Barthes. Mythologies p aris, Seuil,1957

Квантификация качества.
Эта фигура проходит 
сквозь все описанные выше. Сводя любое качество к 
количеству, миф осуществляет умственную эконо-
мию — постигает реальность по более дешевой цене. 
Я уже приводил ряд примеров такого механизма, ко-
торый буржуазная — а особенно мелкобуржуазная — 
мифология любит применять к эстетическим явлениям, 
хотя, с другой стороны, и объявляет их причастными 
к какой-то нематериальной сущности. Хороший пример 
такого противоречия — буржуазный театр. С одной 
7 / 35

---

318
Р
олан 
Б
арт. 
М
ифологии
стороны, театр рассматривается здесь как сущность, 
не постижимая никаким языком и открываемая лишь 
сердцем, интуицией; от этого он обретает особое обид-
чивое достоинство (говорить о театре 
научно
запреще-
но, это как бы «оскорбление сущности»; вообще, любая 
попытка интеллектуального подхода к театру отверга-
ется под названием сциентизма и педантства). С другой 
стороны, буржуазная драма зиждется на чистой кван-
тификации эффектов — имеется целый ряд арифмети-
чески исчислимых условностей, благодаря которым 
затраты на билет количественно приравниваются сле-
зам актера или роскоши декораций; в частности, так 
называемая «естественность» актера есть прежде все-
го известное число наглядных эффектов.
7. 
Констатация.
Миф тяготеет к пословице. В этом 
проявляются главные задачи буржуазной идеологии: 
универсализм, отказ от объяснения, незыблемость 
мировой иерархии. Но здесь опять-таки следует раз-
личать язык-объект и метаязык. Народные, завещанные 
традицией пословицы еще связаны с объектно-инстру-
ментальным взглядом на мир. В крестьянском быту 
констатация факта — например, «хорошая погода», — 
сохраняет реальную связь с практической полезностью 
погожих дней; такая констатация им плицитно техно-
логична; несмотря на свою обобщенно-абстрактную 
форму, слово здесь приуготавливает собой поступки, 
включается в рамки производственной экономики; 
деревенский житель не говорит 
по поводу
хорошей 
погоды, он перерабатывает ее, вовлекает в свой труд. 
В этом смысле все наши народные пословицы представ-
ляют собой активное слово, которое хотя и сгущается 
мало-помалу в слово рефлексивное, однако рефлексия 
эта остается куцей, ограничивается констатацией фак-
тов, с какой-то робкой осмотрительностью держится 
поближе к эмпирике. В народной пословице гораздо 
больше предвидения, чем утверждения, это еще слово 
человечества становящегося, а не сущего. Буржуазный 
же афоризм принадлежит метаязыку, это вторичный 
язык, работающий с уже препарированными объекта-
ми. Его классическая форма — максима. Здесь конста-
8 / 35

---

319
II
. 
М
иф сегодня 
тация не ориентирована на творимый мир, но призвана 
покрывать мир уже сотворенный, скрадывая следы его 
рукотворности под видимой глазу вечностью; это пря-
мая противопо ложность объяснению, возвышенный 
эквивалент тавтологии, того императивного «потому 
что потому», которое родители, исчерпав свои позна-
ния, угрожающе вздымают над головой детей. В осно-
ве буржуазной констатации — «здравый смысл»
,
то 
есть такая истина, которую можно остановить в своем 
развитии по произвольному приказу говорящего. 
В моем перечне риторических фигур нет какого-либо 
порядка, и возможно, что существуют и другие фигуры; 
одни из них могут изнашиваться, другие возникать вновь. 
Но на сегодняшний день они очевидным образом груп-
пируются в две большие категории, располагающиеся в 
буржуазной вселенной как бы под двумя разными зна-
ками зодиака: имя им — Сущности и Весы. Буржуазная 
идеология все время превращает продукты истории в 
сущностные типы; как каракатица укрывается от врагов 
чернильным облаком, так и она все пытается скрыть от 
глаз непрерывный процесс созидания мира, зафиксиро-
вать мир как объект неограниченного владения, соста-
вить ему реестр, забальзамировать его, впрыскивая в 
реальность некую очищающую эссенцию, которая ос-
тановит ее становление, ее неудержимый бег к новым 
формам существования. Тогда это застывшее и зафик-
сированное имущество станет наконец численно изме-
римым; буржуазная мораль сделается простой опера-
цией взвешивания — на чашах весов будут лежать 
сущности, а их непо движным коромыслом останется 
буржуазный человек. Действительно, конечная задача 
всех мифов — сделать мир неподвижным; миф должен 
внушать и изображать такой мировой экономический 
порядок, где раз и навсегда установлена иерархия вла-
дений. Таким образом, всегда и всюду сталкиваясь с 
мифами, человек всякий раз отбрасывается ими к свое-
му неизменному прототипу, который начинает жить 
вместо него, душит его изнутри подобно огромному 
паразиту и ставит его деятельности узкие пределы, в 
9 / 35

