Три товарища

* * *

---

Ночь. На улице начался дождь. Капли падали мягко и нежно, не так, как месяц назад, когда
они шумно ударялись о голые ветви лип; теперь они тихо шуршали, стекая вниз по молодой
податливой листве, мистическое празднество, таинственней ток капель к корням, от которых
они поднимутся снова вверх и превратятся в листья, томящиеся весенними ночами по дождю.
Стало тихо. Уличный шум смолк. Над тротуаром метался свет одинокого фонаря. Нежные
листья деревьев, освещенные снизу, казались почти белыми, почти прозрачными, а кроны были
как мерцающие светлые паруса.
– Слышишь, Пат? Дождь…
– Да…
Она лежала рядом со мной. Бледное лицо и темные волосы на белой подушке. Одно плечо
приподнялось. Оно доблескивало, как матовая бронза. На руку падала узкая полоска света. –
Посмотри… – сказала она, поднося ладони к лучу.
– Это от фонаря на улице, – сказал я.
Она привстала. Теперь осветилось и ее лицо. Свет сбегал по плечам и груди, желтый как
пламя восковой свечи; он менялся, тона сливались, становились оранжевыми; а потом
замелькали синие круги, и вдруг над ее головой ореолом всплыло теплое красное сияние. Оно
скользнуло вверх и медленно поползло по потолку.
– Это реклама на улице.
– Видишь, как прекрасна твоя комната.
– Прекрасна, потому что ты здесь. Она никогда ужа не будет такой, как прежде… потому
что ты была здесь. Овеянная бледно-синим светом, она стояла на коленях в постели.
– Но… – сказала она, – я ведь еще часто буду приходить сюда… Часто…
Я лежал не шевелясь и смотрел на нее. Расслабленный, умиротворенный и очень
счастливый, я видел все как сквозь мягкий, ясный сон.
– Как ты хороша, Пат! Куда лучше, чем в любом из твоих платьев.
Она улыбнулась и наклонилась надо мной:
– Ты должен меня очень любить, Робби. Не знаю, что я буду делать без любви!
Ее глаза были устремлены на меня. Лицо было совсем близко, взволнованное, открытое,
полное страстной силы.
– Держи меня крепко, – прошептала она. – Мне нужно, чтобы кто-то держал меня крепко,
иначе я упаду, Я боюсь.
– Не похоже, что ты боишься.
– Это я только притворяюсь, а на самом деле я часто боюсь.
– Уж я-то буду держать тебя крепко, – сказал я, все еще не очнувшись от этого странного
сна наяву, светлого и зыбкого, – Я буду держать тебя по-настоящему крепко. Ты даже удивишься.
Она коснулась ладонями моего лица:
– Правда?
Я кивнул. Ее плечи осветились зеленоватым светом, словно погрузились в глубокую воду. Я
взял ее за руки и притянул к себе, – меня захлестнула большая теплая волна, светлая и нежная…
Все погасло…
* * *
Она спала, положив голову на мою руку. Я часто просыпался и смотрел на нее. Мне
хотелось, чтобы эта ночь длилась бесконечно. Нас несло где-то по ту сторону времени. Все
пришло так быстро, и я еще ничего не мог понять. Я еще не понимал, что меня любят. Правда, я

