Н. Игнатьев миссия в хиву и бухару в 1858 году

часть — казначейскую, но, несмотря на свое немецкое происхождение, он 
оказывается и к этому не подготовленным. Не умеет ладить с нашими 
спутниками и опасается утешать нас своим прекрасным пением, чтобы себя, 
как секретаря, не «компрометировать» 
«Меня сильно беспокоило, что до сей поры не получил никакого 
известия от Бутакова. Алекс. Андр. также ничего не знает об Аральской 
флотилии. Опасаюсь, что Бутаков не прибудет во время к западному берегу 
Аральского моря, чтобы со мною свидеться и условиться. Все планы мои тогда 
разрушатся. Если же все пойдет у нас благополучно, то, основываясь на 
полученных мною из Хивы сведений, полагаю поступить иначе, нежели 
предполагалось в Петербурге, и рискнуть иную меру, которая — если все 
пойдет успешно — одобрится; но если последует неудача, то подвергнется, по 
обыкновению, сильному осуждению. Qui ue risque rien ne gagne rien. Не 
думайте, что тут предстоит какая-нибудь особенная опасность физическая — 
нет, тут только опасность 
[51]
ответственности, которой я пока также не боюсь, 
как и первой. Надо пользоваться таким расположением духа, проходящим 
обыкновенно с летами». 
Еще на пути к р. Эмбе с бивака у р. Илека, описывал я отцу следующим 
образом наше странствование. 
«В степи ощутительна внезапная перемена температуры вечером: днем 
25 и до 30° Р. в тени, а как только сядет солнце, так делается свежо и сыро. 
Ночью, в кибитках, так холодно (сравнительно с днем), что приходится 
покрываться потеплее и даже надевать на голову шерстяную шапочку. Чтобы 
приучить отрядец мой к походному порядку и предупреждать оплошности в 
ночное время, когда мы будем идти по таким местам, где могут подкрасться 
кочующие воры — заведен мною раз навсегда военный порядок. Мы 
становимся в каре, образуемом из верблюдов, их вьюков и повозок; по фасам 
каре располагаются казаки и стрелки 
29
(каждая часть имеет свой 
определенный фас каре) и джуламейки конвойных офицеров... Моя кибитка 
разбивается в середине бивака, подле нее становятся вьюки с подарочными 
вещами и повозки с казною нашею; отдельно от них, также в середине 
складываются порох и фейерверк 
30
и разные военные припасы. За моею 
кибиткою ставится джуламейка с кухнею и мои две повозки, а по сторонам 
джуламейки и обоз всех членов миссии. Часовые расставляются на ночь перед 
линиею вьюков наружных; табун пасется под особым прикрытием вне каре, а 
к темноте загоняется внутрь, на коновязи, с тем, чтобы на рассвете снова 
пастись перед самым выступлением. Конвой у меня лихой и конвойные 
офицеры очень хороши. Не могу того же сказать о некоторых других 
спутниках, предназначенных быть ближайшими моими помощниками. Из 
них 
2/3
мне совершенно бесполезны... 

---

Кюлевейн так путает счеты, что я предвижу, что мне придется 
[52]
с ним 
много горя мыкать и поплатиться моими деньгами за его ветреность. 
Обыкновенно в 4 часа утра трубачи играют генерал-марш и начинают 
навьючивать и отправлять верблюдов, а в 5 трогаются наш обоз и кибитки. Я 
остаюсь еще с 
1/2
часа на месте бивака, пока переловят из табуна всех лошадей 
и оседлают коней. Затем, подъехав к главной части конвоя, остающейся в 
походе в сомкнутом порядке, и, поздоровавшись с людьми, вызываю 
песенников и иду вместе с ними верст 15. Мои верховые кони так шагисты, 
что идти продолжительно, безотлучно с конвоем тяжело потому, что 
пришлось бы держать лошадь на самых тугих поводьях. Для избежание сего 
пускаю полным шагом моего коня, обхожу весь караван и, выйдя вперед за 
авангард 
31
, слезу и иду пешком. Со мною ездит безотлучно вестовой 
уральский казак Иеремии — человек неоценимый во всех отношениях, 
имеющий зрение, заменяющее подзорную трубу, и говорящий отлично по-
киргизски и по-татарски, а также вожак киргиз и еще кто-нибудь из моих 
миссионных спутников, обыкновенно офицер Генер. Шт. Залесов, доктор 
Пекарский или драгоман Батаршин. Все другие рассыпаются по всему 
каравану, растягивающемуся на довольно значительное пространство во 
второй половине перехода. Пользуясь филологическими знаниями моего 
казака, расспрашиваю дорогою своих караванных киргиз и всех встречных 
путешественников. Обедают у меня от 16 до 20 человек ежедневно: постоянно 
все миссионные, а конвойные поочередно приглашаются. Обедаем около 5 
часов пополудни, или лучше сказать, как только повар Дуброцкий успеет его 
приготовить. Он отлично с своим делом справляется, и пока не могу 
достаточно похвалиться им. Мне так удалось распорядиться, что у нас 
ежедневно три или четыре кушанья. Чай пьют и завтракают или 
ужинают 
[53]
каждый про себя; иначе я замучил бы моих людей и провизии у 
меня не хватило бы. Охотников у нас много в отряде и дичь доставляют для 
стола почти всякий день для четвертого блюда. Изредка в речках и озерах рыбу 
ловят. Сидим мы за столом под навесом, составленным из кошмы, накинутой 
на казачьи пики... 
На одном из первых переходов весь день почти лил дождь и гремела 
гроза. Караван шел быстрее обыкновенного, в массе, не растягиваясь. Картина 
была великолепная. Несколько трудных переправ через овраги задержали нас 
однако же, а глупый вожак сбил с должного направления и мы проплутали 
порядочно в различные стороны; лишь в 10 часов вечера прибыли на бивак к 
так называемому караванному озеру, при совершенной темноте. В этот день 
заезжал я в несколько кочевавших по близости киргизских аулов и пробовал 
кумыс. Сначала кисловатый, странный вкус кумыса поражает, а в особенности 
неопрятность, с которою сохраняют киргизы этот напиток; но если стакан 
чистый, то, после нескольких проглоченных стаканов, можно впиться до пьяна 
в кумыс, как случается с киргизами». 18-го в воскресенье, на дневке при 
караванном озере, писал я отцу: «иеромонах Фотий 
32
служил обедницу и 

---

молебен с водосвятием, окропил наши кибитки и лагерные принадлежности. 
Для богослужения был устроен шатер, а на стол, поставленный на ковер, были 
расставлены все св. иконы, бывшие в отряде. Перед иконами горели большие 
восковые свечи. Что-то особенно торжественное, возвышенное и 
умилительное было в этой простоте богослужения среди киргизской степи и 
мычащих верблюдов.