Учебное пособие для студентов филологических факультетов университетов состояние литературного процесса

Протест против «футлярной жизни»
Чеховские рассказы 90-х годов поражают емкостью содержания, масштабами художественных обобщений. Высочайшего совершенства достигает мастерство писателя, умеющего воссоздать в малой литературной форме крупные явления жизни, сложные человеческие характеры и отношения. В 90-е годы особенно четко определилась одна из важнейших тем творчества Чехова – обличение пошлости, обывательщины, духовного мещанства. В этот период у Чехова появляются рассказы, объединенные в небольшие циклы. Такова маленькая трилогия, написанная в 1898 году: «Человек в футляре», «Крыжовник», «О любви». Вся трилогия представляет собой нерасторжимое единство комического и трагического. Учитель греческого языка Беликов в рассказе «Человек в футляре» (1898) смешон своим страхом перед жизнью, своим искренним стремлением спрятать в футляры и свои вещи, и самого себя: «Он носил темные очки, фуфайку, уши закладывал ватой, и когда садился на извозчика, то приказывал поднимать верх».
Древние языки, которые преподавал Беликов, были для него, в сущности, «те же калоши и зонтик, куда можно спрятаться от действительной жизни». И мысль свою он старался запрятать в футляр. «Для него были ясны только циркуляры и газетные статьи, в которых запрещалось что-нибудь».
Болезненный страх Беликова, над которым мы смеемся, читая о его ухаживаниях за беспечной певуньей Варенькой, отравляет общественную атмосферу и становится пугающе активной силой. Трусливое, дрожащее существо, подобное щедринскому пескарю, пятнадцать лет держит в своих руках не только гимназию – весь город! Сам Беликов этого не понимает. Он всего-навсего повторяет «как бы чего не вышло», вздыхает, ноет, да еще ходит по учительским квартирам «и как будто что-то высматривает». Посидит эдак молча час-другой и уйдет. Это называлось у него «поддерживать добрые отношения с товарищами». Но в стране, где господствовал политический сыск, донос, судебная расправа, где преследовалась живая мысль, одного вида Беликова было достаточно, чтобы привести в трепет. Так под влиянием Беликова плодится пособничество всему подлому, замирает все живое, доброе человеческое: «Боятся громко говорить, посылать письма, читать книги, боятся помогать бедным, учить грамоте…».
За фигурой Беликова читатель видит беликовщину – типичное явление общественной жизни России 80-90-х годов XIX века. Имя Беликова стало нарицательным, как имена Хлестакова, Чичикова, Манилова, Иудушки Головлева.
Беликов умер единственно от страха перед жизнью, и хоронить его было «большим удовольствием», как признался рассказчик этой истории – учитель Буркин. Но смерть Беликова не могла избавить город от беликовщины. Жизнь и после его похорон осталось такой же, как была, - «не запрещенная циркулярно, но и не разрешенная вполне».
И тем не менее рассказ не оставляет ощущения безнадежности. В нем изображены и силы, враждебные беликовщине. Таков учитель-демократ Коваленко. Он открыто выступает против «футлярного прозябания». И Буркин, сослуживец Беликова, хоть избегает, в отличие от Коваленко, каких- либо выводов и оценок политического характера, рисует беликовщину как общественное зло. Открыто ненавидит беликовщину слушатель Буркина Иван Иванович Чимша-Гималайский. Но оба они не знают, как вырваться из пут «футлярного» существования.
Иван Иванович Чимша-Гималайский повествует о другом «футлярном человеке» - о своем брате Николае Ивановиче («Крыжовник» 1998). Это человек, который больше всего на свете желал приобрести в собственность клочок земли и есть «не купленный, а свой собственный крыжовник». Он женился ради денег, много лет усердно копил, своей скаредностью загнал в могилу жену, наконец, ценой долгих лишений купил себе имение. Теперь он наслаждался своим «собственным крыжовником», разъелся, разжирел так, что «того и гляди хрюкнет в одеяло». Новоявленный помещик, который когда-то в казенной палате боялся даже для себя лично иметь собственные взгляды, приобрел «самомнение самое наглое» и теперь произносит «одни только истины и таким тоном, точно министр…».
Мы видим, что вариант «футлярного» существования не только смешон, но и страшен. Страшно превращение человека в животное.
О разбитом счастье, о том, как погибла «тихая, грустная любовь», да и вся жизнь милого, интеллигентного человека, говорит Чехов в рассказе «О любви» (1998). Герой этого рассказа – помещик Алехин, человек неплохой, неглупый – опустился, погряз в мелких хозяйственных хлопотах. Побуждения Алехина были благородны: он посвятил себя заботе об имении не в целях приобретательства, а для того, чтобы расплатиться с долгами отца. Но хозяйственные заботы становятся еще одним вариантом футляра. Жизнь Алехина, замкнутая в кругу сельскохозяйственных работ, теряет смысл. Алехин духовно гибнет сам и невольно губит жизнь обаятельной женщины – Анны Алексеевны. Они любят друг друга нежно, преданно, они словно созданы друг для друга. Анна Алексеевна замужем, но ее муж, человек добродушный и вместе с тем ограниченный, настроенный реакционно, столь же чужд ей, сколь близок Алехин.
В мире Беликовых нет простора для живых человеческих устремлений – к такому выводу можно прийти, прочитав эту трилогию Чехова.
Рассказ «Ионыч» (1898) – это история о том, как неплохой человек с добрыми задатками превращается в тупого, жадного и равнодушного обывателя. События происходят в губернском городе С. В этот маленький городок приезжает врач Дмитрий Ионыч Старцев – бедный разночинец, дьячковский сын. Он увлечен работой настолько, что даже в праздники не имеет свободного времени. Молодого Старцева интересует литература, искусство. Он чувствует себя одиноко среди обывателей и в своих беседах с Котиком жалуется ей на окружающих его людей. Но проходит определенный период времени, и этот герой в корне меняется. Любовь, мечты, горячие желания остались для Старцева где-то там, в молодости, хотя с момента его объяснения в любви Катеньке прошло всего четыре года. Но эти четыре года превратили Старцева в Ионыча, интересного человека и хорошего врача – в жадного обывателя, который уже не столько лечит, сколько высматривает богатых клиентов, потому что самым главным теперь для него стали деньги.
В коротенькой последней главе мы видим итог, к которому пришел Старцев: это «глухая тоска небытия», медленное умирание. Ионыч потерял человеческий облик: когда он «пухлый, красный», сидит на своей тройке, то «кажется, что едет не человек, а языческий бог».
В рассказе «Ионыч» словно звучит голос Чехова, обращенный к читателям: не поддавайтесь губительному влиянию уродливой среды, вырабатывайте в себе силу сопротивления обстоятельствам, не предавайте светлых идеалов молодости, не предавайте любви, берегите в себе человека.

