С. В. Иванова з. З. Чанышева лингвокультурология: проблемы, поиски, решения монография

Швейцер, Никольский 1978 - Швейцер А.Д., Никольский Л.Б. Введение в социолингвистику. - М.: Высшая школа, 1978. - 216 с.
Bowerman 1996 - Bowerman M. The Origins of Children’s Spatial Semantic Categories: Cognitive versus Linguistic Determinants // Rethinking Linguistic Relativity / Ed. by J.J.Gumperz and S.C.Levinson. - Cambridge: Cambridge University Press, 1996. - P. 145-176.
Britannica v.16 - The New Encyclopaedia Britannica. Micropaedia. Knowledge in Depth. -Vol. 16. - Encyclopaedia Britannica, Inc.: Chicago, 1994. - 994 p.
Britannica v.22 - The New Encyclopaedia Britannica. Micropaedia. Knowledge in Depth. -Vol. 22. - Encyclopaedia Britannica, Inc.: Chicago, 1994. - 994 p.
Brooks 1968 - Brooks N. Teaching Culture in the Foreign Language Classroom // Foreign Language Annals. - 1968. - # 1.
Close 1994 - Close R.A. A Teachers’ Grammar: An Approach to the Central problems of English. - Language Teaching Publications, 1994. - V, 166 p.
Fox 2004 - Fox K. Watching the English. The Hidden Rules of English Behaviour. - Hodder, 2004. - 424 p.
Hanvey 1976 - Hanvey R.G. Cross-cultural awareness // An attainable global perspective. - New York: Center for global perspective, 1976.
Lucy 1996 - Lucy J.A. The scope of linguistic relativity: An analysis and review of empirical research // Rethinking Linguistic Relativity / Ed. by J.J. Gumperz and S.C. Levinson. - Cambridge University Press, 1996. - P. 37­69.
Omaggio 1986 - Omaggio A.C. Teaching Language in Context. - Boston, Mass.: Heinle & Heinle Publishers, Inc., 1986. - 479 p.
Oxford 1990 - Oxford R.L. Language Learning Strategies: What every teacher should know. - New York: Newbury House / Harper & Row, 1990.

• 
  XXII, 342 p.
  

Paxman 1999 - Paxman J. The English. Penguin Books, 1999. - 309 p.
Scollon & Scollon 1995 - Scollon R., Scollon S.W. Intercultural communication. A discourse approach. - Oxford UK & Cambridge USA: Blackwell, 1995. - VIII, 271 p.
Seelye 1993 - Seelye H.N. Teaching Culture: Strategies for Intercultural Communication. - Lincolnwood, Illinois USA: NTC Publishing Group, 1993. - XIII, 289 p.
Silverstein & Urban 1996 - Natural histories of discourse / ed. by Silverstein M. and Urban G. - Chicago and London: The University of Chicago Press, 1996. - IX, 352 p.
Whorf 1956 - Whorf B. Language, Thought, and Reality. - Cambridge, Mass. : MIT Press, 1956. - XI, 278 p.

ГЛАВА 3. ПОНЯТИЙНЫЙ АППАРАТ И МЕТОДОЛОГИЧЕСКАЯ БАЗА ЛИНГВОКУЛЬТУРОЛОГИИ
Становление любого направления научного знания предполагает выработку понятийного аппарата, определение основных категорий, которые позволяют подвести под общий знаменатель объект и предмет анализа, проводя исследование в избранном русле, а также уточнение системы методов, направленных на получение нового знания, отвечающего требованиям надежности и достоверности. ЛК в этом отношении не является исключением. ЛК взрыв, ознаменовавший рубеж столетий, повлек за собой необходимость осмысления и унификации терминологического аппарата, который оказался задействованным при проведении ЛК изысканий. Соответственно, необходимо остановиться на основных, краеугольных понятиях и категориях ЛК, которые позволяют унифицировать средства лингвокультурологического описания и, как результат, классифицировать тот или иной анализ как лингвокультурологический.

