Barthes. Mythologies p aris, Seuil,1957

избрано,
и это изрядная поддержка для миллионов 
французов, разделяющих ту же судьбу поневоле. Мел-
кая буржуазия может гордиться тем, что Сильвиана 
Карпантье вернулась в ее лоно, — так церковь некогда 
обретала силу и престиж от пострига какой-нибудь 
титулованной особы. Скромное замужество «мисс 
Европы», трогательно водворившейся, после столь 
громкой славы, в двухкомнатную квартирку в Пале-
зо, — это все равно что уход господина де Рансе в 
монастырь траппистов или Луизы де Лавальер в оби-
тель кармелиток*
6
: да прославятся сим ордена трап-
пистов и кармелиток и городок Палезо.
Такой «любовью-которая-сильнее-славы» здесь 
вновь утверждается мораль социального статус-кво: 
отвергать свой удел нескромно, а вернуться в него — 
славно. Соответственно и сам этот удел получает 
возможность обнаружить свои достоинства, по при-
роде своей связанные с бегством от действительности. 
В этом мирке быть счастливым значит играть в замкну-
тость домашнего быта; всевозможные «психологиче-
ские» опросы, маленькие хитрости, любительские по-
делки, хозяйственные агрегаты, распорядок дня — весь 
этот рай домашнего хозяйства в журналах «Элль» или 
«Экспресс» служит прославлению замкнутого быта, 
сосредоточенного на себе домоседства, всего того, что 
занимает человека, сообщая ему инфантильную не-
винность и отрезая от сколько-нибудь широкой соци-
альной ответственности. «С милым рай и в шалаше». 
Однако ведь существует и мир. Но шалаш одухотво-
ряется любовью, маскирующей его убожество: чтобы 
изгнать призрак нищеты, используется ее идеальный 
образ — бедность.
110
Р
олан 
Б
арт. 
М
ифологии
5 / 35

---

Что же касается браков кинозвезд, то они всегда 
показываются нам как нечто будущее. Здесь миф о 
Влюбленной паре разрабатывается почти в чистом виде 
(по крайней мере в случае с Валлоне — Морган; в от-
ношении Брандо, как мы сейчас увидим, социальные 
мотивы еще доминируют). В результате брачные узы 
становятся чем-то едва ли не лишним, и их ничтоже 
сумняшеся относят в проблематичную будущность: 
Марлон Брандо 
скоро
женится на Жозиане Марьяни 
(но только после того как снимется еще в двадцати 
фильмах); Мишель Морган и Раф Валлоне, 
быть мо‑
жет, 
соединятся гражданским браком (но сперва 
нужно, чтобы Мишель развелась с прежним мужем). 
Фактически нам сообщают об этом столь уверенно 
лишь постольку, поскольку это случайное, второсте-
пенное по важности обстоятельство, восходящее лишь 
к самым общим представлениям, что в публичной жиз-
ни «естественной» конечной целью всякой связи яв-
ляется брак. Важно здесь другое: под предлогом гипо-
тетической свадьбы выставить напоказ телесную 
реальность любовной пары.
Свадьба же (будущая) Марлона Брандо отягощена 
еще и социальными комплексами: это свадьба барина 
и пастушки. Дочь «скромного» рыбака из Бандоля, 
хотя уже немалого добившаяся (сдала первую часть 
экзаменов на бакалавра и свободно говорит по-анг-
лийски — характерные «совершенства» девицы на 
выданье), Жозиана сумела тронуть сердце самого 
нелюдимого человека в кино, являющего собой нечто 
среднее между Ипполитом*
7
и неприступно-диким 
султаном. Но это похищение скромной француженки 
голливудским чудовищем обретает свою полноту лишь 
при обратном ходе: оковы любви как бы заставляют 
героя осенить своим обаянием французский городок 
Бандоль, с его пляжем, рынком, кафе и бакалейными 
лавками. Фактически именно Марлон оказывается 
оплодотворен тем мелкобуржуазным архетипом, что 
несут в себе читательницы иллюстрированных ежене-
дельников. Как сказано в «Семэн дю монд», «Марлон, 
словно французский мелкий буржуа, совершает пред-
111
I
. 
М
ифологии 
6 / 35