---

320
Р
олан 
Б
арт. 
М
ифологии
которых ему позволено лишь страдать, ничего не меняя 
в мире; буржуазный псевдофизис есть не что иное, как 
запрет для человека заново изобретать себя. Мифы 
непрестанно и неутомимо добиваются, вкрадчиво и 
непреклонно требуют, чтобы все люди узнавали себя в 
вековечном и вместе с тем исторически конкретном 
образе, который создан для них как бы раз и навсегда. 
Ибо Природа, в которую заключают здесь человека, 
якобы приобщая его к вечности, есть всего лишь Обычай. 
А именно этот Обычай, при всей его грандиозности, им 
как раз и нужно взять в руки и преобразовать.
НЕОБХОДИМОСТЬ МИФОЛОГИИ
И ЕЕ ПРЕДЕЛЫ
В заключение следует сказать несколько слов о том, 
кто же такой сам мифолог. Термин этот весьма пышный 
и самоуверенный. Между тем можно предсказать, что 
мифолог, коль скоро таковой однажды появится, стол-
кнется с некоторыми трудностями, если не методологи-
ческого, то эмоционального свойства. Конечно, ему 
легко будет ощутить осмысленность своей деятельнос-
ти; при любых своих отклонениях от цели мифология 
способствует преобразованию мира; памятуя о том, что 
в буржуазном обществе человек все время погружен в 
лже-Природу, она стремится под невинным обличием 
самых неподдельных житейских отношений обнаружи-
вать глубинную отчужденность, прикрываемую этой 
невинностью; таким образом, ее разоблачения — поли-
тический акт; опираясь на идею ответственности языка, 
она тем самым постулирует и его свободу. В таком смыс-
ле мифология, несомненно, есть способ быть в согласии 
с миром — не с тем, каков он есть, а с тем, каким он 
хочет себя сделать (у Брехта это обозначается действен-
но-двузначным словом Einverstandnis — одновременно 
понимание реальности и сообщничество с нею).
Такое согласие мифологии с миром оправдывает, но 
все же не до конца удовлетворяет мифолога; по своему 
глубинному статусу он все еще остается отверженным. 
Находя свое оправдание в политике, сам мифолог из нее 
10 / 35

---

321
II
. 
М
иф сегодня 
исключен. Его слово представляет собой метаязык, оно 
ни на что не воздействует; в лучшем случае оно нечто 
разоблачает — да и то, для кого? Его задача, изначально 
этическая, из-за этого все время остается двойственной, 
неудобной. Революционное действие он может пережить 
лишь вчуже; отсюда заемность его функций, отсюда 
какая-то натужная неорганичность, путаность и упро-
щенность каждого интеллектуального поступка, откры-
то осмысляемого как политический (в «неангажирован-
ной» литературе гораздо больше «изящества»; она по 
праву занимает свое место в метаязыке). 
Кроме того, мифолог исключен из числа потреби-
телей мифа, а это значит немало. Еще полбеды, если 
речь идет о какой-либо специфической публике
1
. Но 
когда миф охватывает все общество в целом, то, чтобы 
его вычленить, приходится и отстраняться от всего 
общества в целом. Действительно, каждый мало-маль-
ски общий миф двойствен, представляя собой челове-
ческую суть всех тех, кто, не имея ничего своего, заимст-
вует этот миф. Занимаясь дешифровкой велогонки «Тур 
де Франс» или же доброго Французского Вина, прихо-
дится абстрагироваться от тех, кого это развлекает или 
согревает. Мифолог обречен жить в состоянии чисто 
теоретической социальности; социальность для него в 
лучшем случае означает правдивость, максимум соци-
альности — это максимум нравственности. Его связь с 
миром — связь саркастическая.
Приходится сказать даже больше: в известном 
смысле мифолог исключен и из истории, во имя которой 
старается действовать. Разрушение коллективного 
языка становится для него абсолютом, заполняя без 
остатка его труд; оно переживается им как нечто без-
возвратное и безвозмездное. Ему не дано чувственно 
представить себе, каким станет мир, когда исчезнет 
непосредственный предмет его критики; ему недоступ-
1
Порой мифологу приходится отделять себя не только от публики, 
но и от самого предмета мифа. Например, для демистификации Поэти-
ческого Детства мне пришлось как бы