1. 
   Основополагающие понятия лингвокультурологического исследования
   

1. 
   Понятие языковой личности в современных ЛК исследованиях
   

Принцип антропоцентризма как отправная точка ЛК, предполагает, что данное направление лингвистических исследований исходит из признания центральной роли творящего культурные смыслы и транслирующего их в языковой форме субъекта. Именно личность является носителем культуры. Соответственно, базовым понятием для ЛК в ее современном прочтении является понятие языковой личности. Человек говорящий совмещает в себе и языковое и культурное начала: в нем опредмечивается «душа языка» и мировидение человека [Вендина 2002: 42].
Тот факт, что проблематика личности стала ведущей в современных лингвистических исследованиях, отнюдь неслучаен. Такое положение дел было подготовлено самой логикой развития гуманитарных наук в целом и языкознания в частности. Интерес к освещению проблематики личности в психологии, личности и идентичности в этнологии и культурной антропологии, изучение субъективного фактора в языке в лингвистике второй половины ХХ века - все это привело языковедов к осознанию необходимости перенести акцент с изучения структуры языка на его носителя.
Общеизвестно, что впервые понятие языковой личности появилось в работах патриарха российской и советской лингвистики, академика В.В. Виноградова. В дальнейшем к нему обращались и другие языковеды. Однако в широкий научный оборот понятие языковой личности было введено Ю.Н. Карауловым. Этот видный отечественный исследователь сумел предложить такое понимание данного термина, которое, с одной стороны, базируется на разработках антропологов, социологов, культурологов, этнологов, а, с другой стороны, является естественным и логическим результатом развития предшествующей лингвистической мысли.
Так, в культурной и психологической антропологии, социальной психологии, этнопсихологии к фундаментальным понятиям относятся понятия личности и идентичности. Как и свойственно научному знанию в целом, данные термины неоднозначно толкуются учеными. Тем не менее, так или иначе, подчеркивается, что личность предполагает сумму или некоторую организацию потребностей человека, его наклонностей, тенденций, которая проявляется в поведении [Лурье 2003: 228-231]. Это некий социальный тип, носитель социальных отношений [Андреева 2003: 259]. Идентичность толкуется как «представление индивида о себе и представление о нем других, определяющее его самоидентичность в различных социокультурных ситуациях и группах» [Орлова 2004: 463], или иначе: «самоопределение в терминах физических, интеллектуальных и нравственных черт индивида» [Андреева 2003: 303]. Кроме этого, ученые говорят о формировании социальной и этнической идентичности. Классическим в этом отношении считается определение социальной идентичности, данное А. Тэшфелом: «Это та часть Я-концепции индивида, которая возникает из осознания своего членства в социальной группе (или группах) вместе с ценностным и эмоциональным значением, придаваемым этому членству» [Андреева 2003: 303]. Социальная идентичность в самом общем смысле - это «результат процесса сравнения своей группы с другими социальными общностями» [Стефаненко 2000: 210]. Соответственно, «этническая идентичность - составная часть социальной идентичности личности, психологическая категория, которая относится к осознанию своей принадлежности к определенной этнической общности» [Стефаненко 2000: 210]. Для этнической идентичности характерно «переживание своего тождества с одной этнической общностью и отделения от других». Этническая идентичность содержит в себе как сознательный, так и глубинный, подсознательный слой. Она воплощается в культурной традиции и обращена в прошлое. Ее основой является мифологичность, поскольку зиждется она на идее об общих культуре, происхождении, истории [Стефаненко 2000: 210-211].
В лингвистике естественный ход научной мысли также предполагает обращение исследователей к рассмотрению вопросов, связанных с говорящим субъектом. Во-первых, со времен издания «Общей лингвистики» Фердинанда де Соссюра, в языкознании в качестве аксиомы фигурирует положение о том, что язык предполагает наличие дихотомии системы (la langue) и ее реализации говорящим субъектом (le parole). Кроме того, выделяется и речевая деятельность (langage), которая также имеет субъективное начало. На роль говорящего субъекта в осуществлении многих языковых процессов указывают многие лингвисты. Так, А. Мартине отмечает, что любые языковые изменения происходят внутри индивида. Язык же по сути своей представляет собою "совокупность миллионов микромиров" [Мартине 2000: 18] говорящих на нем субъектов. У. Вайнрайх, размышляя о языковых контактах, полагает, что “местом осуществления контакта являются индивиды, пользующиеся языком” [Вайнрайх 2000: 22]. На переносе объекта лингвистического исследования в сторону субъекта настаивает Эмиль Бенвенист. Фокус на говорящем субъекте становится естественным в рамках логики коммуникативной лингвистики, которая ставит в центр исследования процесс общения, осуществляемый индивидом. Соответственно, полноценное рассмотрение языка в отрыве от личности, говорящей на нем, невозможно. Говорящий не просто вторгается в язык, он живет в нем, как, с другой стороны, язык живет в говорящем субъекте. Человек живет в языке, так как, по большому счету, язык опосредует человеческую деятельность в силу природы homo sapiens. Человек разумный не может не прибегнуть к языку, хотя это не означает, что не существует невербальных форм коммуникации и невербальных форм познания. Однако человек разумный - это, прежде всего, человек говорящий. Он опосредует свою “разумную” (как впрочем, и неразумную) деятельность и ее результаты языковыми формами в силу того, что имеет этот дар.
Понятие идентичности (identity) уже получило свое право на существование в лингвистике: первоначально оно было инкорпорировано в социолингвистику (см. [Boxer 2002: 72, 73, 79 etc.; Downes 2003: 233-274]), поскольку это направление лингвистических исследований занимается изучением отражения социальных процессов в языке и, соответственно, привлекает методологию и понятийный аппарат как лингвистики, так и социологии.
Представляется, что весь предшествующий ход развития гуманитарного знания повлиял на современную интерпретацию термина «языковая личность», ведь В.В. Виноградов использовал это словосочетание в нетерминологизированном контексте. Ю.Н. Караулов дает четкое определение языковой личности. В настоящее время языковая личность предполагает два феномена. Во-первых, это “любой носитель того или иного языка, охарактеризованный на основе анализа произведенных им текстов с точки зрения использования в этих текстах системных средств данного языка для отражения видения им окружающей действительности и для достижения определенных целей в этом мире”. Во-вторых, это “комплексный способ описания языковой способности индивида, соединяющий системное представление языка с функциональным анализом текстов” [Караулов 1999: 156]. Таким образом, исследователь выделяет три основных структурных элемента, характеризующих языковую личность: как единое целое языковая личность совмещает когнитивное (видение окружающей действительности) и прагматическое (достижение поставленной цели) начала при ведущей роли потенциирующего, ответственного за производство речи, продуцирующего компонента, интерпретируемого в духе коммуникативной компетенции.
Представляется, что, кроме указанных компонентов, необходимо отметить связь языковой личности с культурной традицией этносоциума, в рамках которого она существует. По меткому замечанию Н.А. Бердяева, «человек входит в человечество через национальную индивидуальность, как национальный человек, а не отвлеченный человек, как русский, француз, немец или англичанин» [Бердяев 1997: 85]. Соответственно, языковая личность являет собой конгломерат ипостасей. Она обладает когнитивными, прагматическими и функционально-языковыми параметрами, существующими в этноспецифической системе координат.
