Н. Игнатьев миссия в хиву и бухару в 1858 году

[166]
от 
имени хана. Я туда отправился со всею своею свитою и 30 конвойными 
казаками 
115
По «хивински» праздник был великолепный. Говорят, что мы 
проглотили 20 пудов сахара. Битых четыре часа провел я в спорах с тремя 
ханскими министрами, после угощения. Эти конференции ни к чему не ведут: 
когда пропрешь к стене хивинских уполномоченных, они отмалчиваются за 
израсходованием доводов и никогда не сдаются на логическое изложение 
фактов и выводов. Вы не можете себе представить до какой степени мухи 
отравляют нашу жизнь в Хиве. Днем и ночью тысячи их меня преследуют в 
комнате, мною занимаемой». 
Обед этот был дан от имени хана, который якобы не может лично 
присутствовать, но присылает угощение со своего стола своим гостям. Обед 
послужил прологом продолжительного совещания моего о тремя министрами 
и двумя сановниками, приближенными к хану и которым поручено было 
попытаться со мною сговориться на счет предложенных мною условий, на 
которых я продолжал ежедневно настаивать. В конце концов они единогласие 
объявили мне, что хан принимает все пункты предложенного мною проекта 
договорного акта, за исключением пропуска судов и, наконец, согласен и 
пропустить меня с посольством и конвоем в Бухару. Я ответил, что для того, 
чтобы дать отчет Государю, я обязан знать причину несогласия хана на 
свободное плавание судов русских в р. Аму, ибо не решусь доложить Его 
Императорскому Величеству об отказе хана в нашем требовании без указания 
на какие либо основательные причины. Отрицательный ответ может быть 
принят у нас за признак того, что хан не 
[167]
дорожит приязнью 
могущественной России. После четырех часовой конференции, сбитые с толку 

---

моими опровержениями и замечаниями на их доводы, которые они вполне 
исчерпали, не находя уже ответов на мои настояния и начиная понимать из 
моих слов ту опасность, которой Хива может подвергнуться, если не 
согласится добровольно допустить свободное плавание наших судов, которые, 
как я дал заметить, в состоянии проникнуть в Аму и без разрешения ханского, 
сановники ханские стали было уже колебаться. Выяснилось при этом, что они 
с одной стороны до того боятся Эмира, что не смеют изъявить своего согласия 
до получения ими ответа на запрос посланный Наср-Улле и возвращения из 
Бухары посланца, отправленного туда, для разъяснения вопроса, а с другой 
стороны опасаются и отпустить меня с положительным отказом. Сановники 
под конец сделали мне предложение отправить с нами в Бухару 
уполномоченного ханского, которому поручено было бы подписать со мною 
дружественный акт в Бухаре; как только Эмир допустит, со своей стороны, 
плавание наших судов по р. Аму. Очевидны были неудобства такого 
появления хивинского посланца, в сообществе со мною в Бухаре, и потому я 
отверг это странное предложение, заявив, что не соглашаюсь на заключение 
дружественного акта без требуемого нами права плавания по р. Аму и 
заключил просьбою доставить мне окончательный и положительный ответ 
хана: да или нет, так как тратить время в беспрестанном повторении одного и 
того же не намерен. 
До 21 Августа настойчивые мои требования и объяснения до такой 
степени поколебали всех ханских сановников и самого, хана, что я имел 
полное основание надеяться уговорить их подписать изготовленный мною 
проект договорных условий, которыми допускалось плавание наших судов с 
будущего 1859 г. Но снова неожиданно расстроились мои предположения. 21 
Августа хан получил донесение эсаул-баши, что с парохода «Перовский» 
посылаются постоянно лодки, для производств съемок и промеров, что 
русские изучают тщательно все рукава реки и что из Кунграда бежал на наше 
судно пленный раб персиянин, которого выдачу 
[168]
напрасно пытались 
хивинские чиновники и кунградский начальник вытребовать от Бутакова. 
Переполох между рабовладельцами и хивинскими сановниками был большой: 
им угрожал личный имущественный ущерб, ибо все их земли возделывались 
рабами персиянами которых им продавали. Туркмены ходившие на поиски к 
Персидской границе. Проданный в Хиву персиянин, не видевший 
возможности спастись бегством чрез голодные степи, обращался в рабочую 
скотину, на которую взваливали вою тяжелую работу, все хозяйственные 
заботы и который служил вечно, до могилы, усердно и безропотно, под 
страхом самого грубого произвола и тяжких истязаний. Что же будет с 
ленивым и своекорыстным хивинцам, когда невольники персияне увидят 
возможность сбросить с себя иго рабства? что станет с Хивою, когда луч 
свободы, направленный мощною русскою рукою проникнет в темную, 
безмолвно повинующуюся слепому произволу чиновников и земельных 
владельцев массу рабочих, обремененных непосильным трудом? Что будет с 
ханскою властью, если даже невольники могут безнаказанно приобретать 

