Некрономикон

II
Мое включение заново в нормальную жизнь происходило болезненно
и трудно. Выпадение более чем на пять лет порождает множество
сложностей, которые трудно себе представить, — в моем случае
требовалось привести в порядок бессчетное количество вещей.
То, что я узнавал о своей деятельности после 1908 года, удивляло и
смущало меня, но я старался взирать на дело столь философски, сколь
было возможно. Получив наконец опеку над своим средним сыном
Уингейтом, я поселился с ним в доме на Крейн-стрит и потщился вернуться
к преподаванию — университетом мне было любезно предложено занять
мое прежнее преподавательское место.

---

Я приступил к работе в февральский семестр 1914 года и продолжал ее
ровно год. К этому времени я осознал, сколь тяжело потрясло меня
пережитое. Хотя в абсолютно здравом уме, как уповал я, и с незатронутой
примарной личностью, былой душевной энергии я не имел. Смутные
сновидения и небывалые мысли постоянно преследовали меня, и когда
разразившаяся мировая война обратила мои думы к истории, я обнаружил,
что размышляю о ее периодах и событиях самым странным образом.
Мое понятие времени — способность моя проводить различие между
последовательностью и одновременностью — казалось неуловимо
смещенным, так что у меня рождались фантастические представления, как,
проживая в одну эпоху, отправить свой дух в странствия через всю
вечность в поисках знаний о прошлом и будущем.
Война вызвала у меня странное чувство памятования о некоторых ее
отдаленных последствиях — словно я знал, чем она кончится, и мог
оглянуться 
назад 
в 
свете 
знания 
о 
будущем. 
Всем 
этим
псевдовоспоминаниям сопутствовала тяжелая мука и ощущение, что
против них установлен некий искусственный психологический заслон.
Когда я несмело намекал на свои впечатления другим, то сталкивался с
различной реакцией. Некоторые посматривали на меня с тревогой, коллеги
же на математическом факультете заговаривали о новых открытиях, о
теории относительности — тогда обсуждавшейся только в ученых
кругах, — которой впоследствии предстояло сделаться столь знаменитой.
Доктор Альберт Эйнштейн, говорили они, быстро сведет время до
положения простого измерения.
Но сновидения и чувства смятения постепенно забирали надо мной
силу, так что в 1915 году мне пришлось уйти с постоянной работы.
Впечатления определенного рода складывались в неприятную картину,
подавая мне неотступную мысль, что моя амнезия представляла собой
некую дьявольскую подмену, что секундарная личность была в
действительности внедрившимся из неведомых сфер началом, моя же
собственная личность потерпела смещение.
Тем самым я был понуждаем к смутным и пугающим раздумьям
касательно местопребывания моего истинного «я» в те годы, когда другой
владел моим телом. Странные познания и удивительное поведение
недавнего постояльца, в нем обретавшегося, тревожили меня все больше и
больше по мере того, как я узнавал дальнейшие подробности от людей, из
газет и журналов.
Странности, повергавшие в замешательство других, находили,
казалось, ужасающий отзвук в некоем подспудном темном знании,

---

растравляющем бездны моего подсознания. Я принялся за лихорадочные
поиски любых обрывочных сведений о штудиях и путешествиях того,
другого, в те годы тьмы.
Не все мои беды были такого полуотвлеченного свойства. Оставались
сновидения, яркость и конкретность которых, казалось, возрастала. Зная,
как отнеслось бы к ним большинство, я обходил их молчанием едва ли не
со всеми, кроме моего сына и некоторых, пользующихся моим доверием,
психологов; в конце концов я приступил к научному исследованию других
историй болезни, чтобы выяснить, сколь типичны или нетипичны
подобные видения могут оказаться для страдающих амнезией.
Результаты, подкрепленные психологами, историками, антропологами
и опытными специалистами по душевным расстройствам, а также
исчерпывающее изучение всех письменных свидетельств о раздвоении
личности — от времен бытования легенд о демонической одержимости до
медицински трезвого настоящего — меня поначалу скорее встревожили,
чем умиротворили.
Я быстро обнаружил, что мои сонные видения действительно не
встречают подобия среди подавляющей массы случаев настоящей амнезии.
Тем не менее оставалось небольшое число свидетельств, долгие годы
поражавших меня и смущавших возникающими в них параллелями тому,
что пережил собственно я. Это были отрывки из старинных преданий;
случаи из медицинских анналов, раз-другой ими оказывались анекдоты,
безымянно скрытые в хрестоматийной истории.
Таким образом, выходило, что хотя мой особый род заболевания и
встречается неимоверно редко, тем не менее подобные случаи
зафиксированы в летописании человечества. Иной век мог содержать один,
два, три подобных эпизода; другой — ни единого или, по крайней мере, ни
единого оставившего по себе память.
Суть состояла всегда в одном и том же: человек быстрого ума,
захваченный странной секундарной жизнью, в течение более-менее долгого
времени 
ведет 
абсолютно 
чужеродное 
существование, 
поначалу
отмеченное характерной неловкостью в телодвижениях и артикуляции; в
дальнейшем — стремление ко всеобщему познанию естественных наук,
истории, искусства и антропологии; познанию, осуществляемому с
лихорадочным рвением и абсолютно аномальной способностью к
усвоению. Затем неожиданное возвращение исконно присущего сознания,
отныне с мучительно повторяющимися, смутными, непонятно, что из себя
представляющими сновидениями, как бы намеками на обрывки каких-то
чудовищных воспоминаний, тщательно стертых из памяти.

