|
* * *
Второй акт глупости был столь же опасен — но по иным причинам.
Из этой свары Руди вышел с подбитым глазом, треснутыми ребрами и новой стрижкой.
На занятиях в Гитлерюгенде у Томми Мюллера опять возникли сложности, и Франц Дойчер
только и ждал, когда же вылезет Руди. Долго ждать ему не пришлось.
Он основательно загрузил Руди и Томми физподготовкой, пока остальные сидели в классе,
изучая тактику. Бегая на холоде, они видели за стеклом теплые головы и плечи товарищей. Но
даже когда Руди и Томми вернулись к остальным, муштра не закончилась. Едва Руди плюхнулся
на стул в углу и щелчком смахнул грязь с рукава на окно, Франц с ходу задал ему любимый
гитлерюгендовский вопрос.
— Когда родился наш фюрер Адольф Гитлер?
Руди поднял глаза:
— Что-что?
Вопрос повторили, и очень глупый Руди Штайнер, который прекрасно знал дату — 20
апреля 1889 года, — назвал дату рождения Христа. Он даже упомянул Вифлеем, чтобы
расширить ответ.
Франц помазал друг об друга ладони.
Очень плохой знак.
Он подошел к Руди и отправил его обратно на улицу — еще несколько кругов вокруг
стадиона.
Руди бежал один, и после каждого круга его снова спрашивали о дне рождения фюрера. Он
пробежал семь кругов, пока не дал правильный ответ.
Главная беда стряслась через несколько дней после того занятия.
Камень ударил мишень прямо в позвоночник, хотя и не так крепко, как хотелось бы. Франц
Дойчер обернулся и, похоже, очень обрадовался, увидев Руди, который стоял на тротуаре с
Лизель, Томми и маленькой сестрой Томми Кристиной.
— Бежим, — дернулась Лизель, но Руди даже не двинулся.
— Сейчас мы не на Гитлерюгенде, — пояснил он. Большие парни уже подошли. Лизель
держалась рядом с другом, дергающийся Томми и малышка Кристина — тоже.
— Герр Штайнер, — объявил Франц — и тут же оторвал Руди от земли и швырнул на
тротуар.
Когда Руди поднялся, это лишь пуще разъярило Дойчера. Он еще раз бросил мальчика на
мостовую, наподдав коленом по ребрам.
И снова Руди встал на ноги, и парни засмеялись над своим другом. Не лучшая новость для
Руди.
— Не можешь внушить? — сказал самый рослый. У него были синие и холодные, как небо,
глаза, и Францу Дойчеру не надо было повторять дважды. Он твердо решил, что теперь уж Руди
на земле и останется.
Их обтекла небольшая толпа; Руди махнул кулаком Дойчеру в живот, но даже не задел. В ту
же секунду его левый глаз обжег удар кулака. Посыпались искры, и Руди оказался на мостовой,
еще не успев этого понять. Получил второй удар в то же место и почувствовал, как глаз
становится желтым, черным и синим сразу. Три слоя бодрящей боли.
Уже развившаяся толпа стеснилась и злорадно глядела, поднимется ли Руди. Но нет. На этот
раз он остался лежать на холодной сырой земле, чувствуя, как она впитывается через одежду и
растекается в нем.
В глазу у него еще полыхало, и он слишком поздно заметил, что Франц стоит над ним с
новеньким складным ножом в руке, готовый наклониться и полоснуть.
— Нет! — воспротивилась Лизель, но рослый удержал ее. Зазвучавшие у нее в ухе слова
были глубокими и старыми.
— Не бойся, — заверил парень Лизель, — Ничего он не сделает. Кишка тонка.
Он ошибся.
Франц коленопреклоненно сложился, подаваясь ближе к Руди, и прошептал:
— Ну, когда родился наш фюрер? — Каждое слово было тщательно воссоздано и вложено
Руди прямо в ухо. — Скажи, Руди, когда он родился? Говори, не бойся, все нормально.
Что же Руди?
Что он ответил?
Повел себя благоразумно или по воле собственной глупости еще глубже погряз в трясине?
Он посмотрел в бледно-голубые глаза Франца Дойчера счастливым взглядом и прошептал в
ответ:
— В пасхальный сочельник.
Секунда — и нож был у него в волосах. На том этапе жизни у Лизель это была уже вторая
стрижка. Волосы еврея остригли ржавыми ножницами. А ее лучшего друга обработали
сверкающим ножом. Никто из ее знакомых не стригся за деньги.
Что касается Руди, то в этом году он уже глотал грязь, купался в удобрениях, был едва не
удушен начинающим уголовником, и вот — будто бы на сладкое — прилюдное унижение на
Мюнхен-штрассе.
Челка по большей части срезалась легко, но при каждом взмахе ножа находилось несколько
волосков, которые до последнего цеплялись за жизнь и потому выдирались с корнем. И с
каждым вырванным волоском Руди морщился, его синяк пульсировал, а ребра пронзала боль.
— Двадцатого апреля тысяча восемьсот восемьдесят девятого, — приговаривал Франц
Дойчер; и когда он увел свою шайку прочь, толпа рассеялась, и только Лизель, Томми и
Кристина остались рядом со своим другом.
Руди тихо лежал на земле в поднимающейся сырости.
И вот нам остается акт глупости номер три — прогуливание занятий в Гитлерюгенде.
Руди не сразу перестал ходить — показать Дойчеру, что не боится его, — но через пару
недель полностью прервал членство.
Гордо облачившись в форму, он выходил с Химмель-штрассе в сопровождении верного
вассала Томми.
Но вместо Гитлерюгенда они шли за город и гуляли вдоль Ампера, пускали блинчики,
швыряли в воду огромные булыжники — в общем, ничем хорошим не занимались. Руди
старательно пачкал форму, и ему удавалось обманывать мать — по крайней мере, до первого
письма. А вот тогда он услышал зловещий призыв из кухни.
Сначала родители пригрозили ему. Он не пошел.
Потом они умоляли его ходить. Он отказался.
В конце концов только возможность сменить отряд вернула его на истинный путь.
Штайнерам повезло: если бы Руди вскоре не появился на занятиях, родителей бы оштрафовали
за его прогулы. Старший брат Курт спросил, не хочет ли Руди перейти во «флигер-дивизион» —
летную дружину, где занимались изучением самолетов и пилотирования. В основном там
строили модели, и там не было Франца Дойчера. Руди согласился, и Томми тоже перешел. Один
раз в жизни его идиотское поведение принесло благие плоды.
Когда в новом отряде Руди задавали знаменитый вопрос о фюрере, он с улыбкой отвечал:
— 20 апреля 1889 года, — и тут же шепотом сообщал Томми другую дату: день рождения
Бетховена, Моцарта или Штрауса. Композиторов они проходили в школе, где Руди, несмотря на
свою очевидную глупость, отлично успевал.
Do'stlaringiz bilan baham: |
