Несмотря на
причиненное временем разрушение, с близкого расстояния ее очертания
было 
относительно 
легко 
проследить; 
и 
полнейшая, 
глубинная
узнаваемость каждой детали едва не лишала меня сознания. То, что эти
седые от древности стены узнавались в своих основных чертах, еще не
выходило за грань вероятия, но эти орнаментальные символы!..
Мощно запечатлевшись в умах мифотворцев, от которых пошло
известное предание, они нашли свое воплощение в традиции тайноведения,
которое попав в сферу моего внимания во время амнезии, вызвало яркие
образы в моем подсознании.
Но какое объяснение мог я найти той точности, с которой каждая
линия и завиток этих странных рисунков совпадала до мельчайших деталей
с тем, что я видел во сне в течение более двух десятков лет? В какой
неизвестной, забытой иконографии могли быть воспроизведены все эти
неуловимые оттенки и штрихи, столь последовательно, навязчиво и
неизменно осаждавшие меня в сонных видениях из ночи в ночь?
Ибо это не было ни случайным, ни приблизительным сходством.
Окончательно и определенно, сокрытый веками, уходящий в глубь
тысячелетий коридор, где я стоял, был прообразом того, который я узнал во
сне столь же близко, как знал собственный дом в Аркхэме на Крейн-стрит.

---

В снах, правда, мне это место являлось в своем лучшем, не тронутом
упадком виде, но подлинность его тем не умалялась. Теперь, хоть и
охваченный ужасом, я мог сориентироваться…
Здание, в котором я находился, мне было известно. Известно было и
то, где оно расположено в страшном древнем городе снов. Я мог бы
безошибочно наведаться в любую точку не только этого здания, но и этого
города, избежавшего перемены и разорения бессчетных веков, — это я
осознал с истинной и жуткой уверенностью. Что, во имя Господа Бога,
могло это значить? Как мне случилось познать то, что я знал? И какая
ужасающая реальность могла крыться в подоплеке древних сказаний о
существах, обитавших в этом лабиринте первобытных камней?
Слова лишь отчасти передают тот сумбурный хаос недоумения и
ужаса, которые снедали мой дух. Я знал это место, знал, что находится
подо мной и надо мной до того, как мириады высящихся этажей пали
пылью, и прахом, и пустыней. Теперь нет нужды, подумал я с содроганием,
держаться в виду того смутного лунного косяка.
С роковой неизбежностью я разрывался между желанием ринуться
прочь и лихорадящей смесью жгучего любопытства. Что претерпел
чудовищный мегаполис древности за миллионы лет, прошедших со
времени моих снов? Те запутанные подземные переходы, связующие под
городом все исполинские башни, — сколько из них пережило судороги
земной коры?
Не наткнулся ли я на целый мир, погребенный в дьявольской
архаичной тьме? Смогу ли я все еще отыскать дом учителя по письму и
башню, где С’гг’ха, разум-узник из плотоядных растений-астоцефалов
Антарктики, начертал на стене некоторые изображения?
Не забит ли и проходим ли коридор, ведущий со второго этажа вниз, в
зал разумных чужан? В этом зале разум-узник, принадлежащий
невероятному желеобразному обитателю пустотных недр неведомой,
грядущей через 18 миллионов лет планеты за Плутоном, хранил некий
предмет, вылепленный им из глины.
Я зажмурился и закрыл руками глаза в жалкой, тщетной потуге изгнать
эти обрывки безумных снов за порог сознания. Тогда, в первый раз, меня
остро проняло сыростью и холодом потустороннего сквозняка. Содрогаясь,
я осознал, что огромная череда черных провалов, веками не знавших
жизни, действительно должна зиять где-то впереди и ниже меня.
Я мысленно представил себе пугающие покои, коридоры и скаты,
какими я помнил их по сновидениям. Доступен ли еще путь к центральным
архивам? Опять эта движущая мной предопределенность заныла в моем

---

мозгу, стоило мне лишь припомнить те внушающие трепет летописания,
что покоились когда-то в футлярах по прямоугольным своим гнездам
нержавеющего металла.
Там, вещали сны и легенды, хранилась вся, былая и грядущая, история
всего пространственно-временного континуума, записанная разумом-
узником с любой и каждой небесной сферы, из каждой и любой эпохи
мироздания. Безумство, конечно, но разве ныне я не наткнулся на мир
помрачения, такой же безумный, как и я сам?
Я представил себе запертые металлические полки и хитроумное
кручение ручек, нужное, чтобы открыть любую из них. Собственная моя
полка отчетливо встала перед моим умственным взором. Сколько раз я
совершал замысловатую процедуру многочисленных поворотов и нажатий
в секции «земных позвоночных» самого нижнего этажа! Каждая деталь
была памятна и свежа.
Если ниша, подобная той, какую я видел во сне, существовала, я мог
бы в минуту ее отомкнуть. Тогда-то и забрало меня окончательное безумие.
Лишь миг миновал, и я уже мчался, спотыкаясь о каменные завалы, в
сторону знакомого по памяти ската, уводящего в самые недра…