---

знал, что умею по-настоящему дружить с мужчинами, но я не представлял себе, за что,
собственно, меня могла бы полюбить женщина. Я думал, видимо, все сведется только к одной
этой ночи, а потом мы проснемся, и все кончится.
Забрезжил рассвет. Я лежал неподвижно. Моя рука под ее головой затекла и онемела. Но я
не шевелился, и только когда она повернулась во сне и прижалась к подушке, я осторожно
высвободил руку. Я тихонько встал, побрился и бесшумно почистил зубы. Потом налил на
ладонь немного одеколона и освежил волосы и шею. Было очень странно – стоять в этой
безмолвной серой комнате наедине со своими мыслями и глядеть на темные контуры деревьев
за окном. Повернувшись, я увидел, что Пат открыла глаза и смотрит на меня. У меня
перехватило дыхание.
– Иди сюда, – сказала она.
Я подошел к ней и сел на кровать.
– Все еще правда? – спросил я.
– Почему ты спрашиваешь?
– Не знаю. Может быть, потому, что уже утро. Стало светлее.
– А теперь дай мне одеться, – сказала она. Я поднял с пола ее белье из тонкого шелка. Оно
было совсем невесомым. Я держал его в руке и думал, что даже оно совсем особенное. И та, кто
носит его, тоже должна быть совсем особенной. Никогда мне не понять ее, никогда.
Я подал ей платье. Она притянула мою голову и поцеловала меня.
Потом я проводил ее домой. Мы шли рядом в серебристом свете утра и почти не
разговаривали. По мостовой прогромыхал молочный фургон. Появились разносчики газет. На
тротуаре сидел старик и спал, прислонившись к стене дома. Его подбородок дергался, –
казалось, вот-вот он отвалится. Рассыльные развозили на велосипедах корзины с булочками. На
улице запахло свежим теплым хлебом. Высоко в синем небе гудел самолет. – Сегодня? –
спросил я Пат, когда мы дошли до ее парадного.
Она улыбнулась.
– В семь? – спросил я.
Она совсем не выглядела усталой, а была свежа, как после долгого сна. Она поцеловала
меня на прощанье. Я стоял перед домом, пока в ее комнате не зажегся свет.
Потом я пошел обратно. По пути я вспомнил все, что надо было ей сказать, – много
прекрасных слов. Я брел по улицам и думал, как много я мог бы сказать и сделать, будь я
другим. Потом я направился на рынок. Сюда уже съехались фургоны с овощами, мясом и
цветами. Я знал, что здесь можно купить цветы втрое дешевле, чем в магазине. На все деньги,
оставшиеся у меня, я накупил тюльпанов. В их чашечках блестели капли росы. Цветы были
свежи и великолепны. Продавщица набрала целую охапку и обещала отослать все Пат к
одиннадцати часам. Договариваясь со мной, она рассмеялась и добавила к букету пучок фиалок.
– Ваша дама будет наслаждаться ими по крайней мере две недели, – сказала она. – Только
пусть кладет время от времени таблетку пирамидона в воду.
Я кивнул и расплатился. Потом я медленно пошел домой.

---

X 
В мастерской стоял отремонтированный форд. Новых заказов не было. Следовало что-то
предпринять. Кестер и я отправились на аукцион. Мы хотели купить такси, которое продавалось
с молотка. Такси можно всегда неплохо перепродать.
Мы проехали в северную часть города. Под аукцион был отведен флигель во дворе. Кроме
такси, здесь продавалась целая куча других вещей: кровати, шаткие столы, позолоченная клетка
с попугаем, выкрикивавшим «Привет, миленький!», большие старинные часы, книги, шкафы,
поношенный фрак, кухонные табуретки, посуда – все убожество искромсанного и гибнущего
бытия.
Мы пришли слишком рано, распорядителя аукциона еще не было.
Побродив между выставленными вещами, я начал листать зачитанные дешевые издания
греческих и римских классиков с множеством карандашных пометок на полях. Замусоленные,
потрепанные страницы. Это уже не были стихи Горация или песни Анакреона, а беспомощный
крик нужды и отчаяния чьей-то разбитой жизни. Эти книги, вероятно, были единственным
утешением для их владельца, он хранил их до последней возможности, и уж если их пришлось
принести сюда, на аукцион, – значит, все было кончено.
Кестер посмотрел на меня через плечо:
– Грустно все это, правда?
Я кивнул и показал на другие вещи:
– Да, Отто. Не от хорошей жизни люди принесли сюда табуретки и шкафы.
Мы подошли к такси, стоявшему в углу двора. Несмотря на облупившуюся лакировку,
машина была чистой. Коренастый мужчина с длинными большими руками стоял неподалеку и
тупо разглядывал нас.
– А ты испробовал машину? – спросил я Кестера.
– Вчера, – сказал он. – Довольно изношена, но была в прекрасных руках. Я кивнул:
– Да, выглядит отлично. Ее мыли еще сегодня утром. Сделал это, конечно, не аукционист.
Кестер кивнул головой и посмотрел на коренастого мужчину:
– Видимо, это и есть владелец. Вчера он тоже стоял здесь и чистил машину.
– Ну его к чертям! – сказал я. – Он похож на раздавленную собаку.
Какой-то молодой человек в пальто с поясом пересек двор и подошел к машине. У него был
неприятный ухарский вид.
– Вот он, драндулет, – сказал он, обращаясь то ли к нам, то ли к владельцу машины, и
постучал тростью по капоту. Я заметил, что хозяин вздрогнул при этом.
– Ничего, ничего, – великодушно успокоил его человек в пальто с поясом, – лакировка все
равно уже не стоит ни гроша. Весьма почтенное старье. В музей бы его, а? – Он пришел в
восторг от своей остроты, громко расхохотался и посмотрел на нас, ожидая одобрения. Мы не
рассмеялись. – Сколько вы хотите за этого дедушку? – обратился он к владельцу.
Хозяин молча проглотил обиду. – Хотите отдать его по цене металлического лома, не так
ли? – продолжал тараторить юнец, которого не покидало отличное настроение. – Вы, господа,
тоже интересуетесь? – И вполголоса добавил: – Можем обделать дельце. Пустим машину в
обмен на яблоки и яйца, а прибыль поделим. Чего ради отдавать ему лишние деньги! Впрочем,
позвольте представиться: «Гвидо Тисс из акционерного общества „Аугека“.
Вертя бамбуковой тростью, он подмигнул нам доверительно, но с видом превосходства.
„Этот пошлый двадцатипятилетний червяк знает все на свете“, – подумал я с досадой. Мне стало
жаль владельца машины, молча стоявшего рядом.