---

обеденную прогулку в компании своей (будущей) тещи 
и (будущей) супруги». Реальность диктует мифу свои 
декорации и свой социальный статус, ибо французская 
мелкая буржуазия ныне явно находится в стадии ми-
фического империализма. На первичном уровне обая-
ние Марлона носит мускульно-эротический характер, 
на вторичном же уровне — социальный: Марлон не 
столько освящает собой Бандоль, сколько сам им ос-
вящен.
ДОМИНИЧИ, ИЛИ ТОРЖЕСТВО 
ЛИТЕРАТУРЫ
Процесс по делу Доминичи разыгрывался на осно-
ве определенного понятия о психологии, которое как 
бы случайно совпало с понятиями благомыслящей 
Литературы. Поскольку вещественные доказательства 
неясны и противоречивы, то пришлось прибегнуть к 
уликам психического характера; но откуда же их взять, 
если не из психики самих обвинителей? И вот без тени 
сомнения принялись реконструировать воображаемые 
причины и сцепления поступков — так археологи со-
бирают по всей площади раскопок старинные камни, а 
потом с помощью вполне современного цемента соору-
жают из них какой-нибудь изящный алтарь Сезостри-
са, а то и вовсе воссоздают какую-нибудь погибшую 
две тысячи лет назад религию на основе вечного насле-
дия общечеловеческой мудрости — фактически же 
своей собственной мудрости, выработанной в школах 
Третьей республики*
1
.
Так обстоит дело и с «психологией» старика До-
миничи. Действительно ли такова его психология? — 
неизвестно. Зато можно не сомневаться, что такова 
психология председателя суда присяжных и помощ-
ника генерального прокурора. Только сходны ли по 
своим механизмам эти два психических строя — аль-
пийского старика-крестьянина и судейских чиновни-
ков? Сие в высшей степени сомнительно. И однако же 
старика Доминичи осудили от имени этой самой «об-
щечеловеческой» психологии; сама Литература, оста-
112
Р
олан 
Б
арт. 
М
ифологии
7 / 35

---

вив чудные эмпиреи буржуазных романов и эссенци-
алистской психологии*
2
, отправляет человека на 
эшафот. Послушаем помощника генерального проку-
рора: «Как я уже сказал, сэру Джеку Драммонду было 
страшно. Но он знал, что лучший способ защиты — на-
падение. И вот он бросился на этого свирепого стари-
ка и схватил его за горло. Не было сказано ни слова. 
Однако Гастон Доминичи и помыслить не мог, чтобы 
его могли положить на лопатки. Для него было физи-
чески невыносимо, что ему вдруг воспротивились с 
такой силой»
. 
Все это столь же правдоподобно. как и 
храм Сезостриса или Литература г. Женевуа*
3
. Вся 
разница в том, что когда археологическая реконструк-
ция или роман строятся на допущении «почему бы и 
нет?», то это никому не причиняет зла. Другое дело — 
Юстиция. Время от времени какой-нибудь судебный 
процесс — не обязательно вымышленный, как в «Пос-
тороннем»*
4
, — напоминает, что она по-прежнему 
запросто способно вас осудить, подогнав ваше созна-
ние к шаблону; следуя заветам Корнеля, оно рисует 
вас не таким, как вы есть, но таким, каким вы должны 
были бы быть.
Чтобы перенестись в мир обвиняемого, Юстиция 
пользуется особым опосредующим мифом, имеющим 
широкое хождение в официальном обиходе, будь то в 
суде присяжных или в писательских выступлениях, — 
мифом о прозрачности и всеобщности языка. Предсе-
датель суда, читающий «Фигаро», явно не испытывает 
никаких сомнений, разговаривая с «безграмотным» 
стариком-козопасом. Ведь они говорят на одном язы-
ке, и притом на самом ясном из всех языков — фран-
цузском! Чудная самоуверенность, обеспеченная 
классическим образованием, — пастухи здесь свобод-
но беседуют с судьями! Только дело все опять-таки в 
том, что под прикрытием блистательной (и гротескной) 
морали, выработанной переводами с латыни и сочине-
ниями на уроках риторики, речь здесь идет о жизни и 
смерти человека.
Между тем многие журналисты отмечали, что 
языки, на которых идут допросы, несхожи, непрони-
113
I
. 
М
ифологии 
8 / 35