В силу наибольшей степени отражения лингво-культурной специфики термин “языковая личность” прочно закрепился в ЛК исследованиях и требует обстоятельного рассмотрения в рамках данной работы. Наряду с определением получает конкретные очертания и структурная организация языковой личности. Наиболее разработанным этот вопрос предстает в работах Ю.Н. Караулова. Так, в структуре языковой личности он выделяет три уровня: нулевой, или вербально-грамматический, или грамматический и лексико­семантический, или структурно-системный; первый, или когнитивный, или лингвокогнитивный, или тезаурусный; второй, или мотивационный, или прагматический [Караулов 1987: 53; Караулов 1999: 156].
Первый из перечисленных, нулевой в трактовке Ю.Н. Караулова, уровень “принимается каждой языковой личностью как данность” [Караулов 1987: 53]. Он предполагает грамматически правильное владение языковыми единицами с учетом сочетаемостных возможностей лексических единиц. В языковом плане этому уровню соответствуют единицы вербально-грамматического кода. Тезаурусный, или когнитивный уровень представлен концептами, обобщенными понятиями. Этот уровень “включает не просто знание языка в узком смысле слова, а аккумулирует знание носителя языка о мире, то есть фиксирует наивно-языковую картину мира” [Караулов 1999: 89]. И, наконец, прагматический уровень отвечает “за понимание позиции, места человека (говорящего) в мире”, определяется “мотивами, интересами, оценками и поведенческими установками личности” [Караулов 1999: 155]. В лингвистических терминах прагматический уровень включает дейксис, оценку и пресуппозицию как общий фонд знаний коммуникантов [Караулов 1999: 98].
Безусловно, подход Ю.Н. Караулова вносит конкретику и четкость в определение языковой личности и представление ее конструкта. Вместе с тем данная разработка проблемы структурной организации языковой личности порождает и ряд вопросов. Так, структура языковой личности в толковании Ю.Н. Караулова предполагает, что первый и второй уровни соотнесены с национальной культурой, испытывают ее влияние и отражают результаты лингво­культурного взаимодействия. Вопрос встает при рассмотрении нулевого, вербально-грамматического, или лексико-семантического, уровня. В предложенной выше трактовке этот уровень не имеет культурологической составляющей. Однако еще акад. В.В. Виноградов отмечал, что «язык погружен в материальную действительность, отражая в семантике функциональные соотношения вещей, характеризующих ту или иную социальную среду. Вещи, действия, качества, обстоятельства, отношения функционально связаны между собой в единстве культуры (профессиональной, классовой, национальной и т. п.)» [Виноградов 1999: 111]. Все это вполне согласуется с сущностью номинации и вытекает из нее, ибо «номинация - это не просто обозначение предмета, а фиксация его абстрактной сущности в особой материальной форме - в знаке. <...> Идеальная сторона (составляющая неразрывное единство с материальной) не есть просто отображение предмета, а представляет собой закрепление преобразованного в сознании человека в процессе познания одного из бесчисленных свойств предмета» [Колшанский 1976: 13]. Какое из свойств окажется базовым для номинации и составляет этно-культурную специфику, отраженную как в процессе познания, так и в процессе вербализации сущности познаваемого или познанного. Кроме того, «положение о языке как о действительном сознании дает возможность полагать, что в языковой системе реальная действительность отражается в таких формах, которые соотносятся как с логическим, так и с чувственным познанием мира. Таким образом, и оценка, и эмоции, и воля, и чувства находят закономерное выражение в языковой системе как осознанные явления, как осознанные факты эмоциональных переживаний, оценок и т.п. - в такой же степени, как и прочие объекты, включенные в психическую сферу человека» [Языковая номинация 1977: 27]. А вместе со всем перечисленным в язык входит фактор культурологической маркированности и детерминированности, напрямую связанный с эмоционально - чувственным освоением мира. В этой связи нельзя не упомянуть о «субъективном содержании языкового знака», так называемых «личностных смыслах», включенных в значение языковой единицы [Леонтьев 1976: 55]. Они формируются в результате познавательной и хозяйственной деятельности субъекта. Данный ход рассуждений вполне согласуется с выводом М.М. Маковского о том, что «язык и слово - апофеоз человеческой культуры» [Маковский 1996я: 9], поскольку сами «...слова ... являются немыми свидетелями человеческой истории и культуры» [Маковский 1999: 17]⁹.
Детальный анализ этимологии и функционирования лексических единиц убеждает М.М. Маковского в том, что «язык, как барометр, точно отражает все колебания и особенности нравов, обычаев, верований, способов мышления; в нем, как в зеркале, непосредственно отражаются различные модели «видения» мира, характерные для отдельных человеческих коллективов на протяжении их истории, а тем самым и различные возможности формирования и развития языковых значений и формы» [Маковский 1996с: 16]. Соответственно, языковой материал, размышления над ним, а также анализ существующих в лингвистике точек зрения на эту проблему приводят к мысли о том, что культурологическая компонента присутствует на всех уровнях структурной организации языковой личности, включая нулевой.
Подтверждением этого является и характер передаваемой словом семантической информации. Так, утверждение, согласно которому семантика слова неоднозначна и сложна для интерпретатора, давно признается лингвистами¹⁰. Наряду с тем, что отражено в словарных дефинициях, в значении слова остается нечто трудно поддающееся идентификации, а тем более описанию, что можно объяснить тем фактом, что в процессе своего функционирования «слово накапливает разнообразную дополнительную информацию» [Тарасова 1992а: 33]¹¹. Р. Ладо называет этот элемент культурным значением [Ладо 1989: 35-36, 51], Ч. Фриз определяет его как социо­культурное значение, Е.М. Верещагин и В.Г. Костомаров именуют его лексическим фоном [Верещагин, Костомаров 1983]. Подтверждением сказанному является и невольное замечание самого Ю.Н. Караулова о том, что элементы языковой картины мира “обнаруживаются на всех уровнях языковой системы - от фонетики до текста” [Караулов 1999: 90]. Ю.С. Степанов также подчеркивает, что “семантика какого бы то ни было языка - это не только типичные “пучки семантических признаков”, но и прежде всего отношения каждого “типичного пучка семантических признаков” к чему-то, находящемуся во внеязыковом мире, к какому-то объекту (отражение которого в сознании и закрепляется языком в “пучке признаков”)” [Степанов 2001а: 17]. Соответственно, национально-культурная специфика может проявляться в вариативности самих “пучков семантических признаков”, в вариативности набора признаков, составляющих данные “пучки”, и, наконец, в отношении “пучков” к окружающему миру.
Тот факт, что языковая семантика культурологически маркирована обусловлено еще одной особенностью семантики. По замечанию Ю.С. Степанова, семантика ценностна [Степанов 2001а: 15­16]. Важность данного утверждения связана с тем, что культура - это, прежде всего, система ценностей. Таким образом, язык как знаковая система и система, наделенная семантической информацией, содержит ценностный компонент, то есть компонент культурологического плана. Точка зрения о культурологической маркированности всех уровней организационной структуры личности находит еще одно подтверждение со стороны выдвинутой Р. Шенком гипотезы об интегральном характере обработки естественного языка. Эта теория предполагает, что “обработка языковых данных представляет собой единый процесс и происходит параллельно на всех уровнях - синтаксическом, семантическом и прагматическом” [Герасимов, Петров 1988: 10]. Свидетельством давности и прочности традиции рассмотрения аспектов лингво-культурного взаимодействия в отечественном языкознании является труд В.В. Виноградова о языке