---

– Вам бы подошла другая фамилия. Тисс не звучит, – сказал я.
– Да что вы! – воскликнул он польщенно. Его, видимо, часто хвалили за хватку в делах.
– Конечно, не звучит, – продолжал я. – Сопляк, вот бы вам как называться, Гвидо Сопляк.
Он отскочил назад.
– Ну конечно, – сказал он, придя в себя. – Двое против одного…
– Если дело в этом, – сказал я, – то я и один могу пойти с вами куда угодно.
– Благодарю, благодарю! – холодно ответил Гвидо и ретировался.
Коренастый человек с расстроенным лицом стоял молча, словно все это его не касалось; он
не сводил глаз с машины.
– Отто, мы не должны ее покупать, – сказал я.
– Тогда ее купит этот ублюдок Гвидо, – возразил Кестер, – и мы ничем не поможем хозяину
машины.
– Верно, – сказал я. – Но все-таки мне это не нравится.
– А что может понравиться в наше время, Робби? Поверь мне: для него даже лучше, что мы
здесь. Так он, может быть, получит за свое такси чуть побольше. Но обещаю тебе: если эта
сволочь не предложит свою цену, то я буду молчать.
Пришел аукционист. Он торопился. Вероятно, у него было много дел: в городе ежедневно
проходили десятки аукционов. Он приступил к распродаже жалкого скарба, сопровождая слова
плавными, округлыми жестами. В нем была деловитость и тяжеловесный юмор человека,
ежедневно соприкасающегося с нищетой, но не задетого ею.
Вещи уплывали за гроши. Несколько торговцев скупили почти все. В ответ на взгляд
аукциониста они небрежно поднимали палец или отрицательно качали головой. Но порой за
этим взглядом следили другие глаза. Женщины с горестными лицами со страхом и надеждой
смотрели на пальцы торговцев, как на священные письмена заповеди. Такси заинтересовало
трех покупателей. Первую цену назвал Гвидо – триста марок. Это было позорно мало.
Коренастый человек подошел ближе. Он беззвучно шевелил губами. Казалось, что и он хочет
что-то предложить. Но его рука опустилась. Он отошел назад.
Затем была названа цена в четыреста марок. Гвидо повысил ее до четырехсот пятидесяти.
Наступила пауза. Аукционист обратился к собравшимся:
– Кто больше?.. Четыреста пятьдесят – раз, четыреста пятьдесят – два…
Хозяин такси стоял с широко открытыми глазами и опущенной головой, как будто ожидая
удара в затылок.
– Тысяча, – сказал Кестер. Я посмотрел на него. – Она стоит трех, – шепнул он мне. – Не
могу смотреть как его здесь режут.
Гвидо делал нам отчаянные знаки. Ему хотелось обтяпать дельце, и он позабыл про
„Сопляка“.
– Тысяча сто, – проблеял он и, глядя на нас, усиленно заморгал обоими глазами. Будь у него
глаз на заду, он моргал бы и им.
– Тысяча пятьсот, – сказал Кестер.
Аукционист вошел в раж. Он пританцовывал с молотком в руке, как капельмейстер. Это
уже были суммы, а не какие-нибудь две, две с половиной марки, за которые шли прочие
предметы.
– Тысяча пятьсот десять! – воскликнул Гвидо, покрываясь потом.
– Тысяча восемьсот, – сказал Кестер. Гвидо взглянул на него, постучал пальцем по лбу и
сдался. Аукционист подпрыгнул. Вдруг я подумал о Пат.
– Тысяча восемьсот пятьдесят, – сказал я, сам того не желая. Кестер удивленно повернул
голову.