---

И близкое сходство — в малейших даже деталях — этих кошмаров с
моими собственными ставило вне всякого сомнения для меня их
знаменательную типичность. Два или три случая дополнительно отдавали
чем-то неуловимо и скверно знакомым, как будто я прежде слышал о них
через какой-то космический канал, слишком противоестественный и
страшный, чтобы о нем задуматься. Трижды конкретно упоминалась
неведомая машина, такая, как была в моем доме перед второй заменой.
Кроме того меня сильно беспокоило то, что случаи, когда подобные
моим кошмары выпадали на долю людей, не страдающих ярко выраженной
амнезией, встречались несколько чаще.
Эти люди в своем большинстве были среднего или ниже среднего в
умственном отношении уровня — некоторые из них столь примитивные,
что о них и помыслить было нельзя как о сосудах экстраординарной
учености и носителях сверхъестественного интеллекта. На мгновение их
воспламеняла чужеродная энергия — потом обратное выпадение и слабое,
быстро улетучивающееся воспоминание о нечеловеческих ужасах.
За последние полстолетия было по крайней мере три подобных
случая — один каких-нибудь пятнадцать лет назад. Что, если нечто
вслепую нащупывает путь сквозь время из негаданных бездн мироздания?
Что, если эти слабо выраженные случаи были чудовищными зловещими
экспериментами, по роду и истоку своему полностью за гранью здравого
понимания?
Таковыми были некоторые из несвязных умствований, находивших на
меня в минуты слабости — химеры, порождаемые мифами, которые в
своих штудиях я извлек из-под спуда. Ибо не приходилось сомневаться, что
некоторые устойчивые сюжеты незапамятной древности, явно неизвестные
ни жертвам, ни врачам, фигурировавшим в самых последних историях
болезни, представляют собой поразительную, в трепет повергающую
разработку случаев амнезии, подобных моему.
О природе сновидений и образов, все неотступней одолевавших меня,
я еще и теперь не могу говорить без страха. Казались, они отдавали
безумием, и временами я думал, что и вправду схожу с ума. Не бывает ли
каких-то специфических галлюцинаций, посещающих тех, кто страдает
провалами памяти? Допустимо, что усилия подсознания заполнить
раздражающий пробел псевдовоспоминаниями могут дать толчок самым
странным причудам воображения.
Этого-то мнения — хотя альтернатива с фольклорной теорией
показалась мне более приемлемой — и придерживались многие
специалисты по сдвигам в сознании, помогавшие мне в поисках случаев,

