Я уже говорил, что фантастические эти видения стали меня пугать не
сразу. Многих
наверняка посещали сновидения, по сути своей более
странные — смесь, составленная из бессвязных обрывков обыденной
жизни, виденного и читанного, слагаемых в причудливые сюжеты
необузданной прихотью сна.
Некоторое время я воспринимал эти видения как нечто естественное,
хотя никогда чрезмерно не выделялся по части снов. Многие из неясных
сдвигов, рассуждал я, могут восходить к самым заурядным причинам,
слишком многочисленным,
чтобы все их отслеживать; в других же снах
отражались, казалось, общеизвестные сведения о флоре и прочих
параметрах первобытного мира 150 миллионов лет назад — в пермский
или триасовый период.
Однако в течение следующих месяцев компонент страха играл уже
свою роль — и страха, все усиливавшегося. Началось это, когда сны стали
с такой неуклонностью обретать вид воспоминаний и рассудок начал
связывать их с расстройствами отвлеченного характера — ощущением
заблокированности механизма памяти, удивительными представлениями о
времени, отвратительным сознанием замещения моего «я» секундарной
личностью в 1908–1913 годах и, значительно более поздно, необъяснимым
отвращением к самому себе.
По мере того как в сны стали внедряться
некоторые конкретные
подробности, ужас возрастал тысячекратно, наконец, в октябре 1915 года, я
почувствовал, что нужно что-то предпринимать. Тогда я и принялся за
напряженное изучение других случаев амнезии и визионерства, полагая,
что таким способом смогу придать объективный характер своему
беспокойству и освободиться от его эмоциональной хватки.
Однако, как было говорено, результат оказался поначалу почти прямо
противоположным. Сильнейшим образом встревожило меня то, что моим
снам имелись столь близкие аналоги; особую тревогу внушало то, что
некоторые из таких свидетельств относились к слишком раннему времени,
чтобы допустить у их авторов какое бы то ни было познание в геологии —
а стало быть, и представление о первобытном ландшафте.
Более того, многие записи восполняли ужасающими деталями и
объяснениями визии циклопических зданий, тропических садов и иных
вещей. Самый их вид и смутное впечатление были плохи и без того, но то,
что недоговаривалось или подразумевалось у других сновидцев, отдавало
безумием и кощунством. Хуже всего, что возбуждение моей собственной
псевдопамяти претворялось в еще более фантастических снах и намеках на
грядущее откровение истины. Впрочем, большинство врачей расценивало
избранный мною путь как разумный.
Я систематически
изучал психологию, во многом благодаря мне мой
сын Уингейт тоже занялся ею — занятие, приведшее его под конец к
профессорской кафедре. В 1917 и 1918 годах я прослушал специальные
курсы в университете Мискатоника. Между тем я неустанно предавался
изысканиям в медицинских, исторических и антропологических летописях,
с неближними поездками в библиотеки и с привлечением, наконец, в круг
своего чтения тех чудовищных книг прочного знания, которыми так
возмутительно для рассудка интересовалась моя секундарная личность.
Среди этих последних были те же самые экземпляры, по которым я
занимался,
находясь в смещенном состоянии; сильнейшим образом
встревожили меня в них некоторые маргиналии и очевидные исправления,
сделанные в выражениях, нечеловечески странных.
Пометки в основном были на тех же языках, на которых были
написаны эти книги, — всеми ими писавший, казалось, владел одинаково
бегло, хотя и с явным налетом книжности. Однако одна из помет,
относившаяся к
Unaussprechlichen Kulten
фон Юнтца,
инаковостью своей
особенно смущала. Она состояла из неких выпукло-вогнутых иероглифов,
выполненных теми же чернилами, что и германоязычные поправки, но не
укладывающихся ни в какое узнаваемое человеческим глазом начертание.
Были эти иероглифы в близком и явном родстве с теми письменами,
которые постоянно встречались в моих сновидениях и смысл которых мне
как будто на минуту открывался — казалось, вот-вот и я что-то вспомню.
Довершая мой мрак смятения, многие из библиотекарей уверяли меня,
что, согласно регистрации выдачи книг, все пометки должны были быть
сделаны мною самим в моем двойственном состоянии. И это при том, что
трех из фигурирующих там языков я не знал и не знаю. Собрав воедино
разрозненные записи, древние и современные, антропологические и
медицинские,
я
пришел
к
следующему
выводу:
речь
шла
о
последовательном сочетании мифа и помрачения сознания, что совершенно
меня ошеломило своим размахом и фантастичностью. Лишь то,
что мифы
были столь раннего происхождения, утешало меня. Какое утерянное знание
могло привнести картины палеозойских и мезозойских ландшафтов в эти
первобытные сказы, мне оставалось только гадать, но картины эти в них
были. Следовательно, существовала основа для образования навязчивого
галлюцинаторного состояния.
При заболеваниях амнезии, без сомнения, воспроизводилась общая
мифологическая модель, но впоследствии причудливое наложение мифов
должно было отразиться на страдающих амнезией и окрасить их
псевдовоспоминаниями. Все эти древние
сказы я самолично читал и
слышал в состоянии провала памяти, что всесторонне подтверждали мои
изыскания. Тогда разве не естественно, что последующие мои сновидения
и чувственные впечатления были окрашены и оформлены тем, что
таинственным образом отложилось в памяти от моего
Do'stlaringiz bilan baham: 
