Barthes. Mythologies p aris, Seuil,1957

объект
преступления, сохраняет сухое лицо, — ведь он не 
знает, 
не думает,
и его кожа должна сохранять зер-
90
Р
олан 
Б
арт. 
М
ифологии
20 / 35

---

нистую четкость, гладкую обособленность веществен-
ного доказательства.
Знак и в данном случае отличается двойственно-
стью: оставаясь на поверхности, он тем не менее не 
отказывается и от претензий на глубину. Он желает 
дать нечто понять (что похвально), но одновременно 
выдает себя за нечто спонтанное (что уже нечестно); 
он объявляет себя одновременно преднамеренным и 
необоримым, искусственным и естественным, руко-
творным и обретенным. Все это подводит нас к тому, 
что у знака есть своя мораль. В принципе знак должен 
был бы выступать лишь в двух своих крайних фор-
мах — либо в форме открыто интеллектуальной, дохо-
дящей до алгебраической отвлеченности, как в китай-
ском театре, где вынесенным на сцену знаменем 
обозначается целый полк солдат; либо в форме глубо-
ко укорененной в вещах, как бы всякий раз открывае-
мой заново и выявляющей их внутренний тайный лик, 
знаменующей не понятие, а моментальное переживание 
(тогда примером может служить театр Станиславско-
го). В межеумочном же знаке (таком, как римская 
челка или потение мысли) изобличается неполноценное 
зрелище, которое страшится как наивной правдивости, 
так и абсолютной искусственности. Ибо очень хорошо, 
если спектакль создается для прояснения мира, но 
смешивать знак с означаемым — непозволительная 
двусмысленность. Именно такая двусмысленность и 
свойственна буржуазному зрелищному искусству: 
колеблясь между знаком интеллектуальным и знаком 
нутряным, оно лицемерно пользуется половинчатым 
знаком, эллиптичным и одновременно претенциозным, 
присваивая ему пышное имя 
«естественного».
ПИСАТЕЛЬ НА ОТДЫХЕ
Плывя вниз по Конго, Жид читал Боссюэ*
1
. В такой 
картинной позе хорошо резюмируется тот идеал, к 
которому тяготеют фотографии наших писателей «на 
отдыхе», помещенные в «Фигаро»: они стремятся со-
единить заурядность досуга с престижем творческого 
91
I
. 
М
ифологии 
21 / 35

---

призвания, которое ничто не в силах ни сдержать, ни 
принизить. В результате — качественный, социологи-
чески действенный репортаж, без всякой утайки по-
казывающий, каким образом наша буржуазия мыслит 
себе своих писателей.
По-видимому, более всего ее удивляет и восхища-
ет ее собственная широта взглядов — ведь она призна-
ет, что писателям, как и прочим людям, тоже иногда 
случается отдыхать. Летний отдых как социальный 
факт появился недавно*
2
, и было бы вообще интерес-
но проследить развитие связанной с ним мифологии. 
С появлением оплачиваемых отпусков он из школяр-
ского быта перешел в быт пролетариев, или во всяком 
случае трудящихся. Утверждая же, что отныне это 
может касаться и писателей, что специалисты по че-
ловеческим душам тоже подчиняются общим услови-
ям современного труда, газета косвенно убеждает 
своего буржуазного читателя, что он идет в ногу со 
временем; ему льстит, что от житейской прозы не за-
страхован никто, его примиряют с «современными» 
реальностями уроки Зигфрида*
3
и Фурастье*
4
.
Разумеется, такая пролетаризация писателя при-
знается лишь сдержанно, а в дальнейшем и вовсе опро-
вергается. Едва получив некий социальный атрибут 
(а отпуск — это и есть социальный атрибут, притом 
весьма приятный), литератор очень быстро возвраща-
ется в свои эмпиреи, деля их с прочими профессиона-
лами по высшему призванию. И то «естественное» 
состояние, в котором остаются увековеченными наши 
романисты, фактически дает возможность выразить 
высокое противоречие между их прозаичным социаль-
ным положением, которое обусловлено нашей, увы, 
слишком материалистической эпохой, и их престиж-
ным статусом, который буржуазное общество щедро 
предоставляет своим лучшим умам (лишь бы они были 
для него неопасны).
Волшебная обособленность писателя доказывает-
ся тем, что во время своего пресловутого отдыха, по-
братски разделяемого им с рабочими и приказчиками, 
сам он не перестает если и не трудиться, то во всяком 
92
Р
олан 
Б
арт. 
М
ифологии
22 / 35

---

случае нечто производить. Он не настоящий труженик, 
но и не настоящий отпускник: один пишет мемуары, 
другой правит корректуры, третий готовит свою бу-
дущую книгу. А если кто не занят ничем, то он сам 
признается, что такое поведение парадоксально — ка-
кая-то авангардистская выходка, которой не постес-
няется только очень независимый ум. Столь вызыва-
ющая поза дает нам знать, что по «природе»-то своей 
писатель пишет всегда, в любых обстоятельствах. Тем 
самым литературный труд изначально уподобляется 
некоей непроизвольной секреции, а значит, табуиру-
ется, исключается из детерминизма человеческих 
поступков; говоря высоким стилем, писатель одержим 
живущим в нем тираническим божеством, которое не 
перестает глаголать его устами, не считаясь с тем, что 
у медиума — отпуск. Писатели уезжают отдыхать, но 
Муза их не дремлет и без передышки разражается 
новыми творениями.
Такое словоистечение обладает еще и тем досто-
инством, что в силу своей императивности оно очень 
естественно предстает как сущность писателя. По-
следний, конечно, признает, что наделен обычной 
человеческой судьбой, имеет старинный дом в деревне, 
семью, шорты, внучку и т. д.; но в отличие от других 
трудящихся, которые на отдыхе меняют свою сущность 
и, попав на пляж, становятся просто курортниками, 
писатель всегда и всюду сохраняет свою писательскую 
природу; уезжая отдыхать, он тем самым обозначает 
свою человечность; но божество его не покидает, и он 
остается писателем, подобно тому как Людовик XIV 
оставался королем даже на стульчаке*
5
. Таким обра-
зом, литературный труд относится к другим видам 
человеческого труда как амброзия к хлебу; это чудес-
ная, вековечная субстанция, которая снисходит до 
социальных форм лишь затем, чтобы тем яснее пока-
зать свою величественную отличность от них. Все это 
опять-таки подводит к представлению о писателе как 
сверхчеловеке, существе несходном с другими, — об-
щество выставляет его напоказ, обыгрывая ту бута-
форскую особость, которую оно в нем терпит.
93
I
. 
М
ифологии 
23 / 35

