|
«Эти герои человечны…»
В середине 1980-х годов в творчестве Чехова происходит перелом. В пестрой толпе «толстых» и «тонких», «хамелеонов» и «унтер пришибеевых» появляются иные лица – молчаливых, бедно одетых, нечиновных страдающих людей. Гувернантка, живущая в чужих людях, полностью зависимая от своих хозяев («Размазня», «Переполох»), маленькая, худенькая Анюта, «очень бледная, с кроткими серыми глазами» («Анюта»), извозчик Иона, оставшийся наедине со своим неизбывным горем («Тоска»)…
Эти герои человечны, их страдания неподдельны. Поэтому рассказ о них уже требует другого тона.
Десятки работ написано о переломе в творчестве Чехова, о «переходе от юмора к серьезу». При этом часто сам «переход» излагается по формуле «от – к»: отказ от юмора, переход к серьезному, трагическому. Подобная «формула» выглядит как расставание со смехом. В действительности же расставания не было: Чехов рос и вместе с ним рос, углублялся юмор, сливался с горестными раздумьями о современной жизни. Это может показаться трудносоединимым: смех и – горестные раздумья. Но не в этом ли одна из самых характерных особенностей русской литературы? Еще Пушкин в своей статье «О поэтическом слоге» писал: «Иногда ужас выражается смехом».
Смех не исчерпывается одним только «смешным». У Чехова, наследника Пушкина и Гоголя, это видно особенно наглядно.
«Ванька» - один из самых печальных, горестных рассказов писателя. Его герой – девятилетний мальчик, отданный в ученики к сапожнику, обижаемый и хозяином, и мастерами, обреченный на побои и «выволочки».
О судьбе Ваньки говорится со скрытым, по-чеховски потаенным сочувствием и – как это ни парадоксально – с улыбкой, доброй, человечной. Эта «улыбка» ощущается и в описании Ванькиного деда, не по годам озорного старика, и собаки Вьюна, наделенной каким-то «иезуитским ехидством». Сдержанный юмор ощути в и речи мальчика (хозяйка «взяла селедку и ейной мордой начала меня в харю тыкать»). И, наконец, есть свой горестный, скорбный юмор в финале рассказа, в адресе, который надписывает Ванька на конверте письма к деду: «На деревню дедушке».
Юмор – не отдельная часть творчества Чехова, это его взгляд на мир, его видение жизни, не отделимое от иронии, трагикомической усмешки.
Во второй половине 80 – начале 90-х годов короткий чеховский рассказ во многом оттесняется повестью. Это – «Припадок», «Именины», «Скучная история», «Палата № 6».
В повести «Палата № 6» резко противопоставлены друг другу два человека – больной Громов и доктор Рагин. По сути дела, именно они ведут между собой напряженный спор. Такая расстановка персонажей, выступающих как антагонисты. Вообще характерна для Чехова («Враги», «В ссылке», «Дуэль», «Дом с мезонином» и др.).
Иван Дмитрич Громов – душевнобольной человек, но «тонкие черты. Положенные на его лицо глубоким искренним страданием, разумны и интеллигентны, и в глазах теплый здоровый блеск». С негодованием говорит этот герой и насилии, об оконных решетках, предрекает зарю новой жизни.
Доктор Андрей Ефимович Рагин – полная противоположность Громову. Там – протест, нетерпеливое желание сказать правду до конца. Здесь – полное примирение со злом, с вопиющими беспорядками в больнице. «Между теплым, уютным кабинетом и этой палатой нет никакой разницы, - уверяет доктор Громова. – «Покой и довольство человека не вне его, а в нем самом».
Жизнь жестоко посмеялась над рагинским безразличием и к бедам и злу. В конце повести он тоже, как и Громов, заключен в палату № 6. Не выдержав заточения и побоев сторожа Никиты, он умирает.
Два антагониста – Громов и Рагин – оказываются по одну сторону больничных решеток. И перед смертью у Андрея Ефимовича мелькает «страшная, невыносимая мысль, что такую же точно боль должны были испытывать годами, изо дня в день эти люди» - обитатели его больницы. Он понял, как бездушна была его привычка «не замечать» зло, умывать руки, оставаться в стороне. Это похоже на пробуждение после долгого сна, душевной спячки.
В описании смерти Рагина мелькает такой мотив: «Стадо оленей, необыкновенно красивых и грациозных, о которых он читал вчера, пробежало мимо него…». После повествования, утверждавшего всем своим строем торжество тюремного начала, - совсем иная, светлая, лирическая тема. Она только промелькнула, ее снова сменяют безотрадно тяжелые мотивы и детали; но она есть. Торжество тьмы оказывается неполным.
В другом рассказе Чехова – «Агафья» - изображен огородник Савка, который относится к женщинам с грубой, небрежной презрительностью. Во время свидания с Агафьей у него и ласка презрительна, и это печалит рассказчика.
«Я тихо побрел в рощу, а оттуда спустился к реке, где стояли наши рыболовецкие сети. Река спала. Какой-то мягкий, махровый цветок на высоком стебле коснулся моей щеки, как ребенок, который хочет дать понять, что не спит».
В данном отрывке утверждается не просто контраст природы и человеческой грубости. Читатель ощущает тоску автора по той человечности, которая «вне» героев, но в то же время как бы «брезжит в них самих». Однако эта человечность, красота, любовь предстают перед нами в каком-то «непросветленном» виде, омрачены душевной неразвитостью, грубая жизнь глушит их. «Махровый цветок» оттеняет то, чего не хватает Савке, но что, может быть, запрятано в глубине его души. По крайней мере, автор надеется на это. Если мысленно убрать образ цветка, то сразу же теряется важный момент общего замысла рассказа. Исчезает грустная мысль автора о разобщенности любви и поэзии, наслаждения и человеческой доброй нежности. Пусть это не развитый, не развернутый образ, а как бы мимоходом брошенное сравнение: в художественном произведении вовсе не обязательно, чтобы о важном говорилось громко. Чехов умеет говорить о главном мимоходом – не потому, что это меньше его интересует. Сама «мимоходность» глубоко условна. Иной раз к таким внешне малозначительным формам сходятся скрытые нити образной системы.
Рассказ «Гусев» - казалось бы, одно из самых безотрадных произведений Чехова. В нем говорится о смерти вдали от России рядового солдата. А в конце повествования – опять-таки неожиданный просвет: «Из-за облаков выходит широкий зеленый луч и протягивается до самой середины неба; немного погодя рядом с этим ложится фиолетовый, рядом с ним золотой, потом розовый…».
Все эти лирические «просветы»: необыкновенно красивые олени; цветок, коснувшийся щеки, «как ребенок, который хочет дать понять, что не спит»; яркие тона заката – зеленые, золотые, розовые, «какие на человеческом языке и назвать трудно», - все они неожиданно возникают в финале произведения. Все никак не акцентированы, однако – очень важны. Читатель видит, что даже самые тяжелые и мрачные произведения Чехова не исчерпываются «гнетущим впечатлением», в них звучит своя, скрытая лирическая мелодия, своего рода «душевное очищение».
Do'stlaringiz bilan baham: |