Драматургия А.П.Чехова

Чехов в течение всей своей писательской жизни увлекался драматургией. Шутки и водевили писателя («Медведь», «Предложение», «Свадьба», «Юбилей»), тесно связанные по манере с юмористическими рассказами, были встречены с восторгом. Но драма Чехова «Иванов» (1887) и комедия «Леший» (1889) при первом появлении вызвали бурю споров. Большинство читателей, зрителей, критиков их не поняло: принимали, одобряли главным образом привычные драматургические приемы и восставали против всего нового, необычного. Не многие тогда видели, что в этих пьесах молодой драматург шаг за шагом освобождался от сценических штампов.
Работая над комедией «Чайка» (1896), Чехов признавался в одном из писем: «Пишу ее не без удовольствия, хотя страшно вру против условий сцены… много разговоров о литературе, мало действия и пять пудов любви». Писатель дерзко нарушил привычные драматургические правила: держать зрителя в напряжении, заставлять его следить за острым развитием сюжета, не давать опомниться до самого финала. Именно это считалось сценичным, и вдруг появляется пьеса, требующая от зрителя внутренней сосредоточенности, внимания к звучанию каждого слова, напряженной работы мысли. На сцене появились самые обыкновенные люди. «Они плачут, удят рыбу, играют в карты, смеются и сердятся, как все…», - писал Чехов.
«Чайка» была поставлена в Петербурге в 1896 году на сцене Александринского театра (спектакль провалился, и только через два года Немирович-Данченко снова поставил «Чайку» в Московском Художественном театре, и она имела большой успех).
За «Чайкой» последовали пьесы «Дядя Ваня» (1897) , «Три сестры» (1901), «Вишневый сад» (1903).