---

свободу под защитою русского флага и смеяться над бессилием своего 
властелина и своих владельцев? Вот помыслы, которые навязывались 
хивинцам по получении печального для них известия о бесплодных усилиях 
Кунградского правителя вернуть беглого персиянина и доказать населению, 
что русские не смеют укрывать у себя невольников. Случай с персиянином 
произошел в самое неблагоприятное для посольства время, когда переговоры 
наши близились успешно к концу и я, в утро 20 Августа, т.е. перед самым 
получением кунградских вестей, просил мехтера и Куш-беги, в знак приязни к 
России и доброжелательства к Персии, отпустить нам человек 30 пленных 
персиян, недавно приведенных туркменами и проданных в Хиве в неволю. Эти 
30 человек были персидские солдаты, захваченные близ Астрабада 
туркменами, во время весеннего набега. Я предполагал внести за них частным 
владельцам этих невольников (если бы они не все принадлежали самому хану), 
следуемый выкуп (деньгами) и намерен был воспользоваться этим 
случаем 
[169]
чтобы, под предлогом возвращения выкупленных пленных в 
Персию и охранения их от вторичного захвата Туркменами, отправить их, с 
охранным хивинским и чаудурскими листами, с одним из членов посольства и 
топографом, в Мерв и Мешхед, для передачи Персидскому правительству. 
Исполнение этой мысли соответствовало бы вполне и нашим политическим 
видам и желанию захватить исследованиями нашими и съемками по 
возможности обширнейшую полосу Средней Азии. В виду переполоха, 
произведенного беглым персиянином в Кунграде, и для избежания 
дальнейших недоразумений, по поводу вывоза персиян из ханства, — я должен 
был отказаться от осуществления моей мысли и не продолжать моих 
настояний, обреченных на неудачу при изменившихся внезапно 
обстоятельствах. Под впечатлением этого известия собрался опять совет 
ханский, на этот раз очень многочисленный и, после долгого совещания, 
пришел к заключению, что русские пароходы решительно опасно и вредно 
пускать в реку; во 1-х потому, что они оделяют подробную съемку реки, 
вполне ознакомившись с местностью и записав все на «бумагу, по своему 
обычаю будут знать местность лучше самих хивинцев», а сим воспользуются, 
чтобы, при первом благоприятном случае, овладеть ханством; во 2-х, если 
русские, как старался доказать посланник, и не имеют ныне прямых 
враждебных замыслов, то действиями своими относительно невольников, они 
могут разорить землевладельцев, сановников и самого хана, уводя 
безнаказанно и беспрепятственно на судах хивинских пленников персиян — 
единственных работников в ханстве. К такому зловредному действию может 
побудить русских тесная связь их с Персиею, простирающаяся по понятиям 
хивинцев до того, что в Персии чеканят монету на имя Государя 
Императора 
116
и Шах держит при себе, вместо гвардии, русское войско; и в 3-
х, обаяние ханской власти будет поколеблено, если население увидит, что 
каждый 
[170]
командир русского судна может принимать безнаказанно под 
свою защиту беглых, укрывающихся от местных властей и людей, 