---

– Полсотни я добавлю сам, – поспешно сказал я, – так надо… из осторожности.
Он кивнул. Аукционист ударил молотком – машина стала нашей. Кестер тут же уплатил
деньги.
Но желая признать себя побежденным, Гвидо подошел к нам как ни в чем не бывало.
– Подумать только! – сказал он. – Мы могли бы заполучить этот ящик за тысячу марок. От
третьего претендента мы бы легко отделались.
– Привет, миленький! – раздался за ним скрипучий голос.
Это был попугай в позолоченной клетке, – настала его очередь.
– Сопляк, – добавил я. Пожав плечами, Гвидо исчез.
Я подошел к бывшему владельцу машины. Теперь рядом с ним стояла бледная женщина.
– Вот… – сказал я.
– Понимаю… – ответил он.
– Нам бы лучше не вмешиваться, но тогда вы получили бы меньше, – сказал я.
Он кивнул, нервно теребя руки.
– Машина хороша, – начал он внезапно скороговоркой, – машина хороша, она стоит этих
денег… наверняка… вы не переплатили… И вообще дело не в машине, совсем нет… а все
потому… потому что…
– Знаю, знаю, – сказал я.
– Этих денег мы и не увидим, – сказала женщина. – Все тут же уйдет на долги.
– Ничего, мать, все опять будет хорошо, – сказал мужчина. – Все будет хорошо! Женщина
ничего не ответила.
– При переключении на вторую скорость повизгивают шестеренки, – сказал мужчина, – но
это не дефект, так было всегда, даже когда она была новой. – Он словно говорил о ребенке. –
Она у нас уже три года, и ни одной поломки. Дело в том, что… сначала я болел, а потом мне
подложили свинью… Друг…
– Подлец, – жестко сказала женщина.
– Ладно, мать, – сказал мужчина и посмотрел на нее, – я еще встану на ноги. Верно, мать?
Женщина не отвечала. Лицо мужчины покрылось капельками пота.
– Дайте мне ваш адрес, – сказал Кестер, – иной раз нам может понадобиться шофер.
Тяжелой, честной рукой человек старательно вывел адрес. Я посмотрел на Кестера; мы оба
знали, что беднягу может спасти только чудо. Но время чудес прошло, а если они и случались, то
разве что в худшую сторону.
Человек говорил без умолку, как в бреду. Аукцион кончился. Мы стояли во дворе одни. Он
объяснял нам, как пользоваться зимой стартером. Снова и снова он трогал машину, потом
приутих.
– А теперь пойдем, Альберт, – сказала жена. Мы пожали ему руку. Они пошли. Только
когда они скрылись из виду, мы запустили мотор.
Выезжая со двора, мы увидели маленькую старушку. Она несла клетку с попугаем и
отбивалась от обступивших ее ребятишек. Кестер остановился.
– Вам куда надо? – спросил он ее.
– Что ты, милый! Откуда у меня деньги, чтобы разъезжать на такси? – ответила она.
– Не надо денег, – сказал Отто. – Сегодня день моего рождения, я вожу бесплатно.
Она недоверчиво посмотрела на нас и крепче прижала клетку:
– А потом скажете, что все-таки надо платить.
Мы успокоили ее, и она села в машину.
– Зачем вы купили себе попугая, мамаша? – спросил я, когда мы привезли ее.
– Для вечеров, – ответила она. – А как вы думаете, корм дорогой?

---

– Нет, – сказал я, – но почему для вечеров?
– Ведь он умеет разговаривать, – ответила она и посмотрела на меня светлыми старческими
глазами. – Вот и у меня будет кто-то… будет разговаривать…
– Ах, вот как… – сказал я.