1. 
   С. Пушкина. Так, в своих размышлениях о языке А.С. Пушкина
   
2. 
   В. Виноградов не мог не остановиться на влиянии французского языка. Название посвященной этому явлению главы звучит в духе самых современных тенденций «Русская литературная речь и «европейское мышление». Отражение французского языка в языке Пушкина». В.В. Виноградов полагает, что «проблема французского языка равнялась проблеме «европейского мышления»» [Виноградов 2000: 259]. Вместе с присущими французскому языку той поры «строгими и стройными, размеренными традиционными стилистическими формами», для которых присущи «стилистическая организованность», «прозрачность и точность выражений, в разработанной системе отвлеченных понятий», «стройность семантической системы», «ясность и точность его прозаических стилей» [Виноградов 2000: 260-261], в русский язык проникало европейское мышление, входила новая для русского общества XIX века культура. Так, В.В. Виноградов отмечает, что «наличие в быту таких понятий и характеров, для которых в русском языке еще не создано слов, побуждает Пушкина к канонизации, к переложению на русский лад тех французских слов, которые воспитывали и внушали соответствующую область мыслей и поведения» [Виноградов 2000: 287]. Более того, В.В. Виноградов конкретно связывает семантику и синтактику с национально специфическим образом мышления. Характеризуя словесное творчество Пушкина, В.В. Виноградов констатирует: «Пушкин, называя французский язык «языком мыслей», нередко исходит из той системы группировки, дифференциации и связи значений, которая была свойственна французской семантике» [Виноградов 2000: 286]. Однако влияние французского языка касалось «группировки и соотношения грамматических разрядов слов» [Виноградов 2000: 301], «сдвигов грамматических категорий» (к примеру, «усиливается качественное значение в прилагательных относительных и происходит качественное преобразование форм причастий, которые сближаются теснее с категорией прилагательных» [Виноградов 2000: 305]). Синтаксис, фразообразование, а также внешняя синтагматика подверглись французскому влиянию [Виноградов 2000: 307, 313]. Все эти параметры языка связаны с формированием мысли, используются в качестве инструмента языкового сознания, формирующего мысль, а, следовательно, существуют бесспорные связи между лексикой, грамматической системой и семантикой языка и мышлением [Виноградов 2000: 348].
   