---

приговоренных к наказаниям, а также освобождать от рабства невольников, 
вопреки хану и исполнителей его воли. 
Настоящий случай увоза персиянина русским пароходом будет служить 
весьма пагубным примером для всех других жителей ханства, в особенности 
же для рабов и рабынь. 
Хан поздно вечером того же дня прислал мне своего приближенного, в 
роде адъютанта, объявить о полученном известии, из Кунграда и требовать от 
меня, именем Сеид-Махомеда, немедленной выдачи персиянина и 
распоряжения о прекращении Бутаковым производства «розысков и снятия 
планов» в устьях Аму. В виду такого категорического личного вмешательства 
хана в это дело, я старался избегнуть крутого разрыва переговоров и отвечал 
уклончиво, отозвавшись неимением никаких известий не только от парохода, 
но даже от посланного мною, для разъяснения мне происходящего в устьях и 
Кунграде, чиновника (коллежского советника Галкина); при отсутствии 
положительных сведений, сделать какое либо распоряжение немыслимо, 
донесениям же хивинских чиновников не могу нисколько верить, ибо уже 
несколько раз имел случай удостовериться в их преувеличенности и 
неосновательности, в чем и сам хан мог бы кажется убедиться, по той 
бессмыслице, какая была ему понесена при моем вступлении в пределы 
ханства. Все что я могу сделать — это написать о донесениях Кунградских 
командиру «Перовского» и требовать от него объяснений. Письмо мое я 
пошлю с больными чиновниками, коих необходимо отправить на пароход, по 
невозможности для них продолжать сухопутное путешествие далее. Я 
воспользовался сим случаем, чтобы облегчить таким образом безопасный 
переезд по р. Аму отправляющихся на р. Сыр заболевших четырех спутников 
моих и с ними нескольких ослабевших от лихорадок нижних чинов. 
Прискорбно 
было, 
что 
Струве, 
добросовестно 
производивший 
астрономические наблюдения в продолжение всего пути нашего до Кунграда, 
не мог продолжать свои занятия, но, страдая 
[171]
жестоким ревматизмом в 
суставах, он находился в таком положении, что решительно не мог следовать 
с нами в Бухару. 
При других обстоятельствах и без возбужденного мною в хане желания 
скорейшего доставления посылаемых мною спутников моих на пароход, наши 
больные, отправляясь на хивинской лодке и находясь несколько дней 
совершенно во власти хивинцев, могли быть задержаны в Кунграде Эсаул-
башею для размена с беглыми персиянами и как залог, при переговорах с 
Бутаковым, по свойственному своеволию кунградского начальника. Но, связав 
отправление их с исполнением желания хана скорее избавиться от присутствия 
в устье судов наших, я приобретал для больных спутников моих самое 
надежнейшее обеспечение в скором доставлении на пароход и единственное, 
бывшее в моей власти. 

---

На другой день утром получил я уведомление, чрез Диван-беги, что 
коллежский советник Галкин, — отправленный из Хивы, вместе с хивинским 
чиновником на лодке, в конце Июля месяца, к Бутакову, чтобы уяснить 
происходившее в Кунграде и отстранить недоразумения между нашими 
моряками и хивинцами, сообщить начальнику флотилии сведения о нашем 
положении и выставить ему на вид необходимость действовать более 
осторожным образом, пока посольство находится как бы в виде заложников в 
руках хивинцев, доехал благополучно до парохода, но должен был остаться на 
нем, вследствие неприятных объяснений с Кунградским губернатором 
относительно выдачи хивинцам беглого персиянина. По своему обычаю 
хивинцы прикрывали свое своеволие и грубость объяснением, что «мол не 
наша вина, что чиновник ваш к вам не вернулся, а остался на пароходе, потому 
что поссорился с нашими чиновниками и с ними побранился»... Такое 
объяснение мне служило лучшим доказательством, что Галкин держал себя с 
подобающим достоинством и не подчинился возмутительному нахальству 
Есаул-баши. 
22 Августа получил я сведение, что не только эмир, но и противник его 
хан Коканский, поддерживавший сношения с Хивою, 
[172]
в виду своей 
распри с Бухарою, прислал Сеид-Мохамеду письма, в которых советует ему 
не пропускать наших пароходов, чтобы избегнуть еще большей и постоянной 
опасности от соседства с Россиею. Это заявление окончательно утвердило 
хивинцев в решимости не соглашаться на письменное обязательство 
допустить свободное плавание наших судов по р. Аму. Удостоверившись в 
невозможности 
преодолеть 
дипломатическим 
путем 
встреченное 
сопротивление и имея в виду с одной стороны Высочайшее повеление избегать 
разрыва с Хивою, а с другой — сознанную бесполезность какого-либо 
дипломатического письменного акта с таким разбойничьим правлением, 
каково тогда было хивинское, я счел более сообразным с достоинством России 
отказаться от дальнейших бесплодных переговоров и добиться лишь 
скорейшего и, по возможности, мирного выступления нашего из Хивы. А 
потому я известил Куш-беги и Мехтера о решимости моей предпочесть 
совершенно 
отказаться 
от 
заключения 
какого-либо 
письменного 
дружественного акта между Россиею и Хивою, нежели допустить, чтобы в 
акте, который мне Государем позволено заключить с Хивою, выпущено было 
одно из главнейших требований наших, соответствующее тем приязненным и 
торговым сношениям, которые мы готовы были установить. Принять от хана 
акт без включения этого существенного условия я считаю себя не в праве. 
Вместе с тем, чтобы не оставаться в долгу угощений у хивинцев и показать, 
что я покидаю их без злобы и в мирном настроении, я пригласил всех 
главнейших сановников и приближенных хана на обед к себе на другой день, 
23 Августа. Обет был накрыт на каменных возвышениях (нечто в роде 
террасы) в саду занимаемом посольством. После обеда пущен был небольшой 
воздушный шар, крайне удививший хивинцев и сочтенный мусульманами за 
бесовское наваждение; сад был иллюминован разноцветными фонарями и 

