Н. Игнатьев миссия в хиву и бухару в 1858 году

[175] 
киргизские и туркменские, до пределов Персии, в 
хивинском владении 
118
. Я, разумеется, с негодованием отвергнул такое 
дерзкое предложение и, когда хан нахально дал мне заметить, что я должен бы 
быть сговорчивее и скромнее, потому что нахожусь совершенно в его власти 
ныне, то ответил категорическим отрицанием и добавил, что полковников 
много у Государя Императора, а потому если один и пропадет, то не будет для 
России большой беды; никто не осмелится исполнить приказания хана, если 
бы ему вздумалось меня задержать, ибо я всякого, кто ко мне подойдет, 
застрелю и с этими словами я вынул револьвер из кармана. Хап завидев 
поднятое дуло пистолета и вероятно заметив в глазах моих вспышку 
решительного негодования, перепугался не на шутку и невольно подался 
назад, уронив свою шапку при этом быстром движении. Сказав хану в 
заключение, что я вижу что мне здесь более нечего делать и что дальнейшие 
переговоры бесполезны, я раскланялся и, пользуясь всеобщим смятением, 
направился к выходу из дворца, при чем Еремин и другой уральский казак, 
вошедшие к нам под предлогом внесения за мною моего складного стула, 
держали, также как и я, револьверы наготове, чтобы удержать ханскую 
вооруженную челядь на почтительном от себя расстоянии. В это время 
раздалась на дворе ханском и в коридоре крупная русская ругань, и я услышал 
осипшими от крика и взволнованный голос моего Дмитрия, который с двумя 
или тремя казаками расталкивал не пропускавших их к нам хивинцев и 
туркмен, грозя шашкою и револьвером и объявляя во все горло что «он всех 
мошенников хивинцев перекрошит, если они не пропустят его к барину». 
Оказалось, что когда я выехал из занимаемого нами помещения, то 
беспокойство овладело не только Дмитрием, но и манером Бурениным и мне 
представилось, что хан меня непременно умертвит или засадит в метку. 
Когда
[176] 
предположение это распространилось между нижними чинами, 
они все встрепенулись, вооружились, оседлали лошадей и стали упрашивать 
Буренина, чтобы их повели на мою выручку. Начальник конвоя, наконец, 
согласился отпустить верхом моего Дмитрия с четырьмя или пятью самыми 

---

ретивыми и лично преданными мне казаками. Оставив у ворот конских 
лошадей с двумя казаками, остальные бешено ворвались в ограду и подняли 
страшную суматоху, расталкивая всех хивинцев, заграждавших им путь. Дело 
могло бы кончиться весьма плохо, если бы аудиенция моя у хана 
продолжалась. Мы скоро сошлись в темном коридоре дворца и казаки громким 
криком «Ура» выразили свою радость видеть меня невредимым. Озадаченные 
хивинцы от нас отхлынули и мы беспрепятственно сели на лошадей и 
вернулись домой. С рассветом явился к нам Диван-беги, как будто ни в чем не 
бывало и старался объяснить все происшедшее ночью непонятным 
недоразумением, заявляя, что хан меня отпускает куда я хочу с миром и не 
думает меня задерживать. Чрез несколько часов, 25 Августа, хан прислал мне 
подарки, назначенные для поднесения Государю Императору: два аргамака, с 
полною сбруею и богатый ковер. Б то же время два придворных ханских 
чиновника передали мне ответное письмо хана к Его Императорскому 
Величеству, и на вопрос мой, когда хан назначит прощальную аудиенцию, 
отвечали, что он вероятно примет меня в тот же день вечером. Заметив, что 
письмо ханское запечатано, я объявил хивинским чиновникам, что требую 
копию с ханского ответа и если не получу оную до прощальной аудиенции, то, 
во всяком случае, лично буду просить о том хана. 
Можно себе представить мое удивление и негодование, когда, прождав 
напрасно до ночи приглашения ехать к хану, узнал я наконец, что Сеид-
Мохамед, — чтобы избегнуть неприятных объяснив со мною и 
необходимости, в которую он был бы мною поставлен дать какой либо 
положительный ответ, по вопросу о плавании судов по р. Аму, поспешно уехал 
в загородный свой дворец, поручив одному из сановников своих пожелать мне 
доброго