В силу всего вышесказанного представляется возможным предложить несколько иное толкование природы и характера взаимодействия уровней организационной структуры языковой личности. При этом культурологически маркированными, или культуроносными, оказываются единицы каждого уровня.
Вербально-грамматический уровень предпочтительно было бы именовать семантико-синтаксическим, или структурно-семантическим. Он включает три класса языковых парадигм и представлен, таким образом, единицами всех ярусов языковой системы “от фонетики до текста” (Ю.Н. Караулов). Структурно-семантический уровень предполагает существование семантических, синтаксических и прагматических парадигм. Общим признаком семантических парадигм является “отношение к онтологическому, внеязыковому классу объектов” [Степанов 1989: 89]. Понимание синтактики как отношения знаков друг к другу позволяет выделить структурообразующие возможности знаков в качестве общего признака таких парадигм. Семантические и синтаксические признаки могут выступать порой в “склеенном” виде [Степанов 1989: 91]. Кроме семантических и синтаксических парадигм структурно-семантический уровень включает и прагматические (или локационные) парадигмы. Прагматические парадигмы имеют "в качестве общего признака отношение к участнику речи” [Степанов 1989: 92]. При этом прагматические парадигмы отвечают за “ориентацию высказывания по отношению к участнику речевого акта “я”, “ты”, “он” на основе координат “я - здесь - сейчас” [Степанов 1989: 87]. Таким образом, три класса языковых парадигм соответствуют трем функциям языка [Степанов 1989: 88-89].
Все это позволяет прийти к заключению о том, что структурно-семантический уровень - это уровень владения единицами языковой системы. Причем механизм действия культурологической компоненты на этом уровне зачастую скрыт от внешнего наблюдения. Латентный характер культурологической детерминированности заключается в осуществлении выбора носителем языка лексико­грамматических средств, адекватных ситуации говорения. При этом носитель языка оперирует единицами языка бессознательно, а потому объяснение причин использования той или иной единицы представляет значительную трудность для грамматистов [Close 1994: V, 64-65]. Он не задумывается о природе культурологической маркированности. Он черпает это знание вместе со знанием родного языка и социо­культурного контекста. Причем язык и культура уже на этом уровне переплетены настолько тесно, что выступают как единый комплекс, как культурно-языковой код, обеспечивающий доступ к эффективной коммуникации.
Второй уровень, когнитивный, или лингвокогнитивный, предполагает определенную степень владения когнитивными механизмами языка, представленными в виде концептов, фреймов. В данном случае речь идет о владении механизмами познания действительности, имеющими фиксированное языковое выражение. Культурологическая маркированность присуща единицам этого уровня в силу того, что язык способствует последовательному закреплению в когнитивных моделях: концептах, сценариях, фреймах, схемах - определенных знаний о мире, имеющих широкое хождение в данной лингво-культурном сообществе. Соответственно, эти знания тесно переплетены со строго специфицированным социокультурным контекстом. Таким образом, когнитивный анализ языкового поведения дает возможность расшифровать модусную, или деятельностную, а также социально-психологическую составляющие культуры.
Наконец, третий уровень, прагматико-экстралингвистический (в отличие от языковой прагматической парадигмы) предполагает владение культурной базой, обеспечивающей реализацию коммуникативных потребностей личности. Иными словами, в данном случае речь идет об уровне культурности. При этом культурность понимается как “степень общественного и умственного развития, присущая кому-либо” (Ожегов: 268).
Прагматико-экстралингвистический уровень подразумевает широкую область экстралингвистических факторов, которые обеспечивают коммуникацию и находятся с ней в неразрывном единстве. Этот уровень отражает культурный ценз носителя языка, то, что иными словами и можно обозначить как культурность. Осуществление успешной коммуникации предполагает построение системы дискурса, отвечающего требованиям культурности. Культурность предполагает грамотное владение следующими аспектами: информационной базой, паралингвистическими средствами и мотивационной базой говорящего. Информационная база толкуется как единое коммуникативное пространство, необходимое для проведения успешной коммуникации. Эта единая информационная база включает в себя знания окружающего мира, характеризующие единую лингво-культурную общность, и обиходные требования к осуществлению коммуникации, типичные для данного ЛКС, то есть то, что часто получает именование речевого поведения [Иванова 2004а: 44]. Необходимо отметить, что правила речевого поведения формулируются не в жестких терминах, а носят рекомендательный, предпочтительный характер и проявляются в языке на уровне тенденции [Гак 1998: 142].
Поскольку «в основе мировидения и миропонимания каждого народа лежит своя система предметных значений, социальных стереотипов, когнитивных схем» [Леонтьев 2001: 117], анализ взаимодействия всех трех уровней структуры языковой личности способствует воссозданию языковой картины мира. Причем такое понимание языковой структуры личности дает четкое представление о характере связей языка и культуры на каждом уровне. В силу всего выше сказанного, очевидно, что культурологический анализ языковых единиц можно проводить по ярусам языковой системы, а также по уровням организации языковой личности.
Вместе с тем, необходимо отметить, что концепция структуры языковой личности, предложенная Ю.Н. Карауловым, не является единственно возможным подходом. Лингвокультурологи представляют и другие варианты содержания языковой личности. Так, В.А. Маслова включает в него три компонента. Первый представлен системой ценностей, или «жизненных смыслов», то есть образует иерархию духовных представлений, которые лежат в основе национального характера. Соответственно, данный компонент носит название ценностного, или мировоззренческого. Второй компонент содержания языковой личности В.А. Маслова называет культурологическим. Он связан с правилами речевого и неречевого поведения. Третий компонент личностный, и относится к индивидуальному аспекту, который характеризует человека [Маслова 2001: 119].
Представляется правомерным говорить еще об одном подходе к структурации языковой личности. Справедливости ради надо оговориться, что В.И. Карасик, предлагающий такое видение, называет компоненты этой структуры аспектами изучения языковой личности. Он выделяет три аспекта - ценностный, познавательный и поведенческий. Ценностный аспект покрывает этические и утилитарные нормы поведения, свойственные определенному этносу. Познавательный аспект конкретизируется в предметно­содержательных и категориально-формальных способах интерпретации действительности, знаниях носителя языка о мире и языке. Третий аспект, поведенческий, по определению акцентирует намеренные и ненамеренные характеристики речи и паралингвистических средств общения. Сюда относятся мотивы, цели, стратегии и способы их реализации в общении [Карасик 2002].
Вместо термина “языковая личность” О.А. Леонтович использует термин “культурная идентичность”, что предопределяется спецификой проводимого ею исследования в рамках теории межкультурной коммуникации. Она определяет культурную идентичность как «символ самосознания, который включает образ мира, систему ценностей и менталитет той группы, которой принадлежит индивид» [Леонтович 2002: 174] и выделяет три ее показателя: физиологический (внешность, голос, физическое состояние), социальный (принадлежность к определенной группе) и психологический (национальный характер). Кроме того, исследователь предлагает и другие подлежащие учету социальные характеристики идентичности - гендерная, возрастная, расовая, этническая, географическая, классовая, имущественная, статусная. Как явствует, данные показатели характеризуют, прежде всего, социальные параметры языковой личности.
Таким образом, концептуальная схема языковой личности еще ждет своей дальнейшей разработки и развития. Однако нельзя не согласиться с В.А. Масловой в том, что в языковой личности отражается закрепленный в языке «базовый национально-культурный прототип носителя определенного языка» [Маслова 2001: 121].