---

шкаликами, а затем пущен был фейерверк, привезенный из Оренбурга и очень 
удавшийся. Вечер окончился раздачею подарков гостям, и в знак прощенья 
было поставлено перед каждым гостем по голове сахара. 
[173]
Мы стали деятельно готовиться к походу и нанимать верблюдов. 24 
Августа, когда я уже ложился снять, явился в наше подворье адъютант хана, с 
приглашением мне тотчас же ехать к Сеид-Мохамеду, для личных 
переговоров, но с добавлением, что хан желает меня принять одного, без свиты 
и конвоя, и просит приехать без оружия. Условия подобной ионной аудиенции 
возбудили в нас естественно подозрительность, тем более, что во время всего 
пребывания нашего в Хиве, Азбирген и другие киргизы, выражавшие нам 
тайно свою преданность, не переставали извещать нас о замыслах хана 
«извести русскую миссию и конвой» или по крайней мере, захватить 
«посольство» и для сего, заманив его во дворец, не выпустить живым, если он 
не согласится на все ханские требования». Зная вероломство и 
невежественную дикость повелителя Хивы, я тем не менее решился 
пренебречь личною опасностью, чтобы доказать хану, что я его не боюсь и не 
допускаю возможности насилия с его стороны. Я ответил посланному, что, 
несмотря на неурочный час, тотчас буду, взяв с собою переводчика и 
секретаря, а что касается до оружия, то я явлюсь в той форме, которая 
предписана уставом, Царским, и с шашкою не намерен расставаться. Взяв с 
собою лишь двух лихих казаков уральских, у которых, как и у меня, было для 
воякой предосторожности по два заряженных револьвера в кармане, я 
отправился верхом с драгоманом Батаршиным, который трусил не на шутку и 
во время нашего разговора с ханом совсем было растерялся. Предвидя это, я 
взял с собою, в виоле казаков, моего вестового урядника Еремина, человека 
бесстрашного и бойко говорившего по-татарски. На случай несчастного 
исхода конференции, я оставил Кюлевейна, который в качестве старшого 
дипломатического чиновника мог бы продолжать переговоры, а начальнику 
конвоя Буренину дал запечатанный конверт, с приказанием распечатать чрез 
час после моего отъезда. В пакете было приказано мною начальнику конвоя 
поднять всех людей, приготовиться к бою и ожидать исхода моей ночной 
конференции, действуя потом по обстоятельствам для спасения миссии и 
благополучного
 [174] 
возвращения в Россию, по соглашению с Кюлевейном; 
моих приказаний, чрез каких-либо посланных не пополнять, для избежание 
коварной измены, пока снова лично не покажусь конвою. Вещи мои, портреты 
семейные и деньги передал я на хранение моему верному слуге Дмитрию 
Скачкову, слезно убеждавшему меня не рисковать и «не верить азиатам, 
которые вас хотят извести а мы все тогда пропадем». Обстановка конференции 
была не привлекательная, и ханский дворец, в эту ночь, походил скорее на 
становище атамана разбойников, нежели на помещение повелителя отравы, 
беседующего с аккредитованным к нему посланником европейской державы. 
У ворот дворцового двора торчали два огромных кола, на которых мучились 
две жертвы варварского правления, — вероятно, для моего личного 
устрашения и произведения воздействия на мою нервную систему. 

---

Несчастные казненные освещались заревом большого костра. Костры 
несколько меньших размеров были расположены по двору и в заворотах 
темных коридоров, ведущих на внутренний дворик, где происходила 
аудиенция. Костры эти освещали нам путь, но вместе с тем бросали 
красноватый, зловещий оттенок на вооруженных халатников, в высоких 
туркменских шапках, составлявших дворцовую стражу и размещенную по 
всему пути нашего шествия внутри дворцовой ограды. Я нашел хана на 
небольшом дворике, сидящем на возвышении, сложенном из глины и 
покрытом коврами, он сидел так высоко, что я не мог бы до него достать 
117
. 
На ступеньках сзади и по бокам седалища стояли вооруженные с ног до головы 
люди. Мои объяснения с ханом приняли тотчас же весьма крутой и острый 
характер, потому что он мне заявил, что не может допустить опасное для Хивы 
плавание наших судов по р. Аму прежде, нежели я соглашусь на проведение 
граничной линии между Россиею и Хивою по р.р. Эмбе и Сыру, т.е. признаю 
Усть-Урт и кочевья