|
О, черноглазая моя, не будь жестокой, снизойди
До мук моих и навсегда в глаза в сердце мне войди.
Подумайте,— продолжал хафиз,— сколько веков пленяет слух и душу человека эта газель, в которой представлен высокий образец любви к женщине, почитания любимой, верности ей... Какая тут чистота чувства, пронзительная нежность, совершенство формы...
Хафиз положил танбур рядом с собой, задумался о чем‐то, и вскоре его сморил сон, он так и задремал с медиатором на пальце.
Жена улыбнулась и покачала головой:
II
Еще не ушла ночь, когда он попрощался с женой; и даже в эти последние минуты жизни не изменил своей привычке — шутил, бодрился...
И вот он лежит на супа, недвижный, безгласный; на нем одеяние, в котором уходят в вечность, на голове новая тюбетейка, сверху он накрыт бекасамовым халатом.
Во дворе толпится народ; многие подпоясаны бельбагами, опираются на палки; и все охвачены скорбным молчанием.
Только жена покойного все качает головой, словно не веря в
случившееся: как же, вроде здоров был, и вдруг...
В каком‐то недоумении она рассказывает:
Он попросил воды, я принесла, а он уже отошел, и на лице улыбка, тихая такая, светлая... Вчера еще был такой оживленный, все говорил и петь пробовал, и вот покинул нас, оставил — в слезах, в печали...
Когда пришли люди, которые должны были нести носилки с телом покойного, двор огласился плачем женщин и детей, но вдова жестом призвала всех к тишине; открыв лицо хафиза, она еле слышно заговорила:
Перед смертью он успел сказать мне... Мол, прежде, чем меня похоронить, пусть мне дадут полежать на супа, в последний раз полюбоваться небом... И накажите всем, чтоб не плакали, а проводили меня в последний путь с песней. Он не любил, когда люди плакали...
Но сама с трудом говорила, слезы душили ее, горе переполняло ее сердце; она отошла в сторону, видно было, что она еле держится на ногах; поникшая, с опущенными плечами, она походила на бескрылую птицу; но, выполняя последнюю волю мужа, изо всех сил сдерживалась, чтоб не разрыдаться.
Хафиз покоился на супа, глядя в небо мертвыми глазами. Небо было чистое, прозрачное, и оттого казалось глубоким и бескрайним.
Внезапно зазвучала музыка, в небо взмыла песня, нарушив скорбную тишину и словно унося с собой в беспредельный голубой простор уныние и печаль, которые хафиз когда‐то назвал своими врагами.
Лица собравшихся просветлели, и даже вдова хафиза невольно стала покачиваться в такт мелодии.
Песни следовали одна за другой, воспаряя все выше и выше, и когда похоронная процессия тронулась в путь, песни вскипали то в первых рядах процессии, то в ее гуще, то мелодию подхватывали шедшие последними.
Число людей, явившихся проводить своего любимца, все росло, вскоре уже казалось, что нет конца людскому потоку.
Лишь двое, имам и кари, брели в сторонке, а потом вообще отстали от процессии.
Имам, в недоумении пожимая плечами, осуждающе проговорил:
О, господи, что же это творится! Одного из уважаемых наших аксакалов хоронят с песнями. Такого я еще не видывал за всю свою
жизнь. Не иначе, кари, как наступает конец света.
Не понимаю вас, почтеннейший...
Я хочу сказать: ведь он божий раб, и на его похоронах должно соблюдать религиозный обряд.
А он вот пожелал, чтобы его похоронили по‐нно‐ МУ<— возразил кари,— и, как знать, может, господь внушил ему это желание. Ведь верой покойного была песня.
По‐вашему, бог повелел мусульманам вместо того, чтобы творить молитву, петь песни? — Имам даже хихикнул, будто от щекотки.
А кари гнул свое:
Я просто сказал, что на все божья воля. Имам взглянул на него с удивлением.
А со стороны кладбища до них доносилась песня.
И пока совершался ритуал захоронения, в воздухе лились макомы, которые хафиз бережно собирал и искусно обрабатывал в течение долгих лет, и песни, сочиненные им самим.
Близкие, друзья, почитатели хафиза медленно расходились. Один из стариков, вздохнув, сказал своему спутнику:
Много же народу пришло проводить его. Не каждому выпадает такая честь.
Хафиз заслужил ее всей своей жизнью. Он оставил нам песни, которым звучать — в веках.
А песня все рвалась в небо...
1950
Do'stlaringiz bilan baham: |