2. 
   Понятие лингво-культурного кода
   

Взаимодействие языка и культуры выражается, во-первых, в тесных связях этих двух явлений, что было неоднократно продемонстрировано выше. Во-вторых, оно приобретает форму причинно-следственной цепи. Причем и причиной и следствием может попеременно выступать каждая из названных сущностей. В силу этого обстоятельства лингвисты говорят о существовании лингвокультуры, то есть симбиоза языка и культуры, где одно и другое существует в тесной детерминированной взаимосвязи. Признавая возможность такой трактовки взаимодействия языка и культуры, хотелось бы подчеркнуть немаловажное обстоятельство: и язык и культура условием своего существования имеют семиотическое пространство, то есть семиосферу [Лотман 1999: 163]. Обусловленные взаимным нахождением в семиосфере и язык и культура характеризуются семиотической природой. В этой связи Ю.М. Лотман отмечает, что “любой отдельный человек оказывается погруженным в некоторое семиотическое пространство, и только в силу взаимодействия с этим пространством он способен функционировать. Неразложимым работающим механизмом - единицей семиозиса - следует считать не отдельный язык, а все присущее данной культуре семиотическое пространство” [Лотман 1999: 165]. Это наблюдение с неизбежностью подводит к выводу о существовании лингво-культурного кода, который и действует в пределах данного семиотического пространства.
Лингво-культурный код следует понимать как инструмент, который обеспечивает полноценную коммуникацию в пределах данного семиотического пространства. Лингво-культурный код представляет собой систему лингво-культурных соответствий, организованных согласно заложенной матрице, роль которой выполняет структурная организация языковой личности.
Признание за языком статуса лингво-культурного кода позволяет более широко смотреть на языковые факты, обнаруживать в них дополнительный пласт информации, относящейся к культурному пространству - семиомиосфере, которая, по словам Ю.М. Лотмана, является и результатом и условием развития культуры [Лотман 1999: 166]. В этом же пространстве функционирует языковая личность. Языковая личность представляет собой матрицу, в которую укладываются элементы лингво-культурного кода. Структурирование и организация элементов лингво-культурного кода в рамках матрицы производится в соответствии с устройством самой матрицы. Матричное устройство языковой личности, то есть описанная выше структура ее организации, обеспечивает наличие ключа к дешифровке других, созданных и существующих в этом пространстве объектов и явлений [Иванова 2003: 26].
Понятие лингво-культурного кода служит надежной объяснительной базой теории обусловленного означивания М.М. Маковского. Он полагает, что связь означаемого и означающего в слове комплиментарна, “каждое отдельное слово того или иного языка представляет собой уникальное образование. Организованное на основе присущих только ему комбинаторных схем и обладающее в связи с этим уникальными качественными и количественными свойствами” [Маковский 1999: 9]. Необходимо отметить, что данная теория находит себе все больше сторонников, полагающих, что выбор мотивирующего признака в акте номинации не носит случайного характера [Вендина 2002: 43].
Понятие лингво-культурного кода также соотносится и смыкается с введенным Р. и С.В. Сколлонами понятием системы дискурса (discourse system) из области теории межкультурной коммуникации [Scollon & Scollon 1995]. Согласно Р. и С.В. Сколлонам, система дискурса замыкает говорящего в черте идентифицирующего его языка и облегчает коммуникацию с языковыми личностями, представляющими ту же систему. Идентифицирующая сила языка, о которой пишут Р. и С.В. Сколлоны [Scollon & Scollon 1995: XI], связана именно с существованием языка как лингво-культурного кода.
Лингво-культурный код обслуживает систему дискурса и является основой ее единства для всех членов данной системы. Таким образом, аппарат ЛК исследования позволяет дать лингвистическое определение системе дискурса, отсутствующее в исследовании Р. и С.В. Сколлонов. Систему дискурса следует понимать как систему взаимодействия языковых личностей, объединенных единым лингво-культурным кодом. Понятие системы дискурса акцентирует коммуникативные возможности языка, выступающего в качестве лингво-культурного кода. В данном случае речь идет о коммуникативном потенциале и роли языка в процессе коммуникации. Использование термина “система” подчеркивает однопорядковость, однородность коммуникантов, являющуюся следствием их принадлежности к одному ЛКС. С другой стороны, этот термин акцентирует определенную, а именно системную организацию языковых средств в процессе коммуникации. Таким образом, лингво-культурный код осуществляет связь в рамках системы дискурса. Соответственно, лингво-культурный код, система дискурса и семиотическое пространство являются тремя коррелирующими терминами. Лингво-культурный код служит каналом связи в системе дискурса. А вместе они существуют как обусловленные семиотическим пространством, определяющим сферу существования ЛКС.
Понятие лингво-культурного кода определенным образом коррелирует с существующим в культурологии понятием кода культуры, который возникает как результат овеществления культуры [Гудков, Ковшова 2007: 8]. Лингво-культурный код появляется в результате вербализации культурных кодов как языковая сущность, распредмечивание которой ведет к декодированию кодов культуры. Вопрос определения кода культуры в рамках ЛК относится к числу сложных многоаспектных проблем. Свидетельством этого являются существующие определения кода культуры. Код культуры может получать описательно-метафорическую трактовку («код культуры есть “сетка”, которую культура “набрасывает” на окружающий мир, членит, категоризует, структурирует и оценивает его» [Красных 2003: 297]) или терминологизироваться в более строгой логико-понятийной системе.
Сложность представляет не только определение культурного кода, но и сам перечень культурных кодов. Так, В.В. Красных выделяет соматический, пространственный, временной, предметный, биоморфный, духовный коды [Красных 2003: 298] и добавляет, что таких кодов «не может быть много» [Красных 2003: 298]. Д.Б. Гудков и М. Ковшова предлагают несколько иной подход к классификации культурных кодов. Они выделяют вербальный, акциональный и реальный коды культуры. Подчеркивая приоритет вербального кода, данные исследователи сосредоточивают свое внимание на реальном коде культуры, который, по их мнению, включает природно­ландшафтный (лес, море, горы, вода, песок и др.), архитектурно- домообустроительный (дверь, порог, крыша и т. д.), вещный (нож, рубаха, нитка, карман и т.д.), а также зооморфный, в какой-то степени соматический и ряд других кодов [Гудков, Ковшова 2007: 28-29]. Представляется, что данные системы результатов культурного кодирования взаимодополняют друг друга, существуя в разных системах координат. Культурное кодирование, предложенное В.В. Красных, базируется на сферах существования человеческого духа, в то время как система вербального, акционального и реального кодов культуры предполагает глобальные сферы проявления, то есть, иными словами, кодирующие системы, элементы которых служат единицами кодирования.
Представляется, что в перечне кодов культуры должен обязательно фигурировать речеповеденческий код. Данный код обслуживает коммуникативную систему, фундаментом которой являются общепринятые в соответствующем ЛКС нормы выражения коммуникативных потребностей участников. Представляется, что это один из базовых кодов для функционирования человека в социуме, поскольку он регламентирует коммуникативное поведение homo loquens. Речеповеденческий код позволяет говорящему адекватно позиционировать себя в процессе коммуникации, поскольку он отражает социальные отношения, духовные ценности, стереотипы ЛКС, а также предопределяет восприятие говорящего партнерами по коммуникации. Так, речеповеденческий код стал той предметной областью, в рамках которой проводилось исследование знака «молчание» в диссертационном исследовании О.Е. Носовой, выполненном под нашим руководством (см. [Носова 2010]). Исследование предварялось рабочей гипотезой, которая строилась на предположении о том, что лингво-культурный код находит воплощение в некотором наборе базовых кодов, заметное место среди которых занимает речеповеденческий код. Данный код отражает социальные отношения, духовные ценности, стереотипы лингво - культурного сообщества в их преломлении к речевому поведению. Молчание является знаком речеповеденческого кода, т.к. в процессе оязыковления молчание передает информацию о поведенческих стратегиях и тактиках. Информация, содержащаяся в молчании как знаке речеповеденческого кода, может быть раскрыта на основе описания архетипических представлений о молчании в определенной лингвокультуре. Эти архетипические представления отображаются в процессе функционирования языка. Одним из наиболее «сильных» средств передачи и фиксации культурных архетипов является паремиологический фонд. Паремии, содержащие непосредственную и/или опосредованную оценку молчания, способствуют реконструкции культурных архетипов, регулирующих функционирование речеповеденческого кода. Изучение функционирования молчания позволило сделать вывод о существовании еще одного кода культуры, а именно эмотивного кода. Соответственно, раскодирование молчания как единицы эмотивного кода в процессе коммуникации способствует адекватному определению поведенческих реакций говорящего и слушающего. Анализ коммуникативного поведения, учитывающий все вербальные и невербальные знаки общения, дает возможность выявить специфическую логику коммуникации, свойственную представителям той или иной лингвокультуры. В результате диссертант пришла к выводу о том, что дистанцированность, обусловленная оппозицией «эмотивность / эмоциональность», принцип невмешательства, «стратегичность» общения выступают доминантами
коммуникативного поведения в англоязычной традиции и получают свое выражение в молчании как знаке речеповеденческого кода [Носова 2010: 5].
Изучение функционирования знака «молчание» показало, кроме всего прочего, что культурные коды могут наслаиваться друг на друга. Так, молчание может выступать как интегрированный знак речеповеденческого и эмотивного кодов. Соматический, или, иначе, корпореальный культурный код может привлекаться для пространственного кодирования. В этом отношении показательным является использование средств корпореальной семантики при делении пространства на СВОЕ и ЧУЖОЕ.
Обращает на себя внимание, что маркировка пространства как своего или чужого часто производится посредством восходящих к корпореальной семантике паралингвистических средств хронемики, проксемики, мимики, жестикуляции. Противопоставление на физическом уровне передает противопоставление ментального порядка. Позиционирование человека в пространстве производится посредством корпореального структурирования пространства, и далее эта корпореальность отражается в выборе соответствующих вербальных знаков. Весьма показательным в этом плане является отрывок из детективного романа Сью Графтон “J is for Judgment”¹², в котором глазами третьей стороны, находящегося в засаде детектива, дается описание противостояния двух других персонажей. Причем это противостояние, реализуясь в социальной коммуникации, явственно проявляется исключительно на телесно-физическом уровне, что передается в авторском нарративе. Так, автор указывает на специфику языка телодвижений, в котором прочитывается антагонизм героев, их принадлежность разным полюсам на шкале «СВОЙ - ЧУЖОЙ».
E.g. They seemed to be winding up their conversation, body language cautious and just a shade antagonistic (S. Grafton).
Антагонизм «корпореальности», возникающий вследствие физического деления пространства, является явным маркером разделения на своих и чужих. Ментальная дифференциация и дальнейшая оппозиция СВОЙ ^ ЧУЖОЙ соответствуют корпореальному опыту человека говорящего.
E.g. As family reunions go, this didn’t seem that good. So far, Brendan was the only one who was having any fun. Michael stood to one side, leaning against the chest of drawers, his expression withdrawn (S. Grafton).
Описание встречи сыном блудного отца, пришедшего повиниться через 10 лет после своего загадочного исчезновения, которое повлекло за собой многочисленные семейные неурядицы и финансовые трудности, содержит указание на пространственное противостояние (stood to one side). Ошибки в интерпретации разделения на своих и чужих быть не может, так как еще одним проявлением отдаленности на корпореальном уровне является выражение лица сына (his expression withdrawn). Таким образом, оппозиция СВОЙ ^ ЧУЖОЙ имеет явственные соматические корни.
Таким образом, необходимо отметить, что шкалирование СВОЙ-ЧУЖОЙ производится, прежде всего, средствами пространственного дейксиса. По-видимому, данный факт объясняется тем обстоятельством, что пространство является онтологической категорией бытия, и человек мыслит себя, прежде всего, в пространстве. Поскольку пространство обладает свойством составности, то есть может быть членимо, и может быть как реальным, так и воображаемым [Кобозева 2000: 153, 155], то вполне логично утверждать существование своего и чужого пространства: как реального, так и воображаемого. Все это, как было показано, находит подтверждение на уровне корпореального восприятия пространства. Дальнейшее разделение ментального пространства на СВОЕ и ЧУЖОЕ является результатом переработки корпореального опыта. Ярким примером этого является описание поведения демократов накануне промежуточных выборов в Конгресс США.
E.g. <...> the Democrats are distancing themselves from President Obama¹³.
Лексема distance oneself предполагает отдаленность, отчужденность, о чем свидетельствует ее дефиниция “to make oneself/sb become or feel separated or far away from sb/sth’ (Cambridge: 336). Пространство в данном случае предстает как нечто ментальное, виртуальное и восходит к реальному делению пространства, о чем свидетельствуют метафорические корни этой лексической единицы (по данным словаря (Cambridge: 398), distance, n - the amount of space between two places), позволяющие читателю явственно представить процесс отчуждения.
Такой же эффект удаления на физическом уровне, которое переносится на уровень ментальный, создает используемая далее в анализируемой статье лексическая единица run away (cf.: leave sb / a place suddenly [LDCE: 1029]).
E.g. Not only are they running away from President Obama, they ’re running from being Democrats in some cases.
Размышление над вербализацией соматического и пространственного кодов культуры позволяет сделать еще один вывод. Эти культурные коды, в конечном итоге, служат выражению духовного кода культуры, ведь именно он составляет существо культуры, указывая на основные ценностные параметры ЛКС.
Факт взаимоналожения кодов подтверждается и в проведенном под нашим руководством диссертационном исследовании
А.М. Гарифуллиной «Культурологическая маркированность аллюзий в художественном дискурсе Д. Фаулза». Распредмечивание аллюзий, восходящих к различным культурным кодам, позволило автору выявить случаи различных комбинаций кодов культуры: духовного и пространственного, пространственного и временного и т.д.
Представляется, что дальнейшее изучение функционирования лингво-культурного кода поможет раскрыть действие механизмов культурного кодирования на языковом уровне, будет способствовать уточнению перечня культурных кодов, позволит выделить приоритетные для ЛКС культурные коды. Кроме того, информация о функционировании лингво-культурного кода должна стать неотъемлемой частью процесса обучения иностранному языку, поскольку язык, обслуживая членов того или иного ЛКС, представляет собой лишь часть лингво-культурного семиотического пространства.