---

Итак, благодушный образ «писателя на отдыхе» есть 
не что иное, как одна из тех хитроумных мистификаций, 
посредством которых добропорядочное общество по-
рабощает своих писателей; чтобы продемонстрировать 
их особое «призвание», нет лучшего средства, чем ос-
паривать его — но не опровергать, отнюдь нет, — его 
прозаическим воплощением; в этом состоит старинная 
уловка любой агиографии. Можно, кстати, заметить, 
что миф о «литературных каникулах» простирается 
далеко за пределы летних вакаций; современная журна-
листика разнообразными приемами все чаще старается 
представить писателя в прозаическом виде. Но было бы 
ошибкой принять это за стремление к демистификации. 
Дело обстоит прямо наоборот. Конечно, для меня, про-
стого читателя, может быть умилительно и даже лестно, 
когда передо мной доверительно приоткрывают повсе-
дневный быт особой породы людей, отмеченных гением; 
конечно, узнавая из газет, что такой-то великий писатель 
носит синие пижамы, а такой-то молодой романист 
питает слабость «к хорошеньким девушкам, сыру реб-
лошону и лавандовому меду»*
6
, я наслаждался бы чув-
ством человеческого братства с ними. Однако конечный 
итог всего этого в том, что писатель еще больше закреп-
ляется в положении «звезды» и еще больше удаляется 
от грешной земли в свою небесную обитель, где ни пи-
жамы, ни сыр ничуть не мешают ему изрекать свое вы-
сокое слово демиурга.
Когда писателя во всеуслышание наделяют телес-
ной плотью, открывая нам, что он, оказывается, любит 
сухое белое вино или бифштекс с кровью, то тем самым 
создаваемые им художественные произведения стано-
вятся для меня еще волшебнее, еще божественнее по 
своей сути. Подробности его повседневного быта от-
нюдь не делают для меня ближе и яснее природу его 
вдохновения, и своей доверительностью со мной пи-
сатель лишь подчеркивает мифическую обособлен-
ность своего удела. Ибо одной лишь сверхчеловечно-
стью может для меня объясняться существование 
людей настолько всеобъемлющих, что они могут но-
сить синюю пижаму — и в то же время олицетворять 
94
Р
олан 
Б
арт. 
М
ифологии
24 / 35

---

собой совесть человечества, или признаваться в любви 
к реблошону теми же устами, которыми объявляют о 
грядущем появлении своей «Феноменологии Эго». 
Бросающееся в глаза соединение такого величия с 
такими пустяками означает, что люди по-прежнему 
верят в противоречие: оно чудесно все в целом, как 
чудесны оба его члена, и оно, разумеется, утратило бы 
всякий интерес в таком мире, где труд писателя был 
бы десакрализован и казался бы чем-то столь же ес-
тественным, как его привычки в одежде и еде.
КРУИЗ ГОЛУБОЙ КРОВИ
Со времен Коронации*
1
французы изнывали в 
ожидании новых событий монархической жизни, до 
которых они чрезвычайно охочи; и их изрядно раз-
влекло, когда целая сотня королей и принцев разом 
погрузилась на греческую яхту «Агамемнон». Коро-
нация Елизаветы составляла патетико-сентименталь-
ный сюжет, Круиз голубой крови — пикантный эпизод: 
словно в комедии Флера и Кайаве, короли стали играть 
в людей*
2
; отсюда множество ситуаций, забавных 
своей противоречивостью, типа «Марии-Антуанетты-
играющей-в-молочницу»*
3
. В такого рода развлечении 
скрывается тяжкая патология: если противоречие 
способно нас веселить, значит, его члены считаются 
очень далекими друг от друга; иными словами, короли 
по сути своей сверхчеловечны, а если иногда они все 
же принимают на время формы демократической жиз-
ни, то это лишь означает, что они вопреки собственной 
природе снисходят до воплощения в земном образе. 
Показывать, что и короли бывают прозаичны, — зна-
чит тем самым признать, что такое состояние для них 
не более естественно, нежели ангельское состояние 
для простых смертных, это значит констатировать, что 
царский сан — по-прежнему от Бога.
В результате самые нейтральные бытовые жесты 
на борту «Агамемнона» обретают вид исключительной 
дерзости, словно причуды творящей Природы, нару-
шающей границы своих царств. Короли бреются 
95
I
. 
М
ифологии 
25 / 35

---

сами! — сей факт сообщался в нашей большой прессе 
как нечто фантастически необычное, как будто этим 
самым бритьем короли ставят под угрозу все свое 
королевское величие, хотя фактически они утвержда-
ют этим свою веру в его нерушимость. Король Павел*
4
носил рубашку-безрукавку, а королева Фредерика — 
платье из