---

цаемы друг для друга. Ряд примеров привел Жионо в 
своих репортажах из зала суда*
5
. Из них видно, что ни 
к чему придумывать таинственные препятствия к по-
ниманию, кафкианские недоразумения. Нет, сами 
фразы и слова языка, его элементарные аналитические 
частицы по большей части лишь слепо тычутся друг в 
друга и не могут сойтись, — и однако это никого не 
беспокоит: «Он влез на мост? — В лес? Да нет там леса, 
я же знаю, я там бывал»
.
Естественно, все делают вид, 
что здравый смысл воплощен именно в официальном 
языке, а язык Доминичи — всего лишь живописно-
убогий диалект. Однако ведь язык председателя — 
тоже вполне определенный, он полон ирреальных 
штампов, это язык школьных сочинений, а не конкрет-
ной психологии, — другое дело, что большинство 
людей, увы, поневоле усваивают себе ту психологию, 
которой их учат вместе с языком. Здесь же просто 
сталкиваются два разных особенных языка. Но на 
стороне одного из них — почет, закон и сила.
И такой «общечеловеческий» язык безупречно 
сопрягается с психологией господ; она позволяет ему 
всякий раз рассматривать другого человека как объ-
ект, одновременно описывая его и осуждая. Это пси-
хология прилагательных, которая умеет лишь при-
сваивать своим жертвам определения и не может 
помыслить себе поступок, не подогнав его под ту или 
иную категорию виновности. Категории эти — те же, 
что и в классической комедии или в трактате по гра-
фологии: хвастливость, вспыльчивость, эгоизм, хит-
рость, распутство, жестокость; любой человек сущест-
вует лишь в ряду «характеров», отличающих его как 
члена общества, более или менее легко им ассимили-
руемого и с большим или меньшим почтением ему 
покоряющегося. Такая утилитарная психология вы-
носит за скобки все состояния, переживаемые созна-
нием, и притязает при этом объяснять поступки чело-
века некоторой исходной данностью его внутреннего 
мира; она постулирует «душу» — судит человека как 
«сознание», но прежде ничтоже сумняшеся описыва-
ет его как объект.
114
Р
олан 
Б
арт. 
М
ифологии
9 / 35

---

Подобная психология, именем которой вам даже 
и сегодня вполне могут отрубить голову, является 
прямой наследницей нашей традиционной литературы, 
той, что на языке буржуазии именуется литературой 
Человеческого документа. Старик Доминичи был 
осужден именем человеческого документа. Юстиция 
и литература вступили в союз, передавая друг другу 
свои старинные приемы, изобличая тем самым свое 
глубинное тождество, бесстыдно разоблачая друг 
друга. Позади судей в курульных креслах сидят писа-
тели (Жионо, Салакру). А за столом обвинителя — раз-
ве судейский чиновник? Да нет, «блестящий рассказ-
чик», наделенный «неоспоримым остроумием» и 
«пылким красноречием» (такую замечательную по-
хвальную грамоту выдала помощнику генерального 
прокурора газета «Монд»). Даже полиция тоже упраж-
няется здесь в изящном стиле. Вот дает показания 
дивизионный комиссар: «Никогда я не видал столь 
лицемерного лжеца, столь осторожного игрока, столь 
занятного рассказчика, столь хитрого плута, столь 
бодрого семидесятилетнего старца, столь уверенного 
в себе деспота, столь расчетливого пройдохи, столь 
изощренного притворщика... Гастон Доминичи много-
лик, как Фреголи*
6
, только души у него человеческие, 
а помыслы звериные... Нет, этот лжепатриарх из Гран-
Терра даже не двуличен, у него сто лиц!»
 