---

параллельных моему собственному, и озадаченные наравне со мною иногда
вскрывавшимися буквальными совпадениями.
Они не называли это состояние чистым безумием, скорее, ставили его
в ряд с нервным расстройством. Моя установка на отслеживание
болезненных симптомов и анализ, вместо тщетных попыток перестать о
них думать и забыть, с жаром поддерживалась ими как верно
согласующаяся с лучшими психологическими правилами. Особенно
дорожил я суждением тех врачей, что занимались мною во время моей
одержимости другой личностью.
Первые мои отклонения, вовсе не являясь зримыми, касались более
абстрактных материй, о которых я упоминал. Присутствовало еще чувство
глубокого и необъяснимого ужаса в отношении самого себя. У меня
развился причудливый страх увидеть свой собственный облик, как будто
моим глазам он должен предстать совершенно чужим и немыслимо гадким.
Когда же я, собственно, опускал взгляд и зрил знакомый образ
человека, одетого в спокойных серых или синих тонах, то всегда
испытывал странное облегчение, но чтобы это облегчение снискать,
необходимо было побороть бесконечный ужас. Я избегал зеркал, как только
мог, — брился всегда в парикмахерской.
Прошло немало времени, прежде чем я стал связывать что-либо из
этих обманчивых чувств с мимолетными зрительными образами,
начавшими обретать форму. Первая подобная взаимосвязь имела
отношение к странному ощущению внешнего, искусственного подавления
моей памяти.
Я чувствовал, что мои отрывочные видения имеют глубокий и
страшный смысл и пугающую связь со мной, но что некая
целенаправленная сила удерживает меня от того, чтобы уловить этот смысл
и связь. Потом возникла та странность с феноменом времени, и вместе с
ней отчаянные попытки расположить разрозненные обрывки сновидений
во временных и пространственных координатах.
Сами эти видения-проблески были поначалу скорее странными,
нежели пугающими. Я как бы находился в необъятном высоком чертоге,
чьи величественные крестообразные своды терялись в сумраке над
головой. Где бы во времени и пространстве ни разворачивалась сцена,
знание принципа арки было столь же полным, а использование столь же
широким, как у римлян.
Там были гигантские круглые окна, и высокие сводчатые двери, и
подиумы, или столы, такой высоты, на какой обычно находится потолок
комнаты. Широкие, темного дерева, полки опоясывали стены, храня

---

подобие огромных фолиантов со странными иероглифами на корешках.
По видимой части каменной кладки шла удивительная резьба с
неизменным лонгиметрическим выпукло-вогнутым мотивом, и тянулись
писания, высеченные теми же иероглифами характерами, что и в
гигантских книжных томах. Мрачный гранитный мегалит был возведен из
глыб, верхней горбатой поверхностью прилегающих к исподней лунчатой
поверхности идущего по верху ряда.
Стульев не было, но громадные подиумы загромождались книгами,
документами и чем-то напоминавшим письменные принадлежности —
странной отливки кувшины из металла с фиолетовым оттенком и стержни с
замаранными концами. Сколь ни высоки были подиумы, я мог, казалось,
временами обозревать их сверху. На некоторых стояли огромные светлые
хрустальные сферы, служащие лампами, и необъяснимые механизмы,
состоящие из стеклянных трубок и металлических стержней.
Окна 
были 
застеклены 
и 
забраны 
решетками 
из 
толстых
металлических прутьев. Хотя я не осмеливался подойти и выглянуть
наружу, оттуда, где я стоял, мне были видны колеблющиеся верхушки
своеобразных папоротникоподобных растений. Пол был выложен
массивными каменными восьмиугольниками, ковры же и драпировки
полностью отсутствовали.
Позднее 
меня 
посещали 
видения 
плавного 
движения 
по
циклопическим каменным коридорам, вверх и вниз по гигантским
наклонным скатам той же чудовищной постройки. Лестниц не было,
проход был уже тридцати футов. Некоторые из сооружений, по которым я
проносился, должно быть, вздымались в небеса на тысячи футов.
Внизу на множестве уровней находились темные крипты и извека
неотмыкаемые люки, припечатанные железными лентами и внушающие
смутное ощущение какой-то особой угрозы.
Мне чудилось, что я был узником, и пелена ужаса в моих глазах
окутывала все. Я чувствовал, что выпукло-вогнутые иносказательные
мотивы на стенах погубили бы мою душу превратностью своих смыслов,
не будь я храним милосердным неведанным.
Еще позднее в мои сонные видения включились панорамные виды,
открывающиеся из огромных круглых окон и с титанической круглой
крыши — с ее удивительными садами, пространными пустующими
местами и высоким зубчатым парапетом из камня, — на которую выходил
верхний из наклонных скатов.
Вдоль мощеных дорог, полных двести футов в ширину, почти
бесконечной чередой тянулись гигантские здания, каждое в окружении

