|
О, черноглазая моя, не будь жестокой, снизойди
До мук моих и навсегда в глаза и в сердце мне войди.
Когда отзвучала последняя нота — зал походил на огромную,
ритмично колыхавшуюся колыбель...
Первым пришел в себя эмир; все еще находясь в благостном состоянии, он хлопнул в ладоши; густобородый визирь, вскочив с места, накинул на хафиза парчовый халат, принесенный слугой, и насыпал ему с подноса в ладони пригоршню золотых монет.
Удивленный таким неожиданным для него оборотом дела, хафиз поклонился эмиру и, твердо, уверенно ступая по ковру, удалился из зала.
Он не слышал жесткого смешка, клокотнувшего в горле эмира.
Не успел он дойти до своего дома, как его нагнал посланный эмиром слуга и привел назад, но не в дворцовый зал, а в темницу, где хафиза уже поджидал властитель, стоявший возле одного из зинданов.
Встретившись с просветленным, искрящимся улыбкой взглядом хафиза, эмир удивленно поднял брови:
С чего это ты так весел?
А как же, ваше величество,— готовно ответил хафиз,— ведь бежали мои враги.
Враги? Кто же это?
Печаль и уныние, ваше величество. Их прогнала песня.
Кусая губы, эмир думал: «Может, он и вправду блаженный? Вот уж вторично стоит он у зиндана, на краю гибели, а выглядит еще более веселым и дерзким, чем в прошлый раз. Неужели он не ведает, что его ждет? А если догадывается, то почему не целует полы нашего халата, не молит о пощаде? Нет, он явно из бунтовщиков и надеется на помощь своих друзей».
Чтобы испытать его, эмир спросил:
Скажи нам, хафиз, положа руку на сердце,— тебя н в самом деле не страшит зиндан?
Вы, конечно, хотели бы, ваше величество, чтобы я боялся. Вам ласкают слух вопли и мольбы узников. Но я и в зиндане буду петь. Вот хотя бы этот маком.
И хафиз запел:
О, друг, когда умру, омой Мне тело розовой водой, И саван на меня набрось
Из лепестков нежнейших роз...
Стены темницы, казалось, расступились, давая простор легкокрылой мелодии, она свободно парила в затхлом воздухе, но эмиру сейчас не доставляла удовольствия, у него было такое ощущение, будто песня ястребом набрасывается на него, терзая ему сердце. Сам хафиз, стоящий перед ним, виделся ему дивом из страшной сказки; и, закрыв ладонями уши, эмир закричал:
— Уберите его прочь с моих глаз! В зиндан его, в зиндан!
Тюремщик мигом исполнил его повеление, но когда эмир отнял руки от ушей,— в них ударила мелодия, которая, чудилось, обрела еще большую силу; она нападала на него, жалила, как оса; она гналась за ним, когда он, снова зажав уши ладонями, бросился бежать из темницы. С этой минуты эмир потерял покой и сон. Стоило ему задремать,
как в ночных видениях являлся ему хафиз в образе дива и громко, торжествующе смеялся, и песня ястребом витала над эмиром.
В конце концов, он не выдержал и, призвав к себе визиря, приказал:
Выпусти его из зиндана, и пусть убирается на все четыре стороны!
Густобородый визирь, вытащив из зиндана упрямца‐ хафиза, хмуро сказал:
Прочь отсюда! И прекрати петь! Хафиз засмеялся ему в лицо:
Я же говорил, что песня не умещается в зиндане. И как я могу не петь, если песня — это свет, а свет нельзя погасить! Я пою не для вас, а для народа, которому песня нужна, как воздух.
К тому времени, когда хафиз снова очутился на свободе, здание старого мира уже трещало по швам, и достаточно было нового урагана, чтобы оно рухнуло, погребя под своими обломками деспотов и тиранов. С гор спустились повстанцы, они штурмовали город; на помощь им пришли солдаты свободы — красные аскеры; город оказался в окружении; около недели длился жестокий бой, увенчавшийся победой
народа, в руки которого перешли и город, и эмирский дворец.
Восторжествовали свобода и справедливость, и народ отметил это веселым празднеством, украшением которого были и песни хафиза.
* * *
Когда жена принесла хафизу чай, он сидел на сури, чуть покачиваясь, и вполголоса напевал что‐то. Посмотрев на него с
сочувствием, жена сказала:
Но хафиз, думая о своем, с воодушевлением произнес:
Вот уж верно молвится,— нет худа без добра. Когда мы в последний раз виделись с эмиром, я, стоя у зиндана, запел «Черные глаза», и голос мой зазвучал неожиданно высоко; до сих пор удивляюсь, как это у меня получилось. Помню, эмир тогда вышел из себя. А мне стало ясно, что я еще не достиг нужного звучания этого отрыв ка. Сколько прошло уж времени, а я все продолжал искать нужную тональность. Вот, послушайте.
Он пробежал пальцами по струнам танбура, и нежной горлицей сорвалась с его уст песня, в которой слышалась мольба влюбленного, с тоской ожидающего свидания с любимой:
Do'stlaringiz bilan baham: |