Таким образом, стержневым понятием ЛК, отражающим ее предмет исследования, служит лингво-культурный код, который понимается как система культурно-языковых соответствий, характеризующая то или иное лингво-культурное сообщество и выработанная им в процессе познания и описания окружающей действительности. Переработка и кодирование культурной информации языковыми знаками обусловливает существование данной системы культурно-языковых соответствий в форме сращения. Именно эта форма не синкретичного для поверхностного наблюдения сосуществования языковой и культурной информации обусловливает трудность считывания культурной информации с языковых единиц. Кроме того, данное положение дел усугубляется, поскольку взаимодействие языкового и культурного начал принимает самые разнообразные конфигурации в рамках языкового знака [Иванова 2004б: 15-16].
Лингво-культурный код предполагает наличие признаковых, то есть категориальных свойств. Анализ эмпирического материала в рамках ЛК исследования показывает, что к таким свойствам лингво­культурного кода относятся возможность разграничения своего и чужого, прецедентность и ценностность. Соответственно, эти свойства обретают статус ЛК категорий. ЛК категории носят корреляционный характер и представляют собой результат последовательного взаимодействия языковых маркеров и культурных доминант внутри лингво-культурного кода, обслуживающего единое пространство семиозиса, в пределах которого, по мысли Ю. М. Лотмана [Лотман 1999: 165], и сосуществуют язык и культура. ЛК категории организуют, структурируют, определяют функционирование лингвистических (и, по всей видимости, паралингвистических) средств выражения некоего содержания посредством того или иного лингво - культурного кода. Культурные доминанты в данном случае могут восходить к разным культурологическим источникам: архетипическим представлениям человека, благодаря которым производится познание и описание окружающей действительности членами того или иного лингво-культурного сообщества; универсальным, основополагающим свойствам культурных знаков. ЛК категории, с одной стороны, переплавляют культурное содержание в языковом котле. С другой стороны, будучи актуализированными в речи, они обладают идентифицирующей силой, маркируя говорящего как члена того или иного ЛКС, как равноправного пользователя лингво-культурным кодом.
ЛК категория «СВОЙ - ЧУЖОЙ» служит дифференциации по принадлежности/ непринадлежности к кругу, умозрительно очерченному говорящим субъектом вокруг себя и себе подобных. Различие по линии «свои - чужие» относится к древнейшим архетипическим представлениям человека [Степанов 2001: 135-143], и как отмечает акад. Ю.С. Степанов, «это противопоставление, в разных видах, пронизывает всю культуру и является одним из главных концептов всякого коллективного, массового, народного, национального мироощущения» [Степанов 2001: 126]. Соответственно, категория «СВОЙ - ЧУЖОЙ» является базовой культурологической категорией, которая отвечает за категоризацию действительности с точки зрения принадлежности существующих объектов к своей личной сфере, то есть себе самому или своему личному пространству, как физическому, так и ментальному. Таким образом, реализация данной категории позволяет отчуждать или присваивать факты/ объекты/ фрагменты действительности и помещать их в собственной зоне субъекта высказывания.
ЛК статус категории «СВОЙ - ЧУЖОЙ» связан с тем, что она носит «корреляционный характер и представляет собой результат последовательного взаимодействия языковых маркеров и культурных доминант» [Иванова 2007: 41]. ЛК категории организуют, структурируют, определяют функционирование лингвистических (и, по всей видимости, паралингвистических) средств выражения некоего содержания, будучи манифестантами того или иного лингво - культурного кода. Лингво-культурный код понимается «как система культурно-языковых соответствий, характеризующая то или иное лингво-культурное сообщество и выработанная им в процессе познания и описания окружающей действительности» [Иванова 2007: 40]. Культурные доминанты могут восходить к разным культурологическим источникам: архетипическим представлениям человека как наиболее общим, фундаментальным; изначальным схемам представлений [Аверинцев 1997: 111], лежащим в основе познания мира; стереотипам как символическим обобщениям, реализуемым посредством устойчивых, принимаемых a priori представлениям, формирующимся благодаря типологизации [Орлова 2004: 469]; особенностям менталитета как психического склада этнической (национальной) группы [Андреева 2003: 160]. ЛК категории, с одной стороны, переплавляют культурное содержание в языковом котле. С другой стороны, будучи актуализированными в