---

сада. Они сильно различались по внешнему виду, но площадью все они
были никак не менее пятисот квадратных футов и тысячи футов высотой.
Многие как будто без конца и без края, имели по фасаду, наверное, не одну
тысячу футов, тогда как другие, под стать горным пикам, вздымались в
серые, клубящиеся пары небес.
В основном они были, казалось, из цемента или камня и в
большинстве своем претворяли тот причудливый выпукло-вогнутый
способ кладки — такой же, как в здании, где содержался я. На плоских
крышах с садами были, как правило, зубчатые парапеты. Встречались
иногда террасы, приподнятые над самой крышей участки и свободные
пространные места посреди садов. На величественных дорогах угадывался
намек на движение, но в более ранних видениях я не мог разложить на
подробности общее впечатление.
В некоторых местах я зрел исполинские облые черные башни,
уходящие много выше всех прочих сооружений. Являющие полную
исключительность 
своей 
природы, 
они 
несли 
на 
себе 
знаки
фантастического долгоденствия и упадка. Сложенные из небывалых
квадратных базальтовых глыб, они сужались слегка к своим закругленным
вершинам. Нигде ни в одной из них не было и следа оконных или иных —
за изъятием гигантских дверей — отверстий. Заметил я и несколько зданий
пониже — все источенные ненастьем целых эонов, — в основе своей
архитектуры напоминающих эти черные облые башни. Надо всем этим
противным естеству нагромождением прямоугольных глыб тяготело
неизъяснимое присутствие угрозы и концентрированного страха, подобно
тому, что порождали запечатанные железами люки.
Сады с их причудливыми и незнакомыми растениями, склоняющимися
над просторными аллеями, вдоль которых тянулись удивительные резные
истуканы, наводили едва ли не страх своей невиданностью. Преобладали
уродливо пышные папоротникообразные — зеленого или иссера-зеленого,
как плесень, блеклого цвета.
Среди них призраками вздымались растения, напоминающие
тростник, чьи бамбуковидные стволы возносились неправдоподобно
высоко. Там были древесные формы с султанами жестких листьев как
баснословные пальмы, причудливые темно-зеленые кусты и хвойные, во
всяком случае на вид, деревья.
Цветы мелкие, неузнаваемые и невзрачные, обильно росли среди
зелени на геометрической формы клумбах.
На некоторых из террас и в садах на крышах цветы крупнее и ярче,
почти отталкивающих очертаний, внушали мысль об искусственном

---

выведении. Мхи немыслимых размеров, форм и красок испещряли
ландшафт узорами, выдающими неведомую, но устойчивую традицию
садоустройства. В наземных, более обширных садах покушались как будто
на сохранение некоторой природной неупорядоченности, но на крышах
было больше избирательности и признаков садового искусства.
В небесах почти всегда клубились дожденосные тучи, и по временам я
как будто присутствовал при грандиозных ливнях. Иногда проглядывало и
солнце, казавшееся непомерно огромным, или луна — пятна ее хранили
налет отличия, которое я никак не мог уловить. Когда очень редко ночной
небосклон сколько-нибудь разволакивало, я созерцал созвездия, почти не
поддающиеся узнаванию. Порой очертания их напоминали что-то
знакомое, но до полного сходства было далеко; из положения же некоторых
групп, которые я смог распознать интуитивно, выходило, что я нахожусь в
Южном полушарии, в районе тропика Козерога.
Дальний горизонт был неразличим во влажном мареве, но я видел, что
гигантские заросли неведомых древовидных папоротников и тростников
простирались за городом; фантастические их кроны порочно извивались в
наползающем наволоке. Раз от разу в небесах возникал как бы намек на
движение, который в моих ранних видениях так ничем и не разрешился.
К осени 1914 года меня начали посещать сны о странных полетах над
городом и его окрестностями. Я видел дороги, ведущие через
устрашающие дебри с их крапчатыми, складчатыми, полосчатыми
стволами, минующие города, столь же диковинные, как и тот, что
преследовал меня неотступно, и уходящие в бесконечность.
Я видел циклопические строения из черного или радужно
переливчатого камня на прогалинах и просеках, где царили вечные
сумерки; по длинным насыпям пересекал хляби столь темные, что могу
сказать об их набухающей влагой, высокой растительности меньше чем
ничего.
Однажды я видел место, на бессчетные мили усеянное сгубленными
временем базальтовыми руинами той же архитектуры, что и кругловерхие
безоконные башни из города, преследующего меня.
И однажды я видел море — бескрайняя ширь в клубах испарений за
исполинскими каменными пирсами огромного города куполов и арок.
Гигантские бесформенные тени теней колыхались над ним, и то там, то
здесь поверхность его волновалась неестественными извержениями.