Некрономикон

vice versa
; а иногда
усердно писали, зажав особые стержни зеленоватыми щупальцами на
голове. Гигантские клешни пускались в ход, когда они брались за книги или
разговаривали — речь состояла в своего рода пощелкивании. Штуковины
не носили платья, но имели суму, или заплечный мешок, подвешенный у
вершины конического туловища. Голова с несущим ее членом держалась
обычно вровень с вершиной конуса, хотя часто бывала опущена или
поднята. Три остальные гигантские конечности, когда оставались без дела,
падали обыкновенно вдоль конуса, ужавшись футов до пяти.
Судя по той интенсивности, с какой они читали, писали и
манипулировали своей механикой — та, что была на столах, казалась
связанной так или иначе с мышлением, — я заключил, что интеллектом они
превосходят человека безмерно.

---

Позднее я их видел повсюду; они толпились в великанских залах и
коридорах; обихаживали чудовищные механизмы в сводчатых криптах;
неслись по просторным дорогам в гигантских, в форме лодок, моторах. Я
перестал их бояться, поскольку казалось, что их присутствие в высшей
мере естественно отвечает всему окружению.
Между ними стали проявляться индивидуальные различия; некоторые,
по видимости, содержались под своего рода присмотром. Эти последние
хотя и не выделялись по своей физике, инаковостью мины и повадки
отличались не только от большинства, но и весьма сильно один от другого.
Как представлялось моим помраченным глазам, они много
предавались писанию; графика письма была самой разнообразной, но
только она ничем не напоминала те выпукло-вогнутые иероглифы,
типичные для большинства. Некоторые, почудилось мне, пользовались
привычным нам алфавитом. Большинство из них работало куда медленней,
чем основная масса существ.
Все это время мое собственное участие в сновидениях сводилось к
роли развоплощенного сознания с превышающим нормальное полем
восприятия, парящего свободно, но придерживающегося обычных путей
сообщения и скорости. Никакие намеки на телесность не тревожили меня
до самого августа 1915 года. Я говорю — тревожили, потому что на первой
стадии возникла бесконечно ужасная, хотя и чисто абстрактная,
ассоциативная связь замеченного мною прежде отвращения к собственному
телу со сценами моих видений.
На некоторое время главной моей заботой во время сновидения стало
удержаться от того, чтобы не окинуть себя взглядом, и припоминаю, как я
был благодарен за полное отсутствие больших зеркал в странных чертогах.
Сильнейшим образом тревожило меня то, что огромные столы — никак не
менее десяти футов высотой — я всегда видел с точки, расположенной
выше уровня их столешниц.
А потом болезненное искушение оглядеть себя стало расти, пока
однажды ночью я не смог ему противопоставить. Поначалу взгляд,
брошенный вниз, не открыл ничего. Минутой позже я осознал, что это из-
за того, что голова моя заканчивает собой гибкую шею неимоверной
длины. Втянув эту шею и посмотрев вниз под острым углом, я увидел
чешуйчатую, складчатую, радужно-переливчатую махину объемистого
конуса десять футов высотой и десять шириной у основания. Тогда-то я
разбудил половину Аркхэма своими воплями, обезумело борясь с пучинами
сна.
Прошла не одна неделя, пока наконец я смирился с моим обличьем

---

страшилища. Теперь в своих снах я телесно присутствовал среди прочих
незнакомых существ, читал устрашающие книги на полках, которым не
было видно конца, и часами писал за огромным столом, захватив стилус
зелеными щупальцами, которые свисали у меня с головы.
То, о чем я читал и писал, удерживалось обрывками в памяти. Это
были жуткие летописания иных миров и иных вселенных; это были анналы
неизвестного вида существ, населявших мир в незапамятном прошлом;
пугающие хроники разума, облеченного в уродливые тела, и грядущего в
мир спустя миллионы лет после смерти последнего человека.
Я узнал страницы в истории человечества, о которых в ученом мире и
не подозревают. Писано было все большей частью на языке иероглифов; я
изучил его диковинным способом с помощью бормочущих механизмов;
явно агглютинативный язык с системой корней, совершенно не имеющих
сходства ни с одним языком человечества.
Другие фолианты были на иных неведомых языках, освоенных тем же
диковинным способом. Очень немногие оказались на языках, мне
знакомых. Исключительно искусные рисунки, и испещряющие сами
летописи, и составленные отдельными подборками, невероятно помогали
мне. И все это время, чудилось мне, письменно я излагал по-английски
историю своего века. По пробуждении я припоминал лишь мизерный и
бессмысленный набор слов из неизвестных языков, усвоенных моим