речи, они обладают способностью идентифицировать говорящего как члена того или иного лингво-культурного сообщества.
Категория «СВОЙ - ЧУЖОЙ» относится к определяющим человеческое существование категориям. Деление мира на своих и чужих является результатом процесса осознания человеком своей идентичности, своего места в мире. В основе процесса самоидентификации заложено древнейшее архетипическое противопоставление себя и всего, что относится к “своему кругу”, с одной стороны, - тому, что, с другой стороны, не только находится за пределами данного круга, а потому непонятно, но, и тому, что в определенных обстоятельствах наращивает негативный потенциал и перерастает в чужеродное и угрожающе-устрашающее. Ибо все, что характеризуется свойством чужой, - это не просто «не свой», не связанный родственными или близкими отношениями, не
„14
совпадающий по духу, взглядам, интересам и потому далекий¹⁴, но и нечто смыкающееся с чуждым и чужеродным, а потому неестественное, непривычное и отторгаемое своим собственным существом¹⁵, то есть непонятное, странное, противоположное, противостоящее и даже враждебное.
Примечательно, что категоризация на «своих» и «чужих» первоначально производилась только по отношению к чужим, некоей третьей стороне, которая характеризуется свойством “другой, то есть не такой, как я”. Как отмечают специалисты по философии и этнопсихологии, самоидентификация в своем генезисе была результатом дифференциации, отграничения от чужих - других, тех, кого иначе называют «они» [Стефаненко 2000: 208-209]¹⁶.
Появившаяся таким образом оппозиция своего и, противоположно этому, не вписывавшегося в парадигму своего может получать различное вербальное оформление: СВОЙ ^ ЧУЖОЙ, СВОЙ ^ ДРУГОЙ, МЫ ^ ОНИ - свидетельством чего является терминологическое варьирование в посвященных данной проблеме работах по межкультурной коммуникации, лингвокультурологии, культурологии, социальной психологии, этнопсихологии [Гришаева, Цурикова 2006: 117-121; Стефаненко 2000: 2008; O’Sullivan et al 1994: 31-33]. Наблюдаемое различие в номинациях не представляется случайным. Дело в том, что очень сложно выявить семантический объем данной категории и, соответственно, подобрать наилучший способ ее вербализации.
Так, Л.И. Гришаева и Л.В. Цурикова различают формы манифестации данной категории как СВОЙ ^ ЧУЖОЙ и СВОЙ ^ ДРУГОЙ в зависимости от пограничных зон разведения своего и тому, что ему противостоит. Авторы полагают, что замена чужого на другой в данной оппозиции снимает отрицательную оценочность. Представляется, что смена номинации «чужой» на «другой» в большей степени является данью политкорректности и отражает задачи современного общества, нежели имеющееся status quo. Научить толерантности, привить восприятие «другого» как того, что составляет «более или менее равноценную альтернативу “своему”» (Л.И. Гришаева, Л.В. Цурикова), все еще остается насущной задачей современного поликультурного общества. Кроме того, спорность данной точки зрения обусловлена и другими - лингвистическими и онтологическими - факторами. Представляется, что ДРУГОЙ - это не только не данный, но и противоположный, не такой¹¹. Кроме того, словарь указывает, что данная лексема служит введению противопоставления, а потому, представляется, не может быть лишена свойства аксиологичности (БТСР: 285). Свойство аксиологичности заложено в основе бинарной оппозиции. Это связано с природой бинарности, которая диктует неизбежную положительную или отрицательную квалификацию противопоставляемых членов оппозиции [O’Sullivan et al 1994: 32]. И в силу всего этого замена одной оппозиции другой не решает основной проблемы выбора адекватных номинирующих средств. Пожалуй, терминология социальной психологии с оппозицией «мы ^ они» в большей степени отвечает данной задаче. Дейктичный характер средств именования данной оппозиции делит пространство как физическое, так и ментальное, служит дифференциации «своего» и «не своего» и в силу этого лишает данную оппозицию эксплицитно выраженной оценочности. Еще одним достоинством данной номинации является гибкий характер размежевания: вторая сторона «ты/вы» может входить как в круг «мы», так и в круг «они». Таким образом, трехчленность системы личных местоимений, которая отражает естественную категоризацию мира на три основополагающие взаимодействующие стороны, легко укладывается в культурный архетип, противопоставляющий «свое» и «не свое».
Принимая во внимание уже сложившееся и закрепившееся за разделением на своих и не своих именование категории «СВОЙ - ЧУЖОЙ» в отечественной культурологии и лингвокультурологии, считаем нецелесообразным нарушать сложившийся тренд и оставим за этой категорией данное именование. Вместе с тем, учитывая терминологию социальной психологии и этнопсихологии, а также языковую традицию англоязычных исследователей, которые присвоили данной оппозиции название US ^ THEM divide/ opposition, будем использовать в качестве синонимов соответствующие русские эквиваленты для именования членов изучаемой оппозиции.
Как отмечают исследователи, до настоящего времени не сформулированы научные определения понятий СВОЙ и ЧУЖОЙ. Во всех вариантах использования и употребления данные понятия понимаются на обыденном уровне. “При таком подходе «чужой» имеет несколько значений и смыслов:

• 
  нездешний, иностранный, находящийся за границами родной культуры;
  
• 
  странный, необычный, контрастирующий с обычным и привычным окружением;
  
• 
  незнакомый, неизвестный и недоступный для познания;
  
• 
  сверхъестественный, всемогущий, перед которым человек бессилен;
  
• 
  зловещий, несущий угрозу для жизни» [Садохин 2004: 61-62].
  

Вместе с тем чужое может быть как источником опасности, так и
манить своей новизной, искушать соблазном получения нового опыта [Садохин 2004: 62]. В этом плане весьма интересны этимологические изыскания Ю.С. Степанова, который усматривает определенную связь между концептами «Чужой» и «Чудо». При этом «Чудо» понимается как «явление, не объяснимое естественным порядком вещей» [Степанов 2001: 139-140].
Таким образом, лингвокультурологическая категория «СВОЙ - ЧУЖОЙ» служит базовой дифференциации по принадлежности/ непринадлежности к кругу, умозрительно очерченному говорящим субъектом вокруг себя и себе подобных. Дифференциация по признаку «свой» ^ «чужой» имеет последовательную и системную языковую реализацию. Языковая реализация категории «СВОЙ - ЧУЖОЙ» осуществляется разнообразными языковыми средствами, которые на текстовом уровне, при соответствующей необходимости, могут быть организованы в определенную систему. К базовым языковым средствам, служащим разделению мира на «своих» и «чужих», на наш взгляд, относятся дейктики. Именно они образуют ядро языковых средств выражения данной лингвокультурологической категории. Это связано с тем, что одной из линий осмысления концептуального наполнения того, что называется СВОЙ, является Мир как пространство [Степанов 2001: 138]. Как единицы поля указания (К. Бюлер) дейктики как раз и являются тем средством, которое позволяет структурировать это пространство. Соответственно, дейктическое значение, реализующееся в векторной направленности задействованных языковых средств, является основополагающим, системообразующим для данной категории.
Несмотря на то, что диапазон точек зрения на определение дейктического значения довольно широк, в последнее время исследователи настаивают на расширительном толковании данного типа значения как указания «на нахождение предмета в поле чувственного восприятия участников речевого акта» [Чанышева 2007: 109-113]. Л.М. Васильев считает, что дейктики обладают двойственной функцией по отношению к системе языка и дальнейшей речевой реализации. В системе языка они указывают на общие понятия, или семантические категории, являясь их моделями или схемами. А в речи «они указывают на конкретные референты или на отношения между конкретными референтами» [Васильев 2006: 162]. Кроме того, Л.М. Васильев подчеркивает, что дейктичность пронизывает всю семантическую систему языка. «Дейктические значения широко используются не только при моделировании пространства, времени и движения, но и - по их образцу - при моделировании психической сферы человека: его мышления, чувств, воли, восприятия» [Васильев 2006: 167].
Выполняя функцию указания [Ахманова 1969: 125], то есть в силу своей онтологической сущности, дейктические значения параметрируют окружающий мир с точки зрения соотнесенности тех или иных объектов окружающей действительности с личным пространством говорящего лица. Речь в данном случае идет о вхождении в это пространство или отдаленности от него. Эта “указательно-отношенченская” природа дейксиса и способствует той центральной роли, которую он играет при передаче категории «СВОЙ - ЧУЖОЙ». Ведь в основе категории «СВОЙ - ЧУЖОЙ» тоже лежит значение указательности, но указательности особого типа - на принадлежность к своему или чужому миру-пространству.
Представляется, что именно дейксис в тексте организует вокруг себя все остальные разностратумные языковые средства передачи данной категории, и, в конечном итоге, вся совокупность средств служит идентификации адресанта и адресата с позиции принадлежности к «своим» или «чужим». Так, весьма показательным примером в этом отношении являются английские лимерики. Большинство этих дидактически направленных, но лишенных раздражающей назидательности коротких стихотворных произведений высмеивают достойное порицания, противоречащее существующим нормам и ценностям поведение людей.