Тысячеликий герой

разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со
свекровью ее. И враги человеку — домашние его. Кто любит отца или мать
более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более,
нежели Меня, не достоин Меня»
[458]
. Чтобы защитить неподготовленных,
мифология прячет подобные предельные откровения за полупрозрачными
масками, в то же время настойчиво и постепенно подводя к ним в

---

наставительной форме. Это — фигура спасителя, который устраняет
тирана-отца, а затем сам вступает на престол (подобно Эдипу), занимая
место своего родителя. Но, чтобы смягчить брутальное отцеубийство,
легенда замещает фигуру отца неким жестокосердным дядей или
узурпатором Нимродом. Тем не менее, полускрытый факт остается фактом.
Когда он открывается, вся картина замыкается: сын убивает отца, но сын и
отец — это одно целое. Загадочные фигуры снова растворяются в
первичном хаосе. В этом заключается смысл конца (и возрождения) мира.
7. Герой как святой 
Прежде чем мы перейдем к последнему эпизоду жизни, нам остается
рассмотреть еще один тип героя — святого или аскета, отрекшегося от
мира.
«Тот, кто, очистившись посредством разума, решительно
контролируя свой ум, отказавшись от предметов чувственного
удовлетворения, освободившись от привязанности и ненависти,
живет в уединенном месте, мало ест, обуздал свое тело, ум и речь,
кто 
всегда 
находится 
в 
состоянии 
духовного 
экстаза,
беспристрастен, свободен от ложного эго, ложной силы, ложной
гордости, вожделения, гнева и ложного чувства собственности,
кто не принимает ничего материального и всегда умиротворен —
тот безусловно поднялся до самореализации»
[459]
.
В этой модели герой движется к отцу, но скорее в скрытой, а не явной
форме: совершает поступок, от которого отказался Бодхисатва, —
поступок, после которого нет возврата. Здесь подразумевается не парадокс
дуалистической картины, а предельная явленность невидимого. Самость
выжжена. Подобно мертвому листу дерева, гонимому ветром, тело
продолжает передвигаться по земле, но душа уже растворилась в океане
блаженства.
Фома Аквинский в результате своих мистических переживаний во
время служения мессы в Неаполе отложил свое перо и чернила и оставил
последние главы своей 
Суммы Теологии
для завершения другому. «Дни
моего писания, — заявил он, — закончились; ибо такое было открыто мне,
что все, что я написал и чему учил, представилось мне ничего не значащим,
поэтому я уповаю на Бога моего в том, что, равно как пришел конец моему
учению, так и жизни моей наступит конец». Вскоре после этого, на сорок

---

девятом году жизни, он умер.
Будучи по ту сторону жизни, эти герои оказываются по ту сторону
мифа. Им уже незачем обращаться к мифу, так и мифу уже нечего сказать о
них. Легенды о них пересказаны, но благочестивые чувства и уроки их
жизнеописаний всегда недостаточны; это немногим лучше банальности.
Они вышли из царства форм, куда ведет нисходящий путь инкарнации и где
остается Бодхисатва — из царства 
видимого
профиля Макропросопа,
Великого Лика. Когда 
сокрытое
обнаруживается, миф оказывается
предпоследним, а безмолвие — последним словом. В тот момент, когда
душа уходит в сокрытое, остается одно безмолвие.
Царь Эдип узнал, что женщина, которую он взял в жены, — его мать,
человек, которого он убил, — его отец; он вырвал свои глаза и в раскаянии
бродил по земле. Фрейдисты утверждают, что каждый из нас убивает
своего отца и берет в жены свою мать, всегда — только бессознательно:
иносказательные 
символические 
пути 
осуществления 
этого 
и
рационализации следующего отсюда вынужденного действия определяют
наши индивидуальные жизни и общие пути цивилизации. Если бы
чувствам было дано проникнуть в реальный смысл наших земных деяний и
мыслей, мы бы познали то, что познал Эдип: плоть неожиданно предстала
бы как океан самоосквернения. В этом суть легенды о Папе Римском,
Григории Великом, рожденном от инцеста и жившем в инцесте. В ужасе он
бежит на скалу в море и там раскаивается в самой своей жизни.
Дерево теперь становится крестом: Белый Юноша, вкушающий
молоко, становится Распятым, глотающим желчь. Там, где ранее был
расцвет весны, теперь расползается гниение. Однако за этим порогом, —
ибо крест — это сам путь (солнечная дверь), а не конец пути, — лежит
блаженство в Боге.
«Он отметил меня своей печатью, чтобы я не предпочла иной
любви, кроме любви к Нему. Зима минула; горлица поет;
расцвели виноградники. Господь Иисус Христос обручил меня
Своим кольцом, и как Свою невесту короновал меня венцом.
Платье, в которое облачил меня Господь, — это золотом расшитое
платье великолепия, а ожерелье, которым он меня украсил, —
бесценно»
[460]
.