Здесь старо-
го пастуха обвиняет вся классическая риторика с ее 
антитезами, метафорами и лирическим жаром. Юсти-
ция притворяется реалистической литературой, по-
вестью из деревенской жизни, литература же идет в 
зал суда на поиски новых «человеческих» документов 
и простодушно высматривает на лицах обвиняемого и 
подозреваемых отблеск той самой психологии, кото-
рую она же сама первой и приписала им через посред-
ство Юстиции.
Но подобной плеторически-избыточной литерату-
ре (всегда выдающей себя за «реальную» и «гуман-
ную») противостоит литература разрыва, и процесс 
Доминичи был связан также и с ней. На нем присут-
ствовали не только жадные до реальности писатели и 
115
I
. 
М
ифологии 
10 / 35

---

блестящие рассказчики, чье «пылкое» красноречие 
способно снять с человека голову; в какой бы мере ни 
был виновен подсудимый, здесь было явлено еще и 
зрелище грозящего всем нам ужаса — попасть под суд, 
не желающий слушать ничего кроме того языка, кото-
рый он сам же нам и приписывает. Мы все потенциаль-
но — Доминичи, то есть не убийцы, а обвиняемые, 
лишенные языка; даже хуже того — заранее унижен-
ные и осужденные обволакивающим нас языком обви-
нителей. С этого начинаются все убийства по закону: 
у человека отнимают язык во имя самого же языка.
ИКОНОГРАФИЯ АББАТА ПЬЕРА
У мифа об аббате Пьере есть ценнейший козырь — 
лицо самого аббата. Это красивое лицо, на котором ясно 
прочитываются все знаки апостольства: добрый взгляд, 
францисканская стрижка, миссионерская бородка, — 
а в довершение всего теплая куртка священника-рабо-
чего и паломничий посох. Таким образом, здесь зашиф-
рованы сразу и предание и современность.
Так, волосы аббата, остриженные почти наголо, 
бесхитростно и, главное, бесформенно, явно призваны 
воплощать в себе некую абстрактную стрижку, отвле-
ченную от всякого искусства и ремесла, — как бы 
нулевую степень стрижки. Стричь волосы так или 
иначе приходится, но пусть по крайней мере эта необ-
ходимая операция никак не определяет образ жизни 
человека; пусть она просто будет, не будучи ничем 
конкретным. Тем самым в стрижке аббата Пьера, явно 
стремящейся к некоей точке равновесия между воло-
сами короткими (обязательным условием непримет-
ности) и неухоженными (обозначающими презрение 
ко всем прочим условностям), проступает архетип 
шевелюры святого. Святой — это прежде всего человек 
вне формального контекста; идея святости несовмес-
тима с идеей моды.
Но дело осложняется — хотелось бы думать, не-
вольно для самого аббата — тем, что здесь, как и в 
любом другом случае, нейтральность начинает функ-
116
Р
олан 
Б
арт. 
М
ифологии
11 / 35

---

ционировать как 
знак
нейтральности, так что если бы 
аббат действительно хотел быть незаметным, то ему 
пришлось бы все начать сначала. Стрижка под ноль 
всего лишь обозначает францисканство; изначально 
задуманная с чисто негативной целью, чтобы не диссо-
нировать с внешностью святого, она очень быстро 
становится в высшей степени значимой, и благодаря ей 
аббат 
рядится
в святого Франциска. Именно потому 
такая стрижка была столь широко пущена в оборот в 
иллюстрированных журналах и кино (где актеру Рей-
базу*
1
оказалось достаточно подстричься под аббата 
Пьера, чтобы полностью слиться с его образом).
Тот же процесс мифологизации происходит и с 
бородкой. Конечно, она вполне может быть просто 
атрибутом человека, свободного от бытовых предрас-
судков нашего мира и не желающего тратить время на 
бритье; для человека, поглощенного любовью к ближ-
нему, вполне естественно такое презрение к условнос-
тям; однако приходится признать, что в бородке абба-
та тоже заключается своя маленькая мифология. 
В церковной среде борода — не случайный признак: 
обычно она составляет атрибут миссионеров или же 
капуцинов, то